Подземелье помнит

Совсем не английский замок — пестрый и будто кружевной — уже много веков упрямо возвышался над равниной, и с тех участков его стены, куда еще пускали посетителей, открывался изумрудный вид на кучерявые джунгли и кропотливо расчерченные рисовые поля. Сохранив даже несколько небольших башен, замок растерял большую часть крыши и межэтажных перекрытий, и солнце безнаказанно захватило внутренние помещения.

Соня неспешно переходила из зала в зал вслед за небольшой группой туристов, к которой она волей случая присоединилась тем утром. Она не умела довольствоваться тем, что наблюдала воочию. Мысли молодой женщины то и дело уносились в прошлые времена.

Там, где другие видели изящную каменную резьбу, Соне мерещилась согбенная фигура мастера с древним инструментом в руке. На холодной мраморной лавке, выдолбленной прямо в стене замка, она видела цветастые покрывала и подушки. Тут же, рядом, поблескивая лаком, вновь стоял низкий деревянный столик, давным-давно рассыпавшийся в прах, и вокруг него восседало счастливое семейство. И в каждую нишу в стенах ее воображение незамедлительно помещало расписную вазу, которая тихо рассказывала свою особенную историю о стране, где была рождена.

И все же при первом упоминании о необычной возможности посетить подземелье замка Соня непроизвольно поморщилась.

Возможно, то встрепенулся в ней некий старый предрассудок, просочившийся в ее разум когда-то давно из взрослого разговора. Или же то было давление тропической жары, которая, казалось, выжала плоть до последней капли. Внутренняя вода просочилась на поверхность тела, обратилась черствой солью и покрылась налетом песка. Теперь она стягивала кожу, сковывала движения и отяжеляла разум.

Из узкого прохода в утробу жилища, пережившего тысячу хозяев, навстречу гостям слегка выступала желанная прохлада, приманивая посетителей, как официанты зазывают прохожих с улиц в пустые кафе.

Спутники Сони с восторгом восприняли идею о погружении вниз, то ли романтизируя могильный холод, то ли прельщаясь холодом могил, обещавшим облегчение от липкого зноя. В воздух россыпью вспорхнули слабые невнятные шутки о скелетах, скованных цепями, и о чем-то еще таком, чего никто на самом деле не ожидал увидеть, но чем все были не прочь пощекотать нервы.

Соня же отчетливо представляла себе темное сжатое пространство, ожидающее встречи с ней ниже уровня земли. Она ощущала его чужим, принадлежащим иным созданиям — тем, кто уже безразличен к красотам света и переменам погоды. И ей вовсе не хотелось потревожить тех, других, на их отдыхе, привнести в их обиталище позабытый ими живой трепет, дабы не соблазнить их на ответный дар.

Она попыталась рассудить, что, возможно, в нижних помещениях замка когда-то хранили мясо и другие скоропортящиеся продукты, вино или даже коллекции предметов искусства, старинную мебель, не находившуюся в употреблении. Да мало ли что еще!

Но невольные опасения ее лежали глубже, в самой толще времени, потому как длительное существование невозможно без периодических завершений. И здесь эти самые завершения за тягучие столетия, должно быть, состоялись в страшном множестве. А значит и следы их можно встретить повсюду.

Но вот Соня уже спускается в пасть подвала по многочисленным, неожиданно невысоким ступенькам. Несколько мгновений задумчивости дали фору ее попутчикам, поэтому она идет последней. Все живые подсвечивают себе путь телефонами. Другого света здесь нет, хотя железные кольца, то тут, то там вбитые в стены на высоте человеческого роста, вызывают из памяти места образы факелов, освещавших когда-то дорогу прежним живым.

Где-то впереди густой мужской бас призывает остальных не мешкать, потому как близится обеденный час и, вероятно, никому не хотелось бы провести его в подземелье. Почти сразу за этим задыхающийся женский голос умоляет группу не спешить, не торопиться оставить ее одну в темноте.

Лестница неоднократно поворачивает. В нескольких местах от нее отходят коридоры в темноту.

Соня направляет свой мобильный фонарик в эти ответвления, но ей удается отвоевать у мрака лишь крошечную часть пространства. Дальнейшая же судьба этих путей навсегда останется неизвестной ей.

Трудность спуска заставляет придерживаться рукой за гладкую, почти ледяную каменную кладку. Ей неловко, совестно, как если бы она опиралась на надгробия, невольно получая удовольствие от их освежающей прохлады.

Тогда она задумывается обо всех тех, чьи руки веками полировали эти стены, старается представить себе их жизни, их мечты, их борьбу. Привычным движением мысли она рисует в своем воображении хозяина замка.

Сначала он молод. Его зубы белы, а волосы — черны. Он стоит на дороге перед своим замком и жестом приглашает путников войти. Глаза его ясно говорят об уме и доброте, и нет места сомнению в том, что где-то за его спиной уже разливают чай и раскладывают угощения. Но тут он преображается в старого толстого раджу в белом тюрбане, украшенном рубином размером с куриное яйцо. Покинув дорогу, он запирается в комнатах, куда нет входа никому, кроме ближайших слуг. Но и на тех он смотрит остро и подозрительно. И как будто бы из-за угла. Он слаб и боится их, а потому жесток и опасен.

Соня мотнула головой, будто вытряхивая нагромождение бесполезных образов. Все же камни мало что могут рассказать о людях. Или просто по старости лет уже путают одних жильцов с другими, а иных и позабыли вовсе.

Вдруг ей слышится негромкий журчащий детский смех, и эта странная, столь не подобающая месту иллюзия заставляет ее вздрогнуть и приостановиться. Всеми шестью чувствами она старательно ощупывает зябкую черноту вокруг себя, но ей откликаются лишь приглушенные голоса ее спутников, ушедших далеко вперед. Детей среди них не было. Непроизвольно поведя плечом, как бы отмахиваясь от наваждения, Соня торопится продолжить свой спуск.

Вскоре она достигает небольшого помещения, но на некоторое время еще задерживается у подножия лестницы и всматривается в открывшуюся картину, сложенную из обилия темно-серого камня с вальяжными чернильно-черными пятнами, за которыми гоняются светлячки-телефоны, в свою очередь прочно привязанные к неестественно вытянутым теням своих хозяев.

Вдоль стен, выложенных из почти квадратных блоков, тянутся широкие лавки с фигурными ножками разнообразных форм, напоминающими то лапы какого-то зверя, то причудливые вазы. Лавки настолько низки, что не вызывают порыва присесть и отдохнуть на них, так как очевидно, что позу при этом придется принять крайне неудобную.

Большую же часть зала занимает сооружение, внешне напоминающее беседку. Оно состоит из пяти гладких колонн и изящного купола с вкраплениями потертого орнамента, детали которого уже не поддаются вычислению.

Соня увеличивает яркость своего фонарика и принимается неспешно обходить помещение, держа телефон обеими руками, будто остерегаясь вновь коснуться какой-либо из леденящих плоскостей. Воздух внутри вопреки ожиданиям не сырой и не затхлый, но по неведомым причинам совершенно свежий. Он наполнен отголосками ароматов земных цветов и специй, неразличимыми и неотделимыми друг от друга, но приятными человеческому обонянию. Впрочем, должно быть, люди сами и принесли с собой все эти чудесные запахи.

На полу и лавках она не примечает ни пыли, ни сора. Удивляясь такой чистоте, не свойственной даже верхним помещениям замка, Соня вновь и вновь вглядывается в окружающую ее серость. Не осмеливаясь проверить свою догадку ладонью, не беря в расчет служителей замка, оставшихся на поверхности, она решает для себя, что пыль с течением времени тоже умирает, распадается до мельчайших, невидимых глазом частиц, и так зал, как бы сам собой, совершенно естественным образом очищается до каменного блеска.

Тени, насколько это было возможно, разбрелись по небольшому пространству, разочарованно перешептываясь, осуждая скучное однотонное убранство вокруг, пораженчески уступавшее наземным красотам. Но, осторожно ступая между колоннами и неосознанно понижая голоса, люди невольно выражали уважение неприглядному подземелью.

Первое физическое удовольствие от охлаждения измученных жарой тел уже миновало, и с каждой минутой они приближались к противоположной грани ощущений, предвестниками которой стали платки, наброшенные женщинами на плечи.

Вдруг одна вскрикнула. Следом раздались довольно громкие ахи и охи и щелчки фотоаппаратов.

Повинуясь общему порыву, Соня запрокидывает голову вверх.

Потолок нельзя было назвать в полной мере куполообразным, однако в нем имелось некоторое углубление, из которого серыми сталактитами к головам людей свешивались густые гроздья летучих мышей. Туго слепленная масса их тел едва уловимо покачивалась из стороны в сторону в едином дыхании. Одни, полностью укрытые собственными крылами, напоминали новогодние игрушки, несправедливо долго пылившиеся на чердаке. Но другие не прятали своих морд, и их графитовые глазные яблоки то и дело приманивали и вновь отбрасывали на стены электрических светлячков, пугавшихся наблюдательного немигающего взора нетопырей.

Соня не в силах оторвать взгляда от невиданных раньше тварей. И все же память подсказывает ей, что они уже случались рядом с ней, только ей не позволено было увидеть их тогда, а она, как послушный ребенок, и не подумала ослушаться. Бывало, что после заката в бревенчатый деревенский дом по ошибке залетали одна или две такие же. Детям сразу же строго велели залезать под одеяла с головой и не высовываться до поры. Так летучая мышь оставалась для Сони лишь юрким темным пятном на фоне светлых обоев в цветочек. Теперь же она обрела форму, и жизнь, и покой.

Из оцепенения, почти переродившегося в любование, Соню вывел единственный членораздельный возглас. Хриплый мужской баритон с придыханием и нотами трепета неожиданно воззвал из-под земли к Богу.

Так Соня осознала, что вспышками фотоаппаратов было обнажено и другое, что ранее незримо было, а сейчас поднялось из толщи веков, влекомое светом, и раскрыло себя.

Между колоннами беседки, глубоко вколоченные в нижний край купола, свисали толстые железные крюки. Время нисколько не повредило их изогнутые профили, матовая чернота которых на фоне прочей серости выглядела особенно выпуклой, притягательной, завораживающей.

С бегом секунд все помещение наполнялось иным, новым смыслом, как под напором воды в крыше вначале появляются течи, роняющие капель то на одного, то на другого жильца, но вскоре рушится потолок, и вот уже все они бултыхаются по шею, выпучивают глаза, ловят ртами воздух.

Одни, таращась куда-то вверх, беззвучно шевелили губами, пытаясь откупиться молитвой прощения. Другие отчаянно хмурили брови и сжимали ротовые кольца, показательно демонстрируя самой истории свое неодобрение. Третьи же стыдливо отворачивались, не зная причин своего стыда, не помня собственных шуток и легкомыслия, не желая погружаться даже в самое недавнее прошлое, ни тем более отдавать часть себя прошлому куда более глубокому.

В одно мгновение развеялся весь их прагматизм и циничный юмор. Вне солнечного света главная роль отошла к воображению. И оно с рвением подкидывало многие сцены кровавых пыток и отчаянных мучений вкупе с уверенностью в том, что все эти события истинны и несомненно произошли в действительности в том самом месте, которое они топтали.

И они с усилием отводили взгляды от железных свидетелей их жестокости и бесчестья, упирались то в скамьи зрительного зала, то в кишащий свод, то вдруг осознавали, что не в состоянии отыскать в бесконечном сером каменном колодце чернеющую щель, отмечавшую спасительный путь наверх, и принимались идти по кругу, желая обрести цель.

Их подавляло оправдание собственных ожиданий, смущал страх, на поверхности казавшийся смешным и почти нереальным, угнетало вкравшееся чувство некоей неизъяснимой причастности к событиям, происходившим за множество лет до их рождения, которых они невольно коснулись, липкий след которых они теперь ощущали на себе.

Миниатюрная женщина, на чьей шее пролетавшие мимо светлячки улавливали насыщенно красный шарфик, старательно потирала руки, будто вознамерившись отмыть их в темноте подземелья от некой только ей известной грязи.

Соня же впервые почувствовала себя частью их несчастной группы.  В наивном ужасе современного человека она отвернулась от крюков и принялась разглядывать людей вокруг себя. Всматриваясь в их лица, она с упреком к самой себе отметила, что раньше, в легковесном солнечном свете, и ее собственные мысли были как будто бы легче и поверхностней.

Там она запросто делила людей на мужчин и женщин, на молодых и тех, у кого уже, вероятно, были дети одного с ней возраста или даже старше. Она примечала, впрочем, без каких-либо эмоций, как они были одеты: ярко или невзрачно, чуть лучше остальных или же попроще.

И только здесь, где ее воображение совпало с реальностью и не сумело отделиться от той, не изловчилось найти иного пути, кроме пути подчинения, здесь ее впервые заинтересовали живые люди, их чувства, их движения и их помыслы. Теперь она и сама отражалась в них, узнавала в них себя, сливалась в ними в едином порыве.

И вскоре все они, свидетели и присяжные, судьи и подсудимые, не сговариваясь, потянулись к лестнице, ведущей к избавительной жаре.  Их стремление к отступлению было столь же единодушным, как и недавний порыв спуститься в подземелье. Инстинктивно соблюдая дистанцию, не теряя воли сохранить достоинство в бегстве своем, они все же то и дело натыкались друг на друга, и тогда стыдливые уступали дорогу хмурым.

Соня пропускает вперед миниатюрную женщину, которая непрестанно встряхивает ладонями в попытке избавиться от остатков очистившей ее невидимой воды, и опять замыкает шествие.

Но на первой же ступеньке Соня останавливается и прислушивается к своим ощущениям. Невообразимо, невозможно желать вернуться одной в тот темный, холодный, мертвый зал, но ей хочется именно этого. Ее сковала навязчивая идея, будто она забыла о чем-то очень важном, что было дано ей, но упущено, и вот уже скользит все дальше от нее, глубже и глубже скрываясь в слоях времени.

И Соня решает, что сейчас непременно обернется, обведет зал взглядом в последний раз, постарается запомнить его в мельчайших деталях, и даже если потом она будет видеть его в кошмарах, то никогда не раскается, но сохранит эти воспоминания как предостережение, и, возможно, однажды она поймет то, что скрыто от нее сегодня.

Но внезапно наступившая тишина, не тревожимая звуками шагов беглецов, вывела ее из ступора и подтолкнула наверх, к свету, к живым людям. И там она, вопреки данным самой себе обещаниям, вскоре позабудет зловещий зал на глубине веков, вновь обратившись в своих мыслях к красоте верхнего мира.

Но подземелье помнит все: под его сводами заботливо укрытые от полуденного зноя бронзовые черноволосые дети в разноцветных одеждах, болтая и хохоча, порхают на качелях, подвешенных под расписным куполом беседки на надежных железных крюках.