* * *
Значит, загробная жизнь, милый друг, это всё-таки жизнь,
хоть и не босхов, аминь, сюрреалистический ад,
нет, и не яблочный рай вне земных и небесных отчизн
и не Валгалла героев, не мусульманский джаннат —
нечто без гурий и фурий, без подрисованных кущей:
может, застывший навеки во мраке свершившихся снов
этот вселенский простор, забот вне себя не имущий,
без осуждений, проклятий, без утешительных слов?
Там, на безмерно далёкой планете, комете, ракете
милого сына я снова увижу сияющий взор,
и пропоёт мне беззвучно из «Песен об умерших детях»
— Где же так долго ты был? — молчаливых созвездий шатёр.
* * *
у Лукоморья…
Старше Пушкина, стало быть, дерево это,
до которого нет ему никакого дела.
Соловьи Востока поют до рассвета
на ветвях, увитых лентами и омелой.
Сам себе — анчар, сам себе пальма,
сам себе чинара, ива, олива,
голубая ель на севере дальнем
(ботанические названия звучат красиво?).
Чей ты — бирнамский или мамврийский?
(выгнутый сук — как знак вопроса).
Кружится хоровод мусикийский
вкруг мирового дерева от Леви-Стросса.
Петербург в январе 2014 года
И не зима, и не весна,
а что-то вроде
зимой задолженного сна
самой природе
про вспять катящуюся ртуть
Невы воспетой
сквозь снежной круговерти муть
— обратно в Лету.
* * *
Нашa родина не здесь.
Матильда Везендонк — Вагнер
И это дуновение — чего?
не этого, а может быть — того,
нездешнего? а может быть — ого! —
чего-то небывалого? — Бывало,
я прятал голову под одеяло,
тщась распознать не то, что status quo,
а светлую блуждающую точку,
срывающую мира оболочку.