«Блукаю я...»

Как известно, важную роль в сюжетно-смысловой структуре романа М. Шолохова «Тихий Дон» играет история политико-идеологических метаний главного героя — Григория Мелехова, который колеблется между красными и белыми. На протяжении большей части произведения Мелехов мечется из стороны в сторону, не в силах обрести надежные и прочные мировоззренческие ориентиры. Сам Григорий, уподобляя себя метели, «блукающей» в степи^[1], склонен воспринимать собственную непоследовательность в качестве некоего изъяна, он завидует таким своим сверстникам, как Евгений Листницкий и Михаил Кошевой, которые не знали сомнений и колебаний: первый всегда был верен принципам монархизма, а второй неукоснительно шел за большевиками. Мелехов считает причиной своих метаний невежество: якобы ему не хватило знаний, образованности, чтобы сориентироваться в сложной социально-исторической обстановке. «…Ничего я не понимаю… Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я…» (3, 187), — так характеризует Григорий проблемы, мешающие ему сделать правильный выбор. С точки зрения Григория, образованные «господа» манипулируют простыми людьми, подобными ему, пользуясь их невежеством: «Спутали нас ученые люди… Господа спутали… Стреножили жизню и нашими руками вершат свои дела» (4, 233). Однако такие объяснения не в полной мере убеждают читателя — из содержания произведения явствует, что незыблемость политических убеждений отнюдь не всегда бывает обусловлена ученостью и информированностью. И в самом деле: вышеупомянутый «ортодокс» Мишка Кошевой получил такое же образование, как Григорий, а убежденный сторонник белых Митька Коршунов еще безграмотнее; не блещут энциклопедическими познаниями ни твердокаменный коммунист Бунчук, ни горячий ненавистник большевизма есаул Калмыков.

Вопрос о природе мелеховских зигзагов так или иначе затрагивался всеми интерпретаторами произведения. Высказывалась и точка зрения, согласно которой метания Григория Мелехова чужеродны по отношению к художественному миру произведения. Такая позиция содержится в книге И. Медведевой-Томашевской «Стремя „Тихого Дона”», основанной на версии о плагиате: Шолохов якобы присвоил себе рукопись, истинным автором которой был некий патриот казачьего Дона, убежденный сепаратист. Соответственно, по мнению Медведевой-Томашевской, в изначальном варианте текста не было и намека на какие-либо политические колебания главного героя: Григорий Мелехов был твердым и последовательным борцом против российского большевизма. «Блукания» — от начала и до конца дело рук «соавтора» (т. е. плагиатора) Шолохова: именно он, вопреки всем социально-психологическим резонам, «тащил» Григория в красные, но объективная логика сюжета (и характера героя) всякий раз неумолимо сопротивлялась волюнтаристскому нажиму, в результате же и возникла знаменитая «синусоида» мелеховских шараханий^[2]. Но позицию, согласно которой «блукания» Григория не вписываются в смысловую структуру романа, трудно воспринимать всерьез: дело в том, что «Тихий Дон» — это, вообще говоря, роман о метаниях. Именно инвариантная ситуация метаний являет собою нерв романа, стержень его сюжетно-концептуальной конструкции. С некоторыми оговорками можно сказать, что текст произведения представляет собою последовательное варьирование одной — главной — ситуации колебаний и метаний.

Читая «Тихий Дон», мы убеждаемся, что шараханья из стороны в сторону свойственны отнюдь не только Григорию Мелехову. Часто интерпретаторы романа склонны трактовать политические колебания главного героя как проявление его неповторимой уникальности, однако колеблются и мечутся, меняя прежние решения и мировоззренческие ориентиры, и другие персонажи.  В ряду подобного рода метаний, носящих массовый характер, выделяется прежде всего резкая трансформация народных умонастроений, произошедшая в 1917 году: в 4-5 частях «Тихого Дона» мы видим, как российские солдаты смертельно устали воевать с немцами и австрийцами, и поистине знаково-символический характер приобретает фраза дезертира Якова Фомина: «Невтерпеж, братушка…» (3, 89). Охваченные жаждой мира, солдаты возвращаются по домам, но далее, вместо того чтобы, как ожидалось и декларировалось, посвятить себя созидательному труду и радостям семейной жизни, начинают яростную братоубийственную Гражданскую войну — и вышеупомянутый Фомин, которому было «невтерпеж» сражаться с немцами, становится большевиком и чрезвычайно активным образом воюет с соотечественниками. Сама же Гражданская война в романе предстает, без преувеличения, как череда метаний. «Ортодоксы» вроде Листницкого или Кошевого скорее являют собой в романе нетипичное меньшинство. Основная же масса казаков, как подчеркивается в «Тихом Доне», на всем протяжении Гражданской войны совершает маятниковые колебания из стороны в сторону.

Так, например, происходит в пятой и шестой частях романа, где изображаются события 1918 года. В начале года казаки очевидным образом поддерживают большевиков, вследствие чего руководящий белым движением на Дону генерал Каледин признает всякое сопротивление бессмысленным («Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно» (3, 271)) и 29 января совершает самоубийство. Однако вскоре ситуация резко меняется. Одна из большевистских частей (Тираспольский отряд 2-й Социалистической армии) в ночь на 17 апреля случайным образом вошла в хутор Сетраково, где красные бойцы, перепившись спирта, начали бесчинствовать: устроили перестрелку друг с другом и изнасиловали двух казачек. Той же ночью верховые казаки, посланные из хутора, оповестили соседние хутора и станицы о произошедшем, и утром наскоро сколоченные отряды из фронтовиков под руководством офицеров окружили и разгромили красноармейцев. Буквально на следующий день повсюду, на значительной части территории казачьего Дона, были разогнаны большевистские ревкомы. Итак, из-за пьяных эксцессов ненароком забредшего на казачью землю разложившегося красного отряда (причем хулиганы проникли в хутор вопреки приказам своих командиров и комиссаров) от недавних симпатий станичников к советской власти не осталось и следа, на смену им пришла лютая ненависть, жертвой которой стал отряд Федора Подтелкова, первого мая отправившийся в северные районы Дона в надежде мобилизовать там несколько полков для Красной армии. Жестокая казнь подтелковцев символическим образом происходит в день Пасхи.

Далее казаки сражаются против красных с энтузиазмом, который достигает кульминации к лету. Ненавистью к красным охвачен в это время и Григорий Мелехов: «И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли. Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками» (4, 80). Однако к середине ноября в настроениях казачества вновь происходит резкий перелом, который поражает Григория именно «своей внезапностью» (4, 93): «Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчавшееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток» (4, 93). В результате же казаки бросают фронт и разбредаются по хуторам.

Г. Ермолаев высказал мысль о том, что симпатии к красным, которые испытывает Григорий Мелехов весной 1918 года, не вполне согласуются с объективной логикой сюжета и эволюцией характера героя: «С мая по декабрь 1918 года Григорий служит у белых, командуя попеременно взводом и сотней. В начале своей службы он не исключает полностью возможность перехода к красным. Ни он сам, ни автор не дают сколько-нибудь удовлетворительного разъяснения этой неопределенности, которая кажется странной, учитывая, что совсем недавно Григорий бичевал Подтелкова»^[3]. Исследователь склоняется к версии, согласно которой метания Григория в некоторых случаях могли быть обусловлены внешним, цензурно-идеологическим влиянием. Известно, что в процессе написания и последовательной (часть за частью) публикации «Тихого Дона» Шолохов испытывал мощное давление советского официоза, со стороны которого не раз звучало недвусмысленное пожелание покончить с идеологическими шатаниями Григория и привести героя к большевистской вере. Ермолаев допускает возможность, что автор заставлял героя сочувствовать большевикам, выполняя пресловутый социальный заказ. Однако следует признать, что вышеупомянутые маятниковые колебания умонастроений широких масс казачества нередко носят столь же иррациональный характер, как и  «блукания» Григория.

Как известно, помимо политических, в романе фигурируют также и любовные метания: Григорий не в силах определиться в выборе между Натальей и Аксиньей. Однако и метания Мелехова в любовной сфере отнюдь не выглядят уникальным явлением — например, Аксинья в этом плане ему не уступает. Так, в период пребывания Григория на германском фронте Аксинья страстно любит его, думает о нем и днем, и ночью: «Тревога за жизнь любимого сверлила мозг, не покидала ее днями, наведывалась и ночью, и тогда то, что копилось в душе, взнузданное до времени волей, — рвало плотины: ночь, всю дотла, билась Аксинья в немом крике, в слезах, кусая руки, чтобы не разбудить ребенка, утишить крик и нравственную боль убить физически» (2, 347). Когда Наталья упрекает Аксинью за то, что отняла у нее супруга, и просит вернуть Григория, та абсолютно искренне заявляет: «Мой Гришка — и никому не отдам!.. Мой! Мой! <…> Кроме Гришки, нету у меня мужа. Никого нету во всем свете!..»  (2, 348). Однако спустя всего несколько недель после этой пронзительной отповеди сопернице она вступает в любовную связь с Евгением Листницким. Правда, сближение происходит в состоянии аффекта, обусловленного смертью дочери: подчеркивается, что Аксинья отдалась Евгению, «отягощенная отчаянием», «не помня себя» (2, 367). Но через три дня, уже успокоившись, героиня вновь оказывается в объятиях Листницкого, после чего добровольно становится его постоянной любовницей. Отдает ли Аксинья себе отчет в том, что открытое сожительство с Евгением неминуемо обернется для нее разрывом с Григорием? И если отдает, то как это сочетается со страстной любовью, которую она, по ее словам, испытывает к Мелехову? Разумеется, в результате Григорий порывает с Аксиньей по возвращении в Ягодное, как только узнает о ее связи с Листницким. Впоследствии, когда Листницкий, женившись на женщине дворянского происхождения, бросает Аксинью, Степан, формально-юридически остающийся ее мужем, просит ее вернуться, на что героиня отвечает твердым отказом: «Да ты помнишь, что ты со мной сделал? <…> Нет, не пойду. Нет» (4, 70). Отказ героини представляется обоснованным (муж и в самом деле очень виноват перед ней), однако буквально на следующий день Аксинья приходит в дом к Степану, изъявляя согласие жить с ним и обещая больше никуда не уходить: «Не уйду» (4, 71). Надо ли напоминать, что и это свое обещание она не выполняет?

Согласимся: любовные эскапады Аксиньи (как и упомянутые выше зигзаги в умонастроениях казачьих масс) напоминают столь же странные политические шараханья Мелехова, в социально-психологической мотивированности которых усомнился Г. Ермолаев. Только в ситуации с метаниями Аксиньи уж никак нельзя заподозрить Шолохова в уступках цензурно-идеологическому давлению. Напрашивается предположение, что цензурный прессинг тут вообще не причем, а колебания персонажей «Тихого Дона» (как в политике, так и в любви) порой носят сугубо спонтанный характер и не укладываются в систему сколько-нибудь внятных мировоззренческо-психологических мотивировок.

В связи с вопросом о причинах колебаний Григория нельзя не упомянуть обнародованную в середине 1960-х годов Л. Ершовым концепцию «правдоискательства», согласно которой Мелехов принадлежит к традиционному для отечественной литературы типу максималиста-правдоискателя: он жаждет абсолютной гармонии и в этом своем неуклонном стремлении к идеалу отвергает как белое движение, так и большевизм ^[4]. Таким образом в трактовке Ершова Григорий предстает трагическим героем, который требует от жизни того, чего она дать не может: его устремления вступают в противоречие с наличным миропорядком. И действительно, Мелехов не способен выбрать меньшее из двух зол и стоит «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их» (4, 151).

Так, в ходе дискуссии с Иваном Котляровым (ХХ глава 6 части) Григорий называет советскую власть «поганой» (4, 150) — его претензии к большевикам сводятся к тому, что декларируемый ими принцип равенства и справедливости, столь важный для героя, остался лишь на бумаге: «Ты говоришь — равнять… Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось?» (4, 150). Однако, разочаровавшись в красных, Григорий отнюдь не очаровывается белыми: «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо» (4, 150). В конце произведения он, рассуждая в том же духе, заявляет приятелю Прохору Зыкову о нежелании видеть в родном хуторе ни белых, ни красных: «…Кабы можно было в Татарский ни белых, ни красных не пустить, лучше было бы. По мне они одной цены…» (5, 352).

Концепцию «правдоискательства», в целом достаточно адекватно отражающую общую направленность извилистого пути Григория, представляется возможным приложить (с некоторыми оговорками, разумеется) и к метаниям героя в любовно-семейной сфере, трактуя их как следствие обуревающей его жажды идеала, которому ни Наталья, ни Аксинья в полной мере не соответствуют. Вместе с тем повторимся: «блукания» героя (как в политике, так и в любви) не всегда определяются логикой максималистского стремления к идеалу — порой они носят сугубо спонтанный характер. Впрочем, аналогичным образом дело обстоит и с метаниями остальных персонажей произведения.

Так, например, ненависть большей части казаков к большевикам, выливающаяся в восстание весной 1919 года, носит понятный, объективно обусловленный характер, она стала реакцией на политику «расказачивания», проводившуюся по приказу советского руководства, жертвами которой оказалось множество невинных людей. А вот в причинах антибольшевистского восстания, вспыхнувшего годом раньше, разобраться сложнее: как уже отмечалось выше, казаки резко поменяли симпатии к советской власти на ненависть к ней, вследствие хулиганского поведения в хуторе Сетраково небольшой группы перепившихся красноармейцев, которые к тому же действовали вопреки приказам своих командиров и комиссаров. Сходным образом, поведение Аксиньи, когда она изменяет Степану, к которому давно охладела, и вступает в связь с Григорием, понятно и объяснимо. Однако ее измена горячо любимому Григорию с Евгением Листницким вызывает недоумение.

В ХХII главе третьей части Шолохов комментирует самый парадоксальный Аксиньин зигзаг (когда героиня, безусловно глубоко и искренне любящая Григория, становится любовницей Евгения Листницкого) следующим образом: «Свои неписанные законы диктует людям жизнь» (2, 367). Несколько ранее, в главе XVIII содержится отчасти аналогичная мысль: «Выматываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предугадать, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход» (2, 343). Думается, что эти комментарии бросают свет на природу некоторой части «блуканий» героев «Тихого Дона». Мысль Шолохова, очевидно, сводится к тому, что жизнь, иррациональная и стихийная, подобная водному потоку, ускользающая от рационально-логического осмысления и не укладывающаяся в этические рамки, нередко диктует людям свои «неписанные» (то есть не подчиняющиеся каким бы то ни было правилам), но непреложные законы. Человек зачастую действует бессознательно, спонтанно, под влиянием импульсов природно-биологического свойства. Основные шолоховские персонажи в подобных ситуациях склонны отказываться от объяснений и мотивировок (яркий пример — вышеупомянутые эскапады Аксиньи), они как будто и не нуждаются в какой бы то ни было концептуализации своих спонтанных действий.

В романе есть и герои, склонные к морализирующей рефлексии, которая, как подчеркивает Шолохов, зачастую оборачивается банальной рационализацией. Ярким примером тому является поведение Евгения Листницкого в вышеупомянутой ситуации соблазнения Аксиньи. Надо подчеркнуть, что поступок Листницкого в моральном плане является предосудительным, однако не в большей мере, чем действия самого Григория, который ранее вступил в любовную связь с Аксиньей в отсутствие ее законного супруга Степана Астахова. Разница между Григорием и Евгением состоит в том, что первый совершенно не склонен к какой бы то ни было моральной оценке своих отношений с замужней соседкой и не нуждается в самооправдании, второму же в подобной ситуации настоятельно требуется нравственная опора и логическое обоснование: «С точки зрения честного человека — это подло, безнравственно…  Я обворовал ближнего, но ведь там, на фронте, я рисковал жизнью. Могло же так случиться, что пуля взяла бы правее и продырявила мне голову? Теперь я истлевал бы, моим телом нажирались бы черви… Надо с жадностью жить каждый миг. Мне все можно!» (2, 367). Заведомо фиктивный характер выстраиваемой Листницким системы самооправдания очевиден. При желании можно было бы подыскать как минимум десяток других, не менее логичных аргументов, объясняющих и оправдывающих сексуальную связь с несвободной женщиной, но с таким же успехом несложно выстроить множество вариантов аргументации противоположного толка.

Таким образом, в романе подчеркивается, что человек нечасто способен к самопониманию, в большинстве ситуаций честнее и проще совершать поступки под диктовку внутренней воли, чем обременять себя, с целью устранения когнитивного диссонанса, бесконечным подыскиванием удобных, но фиктивных объяснений. В этом плане у Шолохова обнаруживаются очевидные точки соприкосновения с Л. Толстым, основной лейтмотивный посыл которого А. Жолковский и Ю. Щеглов характеризуют следующим образом: «глубинные законы жизни неоднозначны, не полностью детерминированы и открыты человеку»; «ход событий непредсказуем»; «постичь истину можно интуицией, а не рассуждением»; «следует действовать спонтанно, инстинктивно, полагаясь на благотворность естественного хода событий, а не держаться за наличные позиции… и рассчитывать на возможность полного вычисления всех факторов»^[5].

Вышеупомянутый принцип отказа от мотивировок и объяснений, которому следуют основные персонажи «Тихого Дона», по-видимому, является одним из элементов творческой стратегии Шолохова: «блукания» героев произведения очевидным образом корреспондируют с почти демонстративной демиургической спонтанностью автора. Сюжет романа разворачивается непредсказуемо и нелогично, напоминая стихийный водный поток, который, «выматываясь из русла, разбивается… на множество рукавов». Судя по всему, Шолохов, работая над романом, нередко опирался не на внятный план, но преимущественно на логику характеров и ситуаций, процесс моделирования которых носил в значительной мере стихийный характер. В этом отношении роман «Тихий Дон» может быть отнесен к произведениям поступательно-процессуального типа, важнейшую роль в которых играет фактор так называемой демиургической неуверенности автора: «Автор в той же степени не уверен, что случится с его героями, как и они сами, и читатель чувствует, что позиции, где знание превышало бы его собственное, попросту нет. <…> Автор не знал, что должно произойти дальше…»^[6] По мнению Гэри Морсона, подобного рода поступательно-процессуальная устремленность отнюдь не является редкостью для русской литературы, именно она составляет основу целого ряда шедевров, среди которых «Евгений Онегин» А. Пушкина, «Война и мир» Л. Толстого, «Идиот» Ф. Достоевского.

Уникальность «Тихого Дона» состоит в том, что он создавался в специфической социокультурной атмосфере 1920 — 1930-х годов, которая породила целый поток сугубо идеологических, прямолинейно-тенденциозных произведений о Гражданской войне, но, казалось бы, полностью исключала возможность появления «свободного», поступательно-процессуального романа — особенно же на подобном материале. Эта неповторимая уникальность, по-видимому, обусловлена вышеупомянутым фактором необычной демиургической стихийности Шолохова.