«Артикуляция», «Вопросы литературы», «Горький», «Два века русской классики», «Достоевский и мировая культура», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Коммерсантъ Weekend», «Литературная газета», «Литературный факт», «Москва», «НГ Ex libris», «Нева», «Нож», «Урал», «Формаслов», «Studia Litterarum»
Василий Авченко. Космос Шукшина. Предисловие Евгения Попова. — «Нева», Санкт-Петербург, 2024, № 12 <https://magazines.gorky.media/neva>.
«Фантастики Василий Шукшин не писал. Центром его мира, его Макондо и Чегемом оставалась позднесоветская сибирская деревня. Героем выступал ее житель или человек, переехавший в город, но горожанином так и не ставший. Космических фильмов Шукшин, в отличие от своего столь же знаменитого однокурсника по ВГИКу Андрея Тарковского, не снимал, все пять лент Василия Макаровича, так или иначе, — о деревне. Тем удивительнее тот факт, что в творчестве Шукшина космос занимает неожиданно большое место».
Максим Алпатов. Дурацкая дрель совести. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», выпуск 23 (декабрь 2024) <http://articulationproject.net>.
«Валерий Шубинский — поэт и критик, рядом с фамилией которого неизменно появляются эпитеты „консервативный”, „традиционный”, „конвенциональный” и т. п. В сегодняшних реалиях эти определения не вызывают ничего, кроме усталости. Оппозиции „новатор/консерватор” и „конвенциональное/неконвенциональное” утратили свою силу применительно не только к Шубинскому, но и любому значимому поэту вообще».
«Попытки цепляться за эстетические координаты и вытекающие из них апологии показывают лишь степень нашей экзистенциальной депрессии — чувства, которому в новом поэтическом сборнике Валерия Шубинского „Контракт” уделено повышенное внимание... Тем не менее поскольку всякая классификация дает некоторую степень утешения и иллюзию контроля, то вот вам новая оппозиция: поэты хаоса и поэты структуры».
Марк Амусин. Суд истории? Суд над историей? Фейхтвангер и Алданов. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2024, № 12 <https://magazines.gorky.media/zvezda>.
«Оба они [Фейхтвангер и Алданов], каждый по-своему, активно способствовали мощному взлету исторической прозы в первой половине прошедшего века и ее интеллектуальной „катализации” — наряду с братьями Маннами, Германом Брохом и Робертом Грейвзом, Торнтоном Уайлдером и Юрием Тыняновым, Маргерит Юрсенар и многими другими. <...> А главное, не будучи знакомы и, насколько мне известно, никогда не высказываясь один о другом, они словно бы вели десятилетиями негласный диалог-спор друг с другом».
«Вот что говорит в романе [Алданова] Талейран: „И право, было бы лучше, если б историки не искали глубокого смысла — положительного или отрицательного, все равно — в ужасных событиях Французской революции. Никакого урока нельзя извлечь из смены стихийных, бесцельных действий, порожденных разнузданными страстями…” Можно, конечно, сказать, что Талейран, обрисованный, в свою очередь, достаточно иронически, вовсе не обязательно высказывает взгляды Алданова. Однако есть в „Девятом термидора” другой, вымышленный персонаж — Пьер Ламор (отсылающий читателя к образу „вечного жида”), который явно развивает авторскую точку зрения в остроумных, саркастических, хотя и излишне многословных периодах, вроде следующего: „…я верю в прогресс не менее трогательно и твердо, чем <…> бедняга Кондорсе. Человечество совершенствуется и идет вперед, но только ему не к спеху. По моим подсчетам (правда, очень приблизительным), через 170 тысяч лет такие мерзавцы, как Робеспьер и Саллюстий, перестанут пользоваться общим признанием в качестве учителей добродетели”. Такие рассуждения словно бы метят с упреждением именно в Фейхтвангера (не говоря, правда, о множестве других историков и исторических романистов), который как раз искал „глубокий смысл” в опыте Французской революции и полагал, что понятие прогресса выражает смысл и направленность исторического движения».
«Алданов и в самом общем плане отрицательно относится к тем, кто стремится изменить мир к лучшему. От них-то все и беды».
Валерий Белоножко. Франц Кафка: usque ad mala. Заключительные главы из книги «Ab ovo». — «Урал», Екатеринбург, 2024, № 12 <https://magazines.gorky.media/ural>.
«То, что некоторые рукописи Кафки еще при его жизни оказались в руках Брода, а после смерти — и все остальное литературное и эпистолярное наследие, и то, что всю свою оставшуюся жизнь Брод выезжал на этом наследии, — факт, который требует особой интерпретации».
«Прежде всего — по какому праву? Неужели все члены семейства оказались равнодушны к тому, что осталось после смерти любимого сына и брата? Я еще могу как-то понять позицию Германа Кафки в этом вопросе. Но любимая-то сестра Оттла? Чем-то должна была быть мотивирована эта ситуация. Но о мотивах Брод — ни слова. Множество рассуждений о таланте друга, о своих колебаниях по поводу исполнения завещания друга, которое на самом деле формально таковым не было и содержало лишь просьбу. Нет завещания — нет и душеприказчика, а литературный процесс — с подачи того же Брода — называет его другом и душеприказчиком Кафки. Ладно, я по своей советской наивности повторил эту характеристику, но матерые критики-то и литературоведы куда смотрели? В конце концов, нельзя Макса Брода считать душеприказчиком уже хотя бы потому, что он не исполнил завещания, будь оно неладно!»
Начало см.: «Урал», 2024, № 6, 8.
В литературу — за деньги? Новые инструменты для начинающих писателей. Отвечают Евгений Абдуллаев, Сергей Беляков, Шевкет Кешфидинов, Василий Нацентов, Арина Остромина, Борис Пономарев, Александр Чанцев. — «Знамя», 2024, № 12 <http://znamlit.ru/index.html>.
Говорит Сергей Беляков: «Сначала скажу не по существу. Мне самому противно писать, а не то что произносить слова „питчинг” и „коуч”. Есть еще более гадкие слова — „коворкинг” и „скилы”. Однажды меня пригласили на курсы повышения квалификации. И девушка-преподаватель предложила „прокачать скилы”. Я не сразу понял, что она имеет в виду. Прокачать — это что-то связанное с канализацией? Варваризмы были всегда. И в XVIII веке, и в XIX, и в XX. Некоторые остаются в языке. Большинство — выходят из употребления и забываются. Их появление, их постепенное исчезновение — естественный процесс. Слова „режиссер”, „продюсер”, „сценарист” закрепились в русском языке, и слава Богу. Но я надеюсь, такого не произойдет со словами „скилы”, „коворкинг”, „коуч”».
Говорит Александр Чанцев: «Мне в моем олдскульном и даже крафтовом возрасте сложно об этом судить, но одно можно констатировать точно — публикационная дистанция от рукописи до книги и даже какого-то к ней внимания определенно сократилась в наши дни. <...> О возможности самиздата, когда на платформах того же Ridero можно получить на выходе книгу в совершенно приличном виде — не в каждом издательстве сейчас так издадут — уже и молчим. Как и о том, что издать сейчас можно все что угодно, даже то, что и не стоило бы».
«Все же экспертный фильтр на входе лучше потопа на выходе».
Александр Васькин. Юрий Трифонов: «Как можно не любить Москву?» — «Москва», 2024, № 12 <http://moskvam.ru>.
«К квартире в Доме на набережной полагалась и персональная дача. В Москве лучшие дачи находились в Хорошевском Серебряном Бору, обозначавшемся на карте столицы как лесной массив. <...> У Трифоновых дача также была в Серебряном Бору».
«Огромная жилая и вспомогательная площадь квартир Дома правительства (самая большая из которых имела семь комнат) позволяла детишкам кататься на велосипеде. <...> Мебель (и весь интерьер квартир) была прочной, тяжелой и... казенной, о чем свидетельствовали бирки с инвентарным номером. Это было весьма удобно: когда одну семью врагов народа выселяли, прямо на их место въезжали другие — будущие враги народа. Они пользовались теми же кроватями, диванами, стульями, шкафами, столами и т. д. Так могло повторяться и три, и четыре раза. А в некоторых квартирах и пять-шесть раз. Люди пропадали, а мебель оставалась, не подлежа конфискации».
«А обстановка, в которой жил писатель на 2-й Песчаной, попала и в книгу: „Из окна моего дома, с шестого этажа, виден сквер, разросшиеся липы, фонтан, скамейки, пенсионеры на скамейках, никто не помнит речушки, которая тут сочилась когда-то в зарослях ивняка, в камышах, в стрекозах, в головастиках и потом долго продолжала сочиться в мазуте, в глине и потом умерла” (из романа „Время и место”). Речушка эта — давно зарытая под землю речка Ходынка».
Александр Гулин. Москва и Наполеон в романе «Евгений Онегин»: соотнесение смыслов. — «Два века русской классики» (ИМЛИ), 2024. Том 6. № 4 <http://rusklassika.ru>.
«Около десяти лет назад автор писал довольно обширное вступление к изданию русской поэзии, посвященной Отечественной войне 1812 г. Неожиданно весь ход наблюдений привел нас к мысли о том, что в романе „Евгений Онегин” существует глубинное родство двух „образных пар”: Наполеон — Москва, и Онегин — Татьяна, что исторический сюжет, однажды возникающий у Пушкина, появляется именно в связи с развитием основной сюжетной линии произведения».
«Конечно, подобного рода соотнесения имеют у Пушкина свои границы. Убедительные в одном, дойдя до известного предела, они не получают подтверждения в другом, что способно уже за этим пределом приводить увлеченного исследователя к откровенным домыслам».
«Явление Наполеона в седьмой главе „Евгения Онегина” по меркам пушкинского романа исключительное».
«Наполеон — единственное лицо из огромной области: военной, государственной, политической, названное по имени не в черновиках, но в каноническом тексте произведения».
Игорь Гулин. Нас возвышающий финал. Как Илья Авербах находил гармонию в окружающей нелепости. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 45, 27 декабря <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«Авербах показывал советский мир как не совсем советский, не приукрашивая его, но как бы вычитая политическую специфику, терзавшую и вдохновлявшую его коллег. Мир такой — нескладный, неуютный, хрупкий — не потому, что вокруг советская власть. Он просто такой».
«<...> поначалу мечтавший о карьере писателя Авербах, возможно, самый литературный из позднесоветских режиссеров».
«Жизнь глупа и жалка; она состоит из упущенных шансов, неверных решений, непонятых слов. Но финал оправдывает и возвышает ее. Он превращает жизнь в историю, дает шанс ее рассказать. Целиком об этом — „Монолог” и „Объяснение в любви”. Во многом об этом — вроде бы безысходные „Фантазии Фарятьева”».
Юрий Домбровский. Песнь о красном караване. Вступление, комментарии, редакторская обработка, версия и публикация И. Дуардовича. — «Урал», Екатеринбург, 2024, № 12.
«Публикуемый ныне неизвестный рассказ на самом деле изначально тоже был сценарием, а в нынешнем виде представляет собой его редакторскую переработанную версию. Это самая крупная из находок — наиболее объемное из непечатавшихся произведений, найденных в последние годы. Задача переработать сценарий в рассказ может показаться амбициозной, ведь обычно все происходит наоборот — сценарии пишутся по романам, повестям и т. д. Однако после прочтения первых же страниц в архиве сразу стал понятен весь прозаический потенциал этой вещи: нужна была только редактура, местами совершенно незначительная, но местами и реконструирующая текст...» (Игорь Дуардович).
Оксана Дрейфельд. Соотношение воображаемого и реального в психологической интроспекции персонажей Ф. Достоевского. — «Вопросы литературы», 2024, № 6, ноябрь-декабрь <http://voplit.ru>.
«Важность использования понятия „воображаемый мир” состоит прежде всего в том, что внутри образа реальности, созданного автором, появляется целостный образ реальности, отнесенный к сознательно или бессознательно воображающему персонажу, но идентифицировать его однозначно как „сновидение”, „видение”, „галлюцинацию”, „мечту”, „фантазию” не всегда возможно».
«Например, в шестой части романа „Преступление и наказание” предлагается несколько объяснений тем видениям, которые переживает Свидригайлов в ночь перед самоубийством. Как сообщает повествователь о персонаже, „он лежал и словно грезил: мысль сменялась мыслью, казалось, ему очень бы хотелось хоть к чему-нибудь особенно прицепиться воображением”, поэтому изначально видение персонажа представляется его фантазией-галлюцинацией, вызванной страстью („опять образ Дунечки появился пред ним точь-в-точь, как была она, когда, выстрелив в первый раз, ужасно испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него”) и возбуждением („грезы вставали одна за другою”). В то же время наличествует трижды обозначенная граница пробуждения („он нервно задрожал и проснулся”, „Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну”, „‘А, проклятая!’ — вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку… Но в ту же минуту проснулся”), свидетельствующая о трех сновидениях героя. Свидригайлов, помимо осознанного воображания („хотелось хоть к чему-нибудь особенно прицепиться воображением”), переживает и бессознательную работу воображения, связанную как с перцептивным опытом в настоящем, так и с глубоко скрытыми в памяти деталями прошлого опыта („Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли, завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную фантастическую наклонность и желание, — но ему все стали представляться цветы”)».
«Введение понятия „воображаемый мир” помогает определить некоторые случаи образотворчества персонажа, которые автор изображает слитно, отводя им иную функцию, чем явно маркированному сновидению героя».
А. В. Дубровский. Языков или Пушкин? (о трех приписанных Пушкину стихотворениях). — «Литературный факт», 2024, № 4 (34) <http://litfact.ru>.
«Впрочем, надо отдать издателям должное: в том же альманахе [«Полярная звезда на 1859»] в примечаниях последовало редакционное опровержение: „Стихотворение: Блажен, кто мог на ложе ночи, напечатанное на 15 странице этой книжки Полярной Звезды, отнесено нами к стихотворениям Пушкина по трем спискам, у нас имевшимся. Когда оно уже было отпечатано, мы услыхали, что оно принадлежит Языкову и помещено в новом издании его стихотворений, которого у нас нет”. Списки, которыми располагали Герцен и Огарев, нам неизвестны. Но существование их свидетельствует о том, что зачастую эротические стихи Языкова современники не могли отличить от пушкинских».
С. Н. Зенкин. Почему вышел из моды эпистолярный роман? — «Литературный факт», 2024, № 4 (34).
«Вопрос, поставленный в заголовке этой статьи, выходит за пределы обычных филологических задач. Филология — позитивная наука, она умеет работать с реально существующими текстами, самое большее — реконструировать некоторые отсутствующие (например, утраченные). Ей трудно устанавливать самый факт отсутствия текстов с теми или иными свойствами, что необходимо делать при доказательстве гапаксов или анахронизмов. И она совсем не привыкла задаваться вопросами о том, почему некоторые типы текстов вообще пропали из истории литературы, хотя в принципе могли бы создаваться и дальше. Это требует вводить в ее проблематику не только позитивные, но и негативные моменты словесности — например, типологию культуры, описывающую возможности и ограничения, существующие в той или иной культурной формации для производства тех или иных продуктов. В этой последней перспективе и будут располагаться нижеследующие размышления».
«Психология литературной эволюции, интуитивно знакомая каждому читателю и концептуализированная Шкловским-теоретиком, назовет его причиной „автоматизацию” жанра: эпистолярный роман „наскучил” читателям подобно старой моде, перестал восприниматься как живая форма письма; отсюда возможность и даже необходимость его пародического „остранения”. Однако история литературы не может удовлетвориться таким объяснением: оно отвечает на вопрос о том, почему эпистолярный роман вообще однажды, по крайней мере временно, вышел из моды, но не о том, почему это случилось именно в середине XIX в., а не, скажем, в XVIII или ХХ вв.».
Светлана Капустина. Варианты продолжения романа «Преступление и наказание» в русскоязычном сегменте фанфикшн. — «Достоевский и мировая культура» (ИМЛИ РАН), 2024, № 4 (28) <http://dostmirkult.ru>.
«Оно [представление о событийной канве романа] может быть сформировано, к примеру, в результате прочтения канонного текста в сокращении и/или фанфиков других авторов; просмотра киноадаптаций и/или комиксов/манга; запоминания информации, предложенной на уроке литературы, и/или каким-либо виртуальным инфлюенсером и т. д. Следовательно, не столько „по мотивам”, сколько „по обрывкам чужих восприятий” не(про)читанного произведения Ф. М. Достоевского, создается большое количество скабрезных фанфиков, нацеленных, в первую очередь, на реакцию публики».
«Постканоны „Преступления и наказания” в русскоязычном сегменте фанфикшн весьма немногочисленны, что, думается, связано с актуальной проблемой не(про)чтения классики поколением зуммеров. Множество фанфиков, претендующих на продолжение оригинала, не являются его полноценными постканонами, поскольку их создатели, как правило, избирают в качестве точки отсчета для творческого (пере)осмысления не эпилог, а сцены первой части романа».
Татьяна Ковалевская. Метафизика в «Записках из подполья» и трудности перевода — от семантики до грамматики. — «Достоевский и мировая культура» (ИМЛИ РАН), 2024, № 4 (28).
«Таким образом, можно заключить, что переводы на английский язык связанных с метафизическим уровнем бытия элементов текста „Записок из подполья” в целом демонстрируют более социально ориентированные толкования переводимого текста и, таким образом, англоязычный читатель получает более социально ориентированного Достоевского. Вряд ли можно назвать такие переводы полностью эквивалентными и даже адекватными исходному тексту».
«Удаление из перевода метафизического аспекта зла и злости позволяет англоязычному читателю, при желании, выстроить комфортную дистанцию между собой и антигероем Достоевского как порождением чужой культуры, тогда как русскоязычный читатель всегда будет воспринимать подпольного человека как „своего” персонажа».
Литературные итоги 2024 года. Часть I. На вопросы отвечают отвечают Валерия Пустовая, Александр Переверзин, Иван Родионов, Александр Чанцев, Александр Марков, Ирина Сурат, Ольга Девш, Андрей Грицман, Владимир Коркунов, Валерий Шубинский. — «Формаслов», 2024, 15 декабря <https://formasloff.ru>.
Говорит Александр Переверзин: «Что касается основных тенденций, скажу о двух: 1) усугубляющееся разделение на группировки и 2) ослабление в поэзии военной и антивоенной повестки. Первая продолжается много лет, но сейчас достигла своего апогея. Это можно объяснить тем, что если раньше между противоположными лагерями существовали коммуникационные каналы, то ныне они практически иссякли. Поэты, покинувшие родину, имеют лишь обрывочные представления о происходящем в России, в то время как авторы, находящиеся здесь, остаются далеки от понимания масштабов литературных событий в эмиграции. Вторая тенденция связана с нарастающей усталостью от происходящего. Представьте тысячу дней нервного напряжения и бесконечных тревог. На таком накале долго не протянуть. Происходит трансформация акцентов: из недр трагедии авторы начинают погружаться в гуманистические искания, ощущая потребность осмысления, каким может стать общество, переживающее нынешние изменения и утраты».
Говорит Иван Родионов: «По моим субъективным ощущениям — а все мы так или иначе обитаем в том или ином литературном инфопузыре — год для русской литературы вышел, что называется, „ровным”. Может, даже несколько застойным. В 2022 — 2023 гг. в поле культуры все-таки витали некие эсхатологические настроения. Кто-то предсказывал „крах всего”, кто-то, напротив, по выражению писательницы Анны Чухлебовой, надеялся на „целительный потенциал апокалипсиса”. Сейчас эти настроения (чаяния, страхи) несколько подвыветрились».
Говорит Александр Чанцев: «Продолжает прорисовываться из архивов и (не)бытия контур феномена по названию Южинский кружок, тоже ставший модным в определенных кругах. Я говорю об изданиях „Доска Дионисия. Антикварный роман-житие в десяти клеймах” Алексея Смирнова фон Рауха и дневниках Алексея Талочкина „Завтра — см. вчера”. Вообще та советская свинцовая эпоха безвременья оказывается сейчас едва ли не интереснее иных, во всяком случае, публикуемое неизданное поярче будет разных медийных новинок».
Говорит Александр Марков: «Есть книги, которые меня впечатлили. Больше всего — „Уранотипия” Владимира Березина и „Фокус” Марии Степановой. „Уранотипия” — это итог развития ориентального романа и романа-паломничества: Иерусалим и ближний Восток представлены в нем как предмет постоянно сбывающегося желания русской культуры. В отличие от западного ориентализма, работающего с готовыми образами Востока, образ Востока в русской культуре всегда должен был быть переизобретен раньше, чем обретен».
Говорит Ирина Сурат: «Одним из самых значительных книжных событий года считаю выход двух томов сочинений Виктора Кривулина в издательстве Ивана Лимбаха, третий том подготовлен и появится в ближайшее время. Формально первые две книги помечены 2023 годом, но реально они вышли из печати в начале 2024-го. Это долгожданное издание — поэт такого масштаба до сих пор не имел достойного и сколько-нибудь полного собрания, хотя отдельные издания выходили все эти годы».
Анна Нуждина. Человек, которого любили все. Константин Вагинов как актуальный поэт современности. — «Горький», 2024, 11 декабря <https://gorky.media>.
«Тем интереснее, что в текстах Вагинова можно обнаружить приемы, кажущиеся приметами исключительно нашего времени. „Труды и дни Свистонова” — это не просто роман о писателе, работающем над книгой, но и текст, в котором происходит любимый многими „слом четвертой стены”. Писатель Свистонов попадает в собственную рукопись, чтобы ускользнуть из авторского повествования о нем самом. А до этого он как бы „засасывает” других героев из окружающего его нарратива в тот, который создает сам. Сюжет о природе творчества наделяется мистическим ореолом, но при этом труд Свистонова предстает перед читателем безвкусным и графоманским — и именно мания писать в конце концов губит героя, для которого мир текста вдруг начинает определять порядки мира, в котором он живет, а не наоборот. В поэзии Вагинова также есть примеры погружения внутрь собственного стихотворного нарратива».
Анна Нуждина. Ешь ананасы, рябчиков жуй! Как относились к еде в ранние советские годы и что об этом писали. — «Нож», 2024, 9 декабря <https://knife.media>.
Среди прочего: «Таков, например, удивительный роман Бориса Пильняка и Сергея Беляева „Мясо”, написанный по просьбе руководства Микояновского мясокомбината. Как и в случае с „Хлебом”, роман „Мясо” имеет более опосредованное отношение к мясокомбинату, чем этого можно было ожидать. Опубликованный в трех номерах (№ 2 — № 4) журнала „Новый мир” за 1936 год, текст более не переиздавался, чему есть вполне объяснимые с точки зрения конструирования советского канона причины. Роман совмещает в себе два принципиально разных для советской литературы вида письма: публицистический/ журналистский очерк о становлении социализма и прогрессе „на местах” и классическое романное повествование с мизансценами, диалогами и явно фикциональными героями. Помимо этого несоответствия достаточно четким на момент написания жанровым рамкам, текст был двойственным идейно. Задуманный как художественная версия о труде, быте и досуге мясокомбината, роман в итоге написан скорее как размышление о культурном статусе мяса в самом широком смысле».
См. также: Вадим Беспрозванный, «Язык пищи богов. Аверченко и другие» — «Новый мир», 2024, № 12.
Анастасия Плотникова. М. Горький и дискуссия 1935 г. о писателе в кинематографе. — «Studia Litterarum» (ИМЛИ РАН), 2024, том 9, № 4 <http://studlit.ru>.
«Литературоцентризм был свойственен российскому кинематографу почти во все периоды, однако в ситуации сценарного кризиса, обсуждаемой с середины 1920-х гг., дискуссия о писателе приобрела новое звучание в начале следующего десятилетия. Этому способствовали объективные обстоятельства. С распространением звукового кино вербальная часть кинематографического действия стала играть более значимую роль».
Среди прочего: «Довженко обратил внимание, что даже те писатели, которые работают в кино по несколько лет, „недостаточно освоили кинематографическую технику”, и речь не о терминах или технических особенностях, а о драматургической специфике кинодействия: темпе, ритме, конфликте и др. Режиссер объяснил, что писатели не всегда охотно идут на сотрудничество, поскольку не видят для себя выгоды. „Мне не интересно писать сценарий. Я поеду к себе на дачу, напишу романчик, получу деньги, он будет переиздаваться и останется для будущих поколений, а твой сценарий два года покрутится, и ничего не останется” (Архив А. М. Горького. РПГ-3-20-2. Л. 37), — процитировал Довженко разговор с одним из литераторов. Предложение режиссера было предельно конкретным и заключалось в методологическом обучении писателей: „Нужно взять несколько плохих сценариев, имеющихся у нас, и из этих плохих сценариев сделать хорошие, или взять плохой фильм, сделанный по произведению, и не в плане митинга, а в лабораторном плане как следует разобрать его и сделать из него хороший фильм” (Архив А. М. Горького. РПГ-3-20-2. Л. 38—39)».
Евгений Пономарев. Опережая Л. Н. Толстого: толстовские темы и толстовский «тон» в ранней прозе И. А. Бунина. — «Studia Litterarum» (ИМЛИ РАН), 2024, том 9, № 4.
«Эта работа Бунина „на опережение” Толстого свидетельствует одновременно о двух вещах. Во-первых, о том, что толстовские темы носились в воздухе эпохи: особенно остро их чувствовали те, кому народническая идеология начинала казаться узкой. Во-вторых, о мировоззренческой близости Бунина и Толстого. Бунин думал о том же, что и Толстой, и приходил к похожим выводам (разве что формулировал их не так радикально)».
«Когда же Толстой высказывался на уже обдуманную им тему, Бунин бывал поражен: насколько ярко и насколько смело была подана та художественная идея, которую он сам уже пытался воплотить. Именно такой была реакция Бунина (за несколько месяцев до того написавшего рассказ „День за день”) на появление „Крейцеровой сонаты” — исключительное восхищение».
Григорий Ревзин. Нежеланное предсказуемое. Как научиться ждать не хорошего финала, а правильного. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 45, 27 декабря.
«Исходя из распространенной логики, удачный финал — это попытка превратить отрезок жизни в пьесу так, чтобы он имел смысл».
«У жизни не та же логика, что у пьесы, чаще сильно другая».
«Чтобы ждать счастливого финала, надо осознавать себя героем пьесы, а это очень особое состояние, даже если ты и не главный герой».
Инна Ростовцева. Мысль, острый луч… К 85-летию Вячеслава Куприянова. — «Литературная газета», 2024, № 50, 18 декабря <http://www.lgz.ru>.
«Я не любитель свободной формы стиха. Отказ от рифмы способен свободно разрушить стих. В русском языке рифма — один из важнейших инструментов речи, и если им умело пользоваться, то он дает автору возможность обогатить смысл, отворить слух. И все же, все же, все же… Верлибры нужно читать, в особенности если это верлибры Вячеслава Куприянова».
«Верлибр Куприянова не просто повернут в сторону мысли. Он выбрал для себя то особое направление русской классической „поэзии мысли”, которое связано с именем Евгения Баратынского».
«Хочется особо отметить: непредсказуемость — отличительное свойство, визитная карточка куприяновского верлибра, его „лица необщее выраженье”. <...> Верлибр предлагает нам свой ответ: есть „стихии стиха” (так назван один из главных циклов книги [«Противоречия»]), „река — речь” — свободная, вольнолюбивая, смелая, уносящая мусорные обломки подержанных словесных штампов и тем самым способствующая вечному развитию и обновлению живого языка».
Юрий Сапрыкин. Сверхзнание боли. Как Даниил Андреев увидел невидимые миры и что он в них нашел. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 44, 20 декабря.
«„Роза мира” — до сих пор, не только в момент первой публикации [фрагментов в февральском «Новом мире» за 1989 год], — как будто нуждается в оправдании, обосновании ее статуса: что это вообще такое? Рассуждение о смысле мировой истории, но упакованное в форму теософского трактата, с подробным описанием структуры Шаданакара — обитаемой сферы Земли, состоящей из 242 слоев разной степени материальности (в сети можно найти инфографическую схему, где для каждого слоя придумано краткое описание и цветовой код, это настоящий дизайнерский подвиг)».
«С точки зрения современной культуры существование „Розы мира” в ее поле возможно в том числе потому, что внутри этого поля можно не задаваться вопросом о достоверности — писателю обеспечено известное алиби, и все им написанное по умолчанию воспринимается как вымысел (даже если сам он утверждает обратное)».
«Самая огненная часть „Розы” — глава о животных, здесь в голосе Андреева начинает звучать какое-то пророческое исступление».
«Самые трогательные, пожалуй, страницы „Розы” — описание инфрафизических миров, где живут души детских игрушек...»
«Сумасшедшим Андреева считали далеко не все сокамерники».
Елена Сафронова. Крокодилиада Ф. М. Достоевского: генезис и эволюция темы. — «Достоевский и мировая культура» (ИМЛИ РАН), 2024, № 4 (28).
«В Черновых вариантах повести [«Крокодил»] Крокодилиада представлена и в поэтическом воплощении. Вероятнее всего, речь идет о жене главного героя Елене Ивановне (она пока именуется Матрена Петровна), которая заводит любовников. В разлуке с мужем ей грезится пикантное приключение в Африке, неожиданно пробудившее в ее натуре некоторые садистские наклонности:
На бреге Нила <…>
Крокодила я звала,
Грешным телом отдалась.
Он хвостом ударил в воду, обвил.
А я млела, млела, млела,
И зубами в мое тело
Сладострастно он впился.
Вот с тех пор кусаю я.
Жаль, что в связи с крахом журнала „Эпоха” повесть Достоевского осталась незавершенной, несколько поэтических вариантов разработки этой темы весьма любопытны».
Наталья Смирнова. Любовь и форма: идеи Л. Н. Толстого в творческом осмыслении М. О. Гершензона. — «Два века русской классики» (ИМЛИ), 2024. Том 6. № 4.
«Для Гершензона незавершенность как таковая вовсе не была изъяном, поскольку образ совершенного мира не может быть окончательным; важнее путь, а не достижение; путь же к совершенству пролегал через личный поиск смысла, раскрыть который можно благодаря искусству медленного чтения».
«Важно отметить, что такого рода поиск приводит Толстого к новому типу письма „вне всякой формы”. Сам писатель меняет ориентиры — от утверждения завершенной формы самодовлеющего повествования, которое нельзя представить иначе, чем в тех сцеплениях, которые его составляют, до почти отрицания значимости художественной формы, которой впоследствии противопоставляются отдельные „мысли” (фрагменты и афоризмы), правда, составляющие уже какое-то иное целое».
«Но еще в 1870-е гг. для Толстого совершенство целостного повествования — это то, что противится его пересказу иными словами, равно как и „бессмыслице отыскивания мыслей”, смысловой фрагментации. Единство и нерасторжимость формы, значимой только благодаря последовательности изображаемого, а также сцепляющие элементы романного повествования, делающие бесполезным рассмотрение каждого элемента самого по себе или отдельной мысли — главный предмет высказывания в известном письме к Н. Н. Страхову, к которому обращается, без преувеличения, каждое поколение исследователей. Именно это толстовское рассуждение становится основой теории медленного чтения у Гершензона».
Мария Степанова. Выбор выхода. Три истории о возможностях финала. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 45, 27 декабря.
«Cреди самых известных книжных концовок, какие есть в мировой литературе, последняя фраза вольтеровского „Кандида”: „Это вы хорошо сказали, — отвечал Кандид, — но надо возделывать наш сад”. На исходе краткого повествования, где читателю наглядно предъявляется абсурд и жестокость человеческой жизни с ее общественным устройством, религиозными распрями, бесконечными войнами, поминутной бессмысленной гибелью всех и каждого без исключения (некоторые умудряются воскреснуть только для того, чтобы быть убитыми заново), нескольким персонажам выходит что-то вроде помилования или хотя бы передышки. <...> Воздержись от прежних ошибок — не выходи из комнаты, не лезь не в свое дело, не глазей по сторонам, знай свое место, культивируй свою грядку, не отвлекайся».
«Только детские книги читать…» В круглом столе принимают участие: Евгений Абдуллаев, Эдуард Веркин, Светлана Волкова, Дмитрий Гасин, Нина Дашевская, Юлия Кузнецова, Наталья Кутейникова, Владимир Лидский, Анна Маркина, Борис Минаев, Саша Николаенко, Николай Пономарев, Валерия Пустовая. — «Дружба народов», 2024, № 11 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.
Говорит Эдуард Веркин: «А никакой модификации жанров не наблюдается, модифицируется антураж — вместо пионеров действуют условные маги и ведьмы, а так это все те же романы взросления, школьные повести и проч. Традиции советской литературы живут и относительно здравствуют. Собственно, как я неоднократно говорил, мы до сих пор живем на чердаке Тимура. Это и хорошо, и не очень. Хорошо потому, что советская школа детско-подростковой литературы, безусловно, сильнейшая в мире и образцы у нас самые первосортные. Но в этом есть и опасность — топливо в любой, даже самой яркой, звезде рано или поздно выгорает — и тогда коллапс, схлопывание. На водороде Гайдара, Хармса, Кассиля и других великих наш детлит пылает уже скоро сотню лет, и, как по мне, горючее это на исходе. Если учесть, что, в отличие от СССР, российский детлит продолжает ютиться на приставных табуретках и давно и безнадежно смирился с ролью вечной падчерицы „настоящей литературы”, то перспективы не очень радужные. С Young Adult повеселее, сам сегмент существует отчасти вне сложившихся иерархий и институций, он диковат, далек от основного литературного процесса, я, если честно, не очень представляю, куда он идет. Но очень хорошо, что он есть».
Говорит Саша Николаенко: «Я когда-то читала, как дети, услышав, что они „гаранты будущего”, переименовали „гарантов” в „гранаты”».
Ольга Федянина. Уходящий уходит — и выигрывает. Как прощаются в русском театре. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 45, 27 декабря.
«Самое же, вероятно, универсальное театральное прощание находится в чеховских „Трех сестрах”. Здесь, по сути дела, весь четвертый акт прощальный, расставальный».
«А через десять лет после Розова Александр Вампилов в „Утиной охоте” напишет самое одинокое и самое метафизическое прощание в русской драматургии».
«Финал — это место, где завязываются новые конфликты». Вячеслав Курицын о последних главах «Войны и мира». Беседу вел Юрий Сапрыкин. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 45, 27 декабря.
Говорит Вячеслав Курицын — в связи с выходом его исследования «Главная русская книга» (М., «Время», 2024): «Вообще, у Толстого есть задача, чтобы читатель преодолевал текст романа с разнообразными затруднениями. Плюс текст стилистически должен быть очень разнороден. Необходимость присутствия философского эпилога я объясняю себе именно этими литературными задачами».
«Да, книжка, как я ее понимаю, посвящена тому, что ничто ни с чем толком не складывается, разве что иногда и ненадолго. Потому что все очень разное — человеческие характеры, сословные различия, естественные личные интересы, литературные стили тоже должны быть разными на соседних страницах, если ты сочиняешь честную книжку. Ничего никогда не складывается, но при этом функционирует, а местами бывает, что даже и замечательно функционирует. И поэтому логично, что там сверху нахлобучена философская блямба на ту же тему».
«Да, и сам текст движется так же: как некая неупорядоченная масса, которая достаточно произвольно меняет свою конфигурацию, подчиняясь некоему верховному замыслу, который где-то стоит или висит».
Константин Фрумкин. Куда эволюционирует мораль. — «Нева», Санкт-Петербург, 2024, № 12.
«История морали, в сущности, еще не написана. В книгах на эту тему можно найти материал не столько о морали, сколько об этике, то есть рефлексии на моральные темы, в них больше говорится об этических концепциях религий и различных известных философов, чем о повседневных представлениях людей. Это вполне объяснимо: тексты мировых религий и философов находятся в полном распоряжении исследователей, а эмпирический материал о реальных нравах и тем более о таящихся в человеческих головах представлениях собрать гораздо труднее».
«...Одним из проявлений „этического империализма” в последние десятилетия стало возникновение так называемой „институциональной этики” — то есть попыток этики вырабатывать принципы деятельности уже не для людей, а для организаций. Соответственно, в обороте появились также термины, как „этика организаций”, „этика профессий”, „этика компаний”, „этика институтов”, „этика технологий” и т. д.».
«Этический империализм представляет собой совокупности попыток рационально проектировать этические нормы, и в этом качестве он играет роль „вершины айсберга” по отношению к более общему феномену моральной эволюции, который можно было бы назвать „конструктивизацией” морали. Суть конструктивизации заключается в том, что моральные нормы становится возможным конструировать, искусственно разрабатывать и целенаправленно вводить. Сконструированная мораль по своему смыслу противоположна традиционной».
Ирина Чайковская. К вопросу о поэтике Чехова. Собачка в «Даме с собачкой». — «Нева», Санкт-Петербург, 2024, № 12.
«Судя по двум атрибутам, присутствующим в описании дамы, ее с одинаковой долей вероятности можно было назвать и „дамой с собачкой”, и „дамой в берете”. Отдыхающие в Ялте назвали — „дамой с собачкой”. Да и сам Гуров, уже ближе к концу рассказа, называет ее в своих размышлениях „дамой с собачкой”. Чеховский рассказ носит именно это название. Упомянутый „берет” больше в рассказе не появится. Собачка же станет, как мне представляется, одной из его сюжетостроительных балок. Постараюсь это показать».
Александр Чанцев. Два исключения. Бог не смог бы войти в души Лимонова и Мисимы из-за их эго. Беседу вел Роман Богословский. — «Литературная газета», 2024, № 48, 4 декабря.
«Если кратко, Мисима значительно повлиял на Лимонова. От творческих вещей (тема красоты, молодости, эстетического бунта, той же смерти) до иных жизненных стратегий. Мисима когда-то для Лимонова был одним из тех, по кому он „строил жизнь”. Эдди-бой с харьковских окраин, катапультировавший себя в большой мир и литературу, постоянно на него оглядывался. Но когда сам стал великим, влияние это уже было не с руки, оно жало, как юношеский пиджак на раздавшихся бронзовых плечах. Это хорошо заметно по реакции Эдуарда Вениаминовича на мою книгу [«Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова»] — дескать, да, Мисиму прочел рано и знаю хорошо, но степень влияния автор преувеличил».
Александр Чанцев. Запечатления. — «Дружба народов», 2024, № 11.
«Если когда-то шокировали в литмире нравы, то сейчас — сугубый непрофессионализм всего».
«Такое счастье — под 50 лет (такой ужас!) узнать новую музыку — полдня слушаю Эрика Бердона».
«Розы — те еще нарциссы!»
«Я лишь сборник маленьких жалких секретов».
Черное небо в шкатулке. Александр Введенский хорошо изучен, но по-прежнему не открыт. Беседу вела Валерия Галкина. — «Литературная газета», 2024, № 48, 4 декабря.
Говорит Анна Герасимова: «Главный учитель Введенского — Пушкин. Главный ученик Введенского — Летов. Как Введенский, так и Летов неоднократно об этом сами говорили. Надо обладать невероятной, отчаянной смелостью, чтобы записаться в ученики к Введенскому».
«„Комического” у обэриутов нет и быть не может, это эстетическая категория, применимая к „художественному тексту”, а обэриутские тексты, в частности тексты Введенского, — маргинальные, их не надо подтягивать под общие правила. Гораздо больше подходит к этим текстам слово „смешное”».
«Обычному читателю Введенский вообще не особо нужен, мне кажется. Хармс с его вываливающимися старухами еще так-сяк, а Введенский не нужен совсем. <...> Основными вещами Введенского принято считать „Мне жалко, что я не зверь…” и „Элегию”, они, наверное, самые понятные тому, кого вы назвали обычным читателем (хотя, конечно, и ему непонятны и не нужны — этим „обычный читатель” отличается от „необычного”, которому они тоже непонятны, но почему-то нужны)».
Валерий Шубинский. Битва с медузой. Классики из тени: Бенедикт Лившиц. — «Горький», 2024, 25 ноября.
«Дело, собственно, в том, что Лившиц не забыт и никогда (начиная с оттепели) забыт не был. О нем всегда помнили... как о переводчике и мемуаристе. Поэзия же его оставалась где-то совсем в тени».
«Было ли это для него мучительно? Если и да, он не позволял себе жалоб на недооцененность. Он не мог позволить себе нарушить правила хорошего тона ни в стихах, ни в жизни; но он и искренне слишком любил поэзию. Вот дневниковая запись Чуковского: „О поэзии он может говорить по 10 часов подряд. В его представлении — если есть сейчас в России замечательные люди, то это Пастернак, Кузмин, Мандельштам и Константин Вагинов”. В 1928 году выходит итоговая книга „Кротонский полдень”. К тому времени Лившиц как будто уходит в переводы и мемуары. Там успех был. На антологии французской поэзии „От романтиков до сюрреалистов” (1934, два расширенных переиздания в 1937 и 1970) выросли поколения читателей».
«„Полуторглазый стрелец” — книга жесткая, умная, живая и дельная, проникнутая чувством и жизни, и литературы и удивительным образом не несущая следов эпохи — точнее, следов приспособления к ней. В 1929 году, когда Лившиц взялся за книгу, это было еще можно, в 1933-м, когда она чудом вышла, — уже не очень. Тем не менее среди рецензий были не только разгромные».
Дина Шулятьева. Способы создания эффекта присутствия в литературе и кино: теоретический аспект. — «Studia Litterarum» (ИМЛИ РАН), 2024, том 9, № 4.
«Моменты интенсивности представляют собой дискретное переживание (миг, озарение, вспышку), выбрасывающее читателя из фабульной событийности примерно так, как об этом писал Барт, говоря о разных типах чтения: читатель „отрывает взгляд от книги”, т. е., иными словами, погружается в то продолжение рассказываемой истории, которое происходит уже в его воображении. Презентификация же, наоборот, отвечает за создание длительного переживания, которое традиционно описывают как вовлечение, иммерсию, погружение. Читатель погружается в состояние, которое предполагает (временное) ощущение отсутствия опосредования, возникающее в результате — по С. Т. Кольриджу — „приостановки недоверия” (the willing suspension of disbelief)».
«Еще Изер писал, что вовлечение читателя происходит не столько за счет репрезентированного (наличествующего в повествовании), сколько за счет зон неопределенности — лакун, которые впускают читателя в изображаемый мир, которые позволяют ему в нем „дышать” и по-своему действовать его воображению».
Юрий Юдин. Музыка революции и театр мизераблей. Ключи и загадки знаменитой сказки Олеши. — «НГ Ex libris», 2024, 19 декабря <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«Наконец, важнейший источник ТТ [«Трех толстяков»] принадлежит перу самого Олеши. Это его ранняя пьеса „Игра в плаху”, стихотворная трагикомедия в трех актах (1920). Сюжет ее построен на приеме „театра в театре”. Сказочной страной правит тиран, похожий на нового Нерона. Три актера, Ганимед, Бартоломей и Эндрю, проникают во дворец, вовлекают короля-театрала в „игру о тиране” и отрубают ему голову. В пьесе заняты также советник Тибурций и безымянные Шут и Палач. В финале на сцену являются торжествующие народные массы. С ТТ совпадает и сказочно-прозападный антураж, и театральный характер мятежа, а частично и имена действующих лиц: Ганимед и Тибурций (почти Тибул). Но толпа и площадь в этом прототексте упомянуты только в ремарках».
«Мы можем указать еще на два важных источника ТТ. Это сочинения Гектора Мало („Без семьи”) и Виктора Гюго (история Гавроша в „Отверженных”)».