Из цикла «Опыты ароматов»

Фиалка и малина

 мужчина и женщина спят

Сплетая малину с фиалкой и добавляя к ним ирис, не вспомнишь о меде июньском и диком маке влажном, который раскрылся за минуту до восхода солнца.

Пока изнеможение подобно ведунье боль призывает, пока тело боится немощи, а немощь боится тела — рассудок яснее, чем во время здоровья. Здоровье рождает уныние, немощь рождает надежду. Надежда порою под спудом долго лежит, и кажется, что она унижена перед уверенностью.

Но человеку противно нести унижения. Он не желает, чтоб место его занимали, он сходит с ума, когда кто-то и что-то делает лучше него. Человек ревнив, и потому все сотворенное много страдает от настоящего унижения.

Оступается лишь человек — женщина или мужчина, хотя это одно было тело, и больно им порознь. Все сотворенное не оступается, оно гармонично и жутко вместе.

Женщине в мире легче, чем мужчине. Женщина боль переносит, но портится много быстрее, чем яблоко с боком на солнце. Женщина лучше гниет.

А мужчина растет себе и растет среди своих несуразностей, и ему хорошо даже немытому. Мужчина не дорастает до неба. Его утешение в том, что доволен собой или же недоволен. Он привлекает глаза всего сотворенного, он хозяин всего настоящего мира. Женщина тень его, запах его и одежда. Она гораздо опасней.

Оба спят, оба не знают о битве мака и меда с жасмином и розой.

Малина, фиалка и ирис (не допускай в этот мирный покой жасмина с наглым илангом) есть сон-передышка. Тяжесть телесного чуть отступила, чтобы потом прийти с удвоенной силой.

А пока аромат вьется, и в нем рассуждения больше, чем в надежде и уверенности — всей, какая есть пока на земле.

Ты скажешь: ты то или это. Нет, ты не то и не это. Ты всегда между, и я, грецкий орех на обочине, фиксирую твою межеумочность.

Мед и мак будут потом, как награда. Не покупай их сейчас.  А пока что: малина, фиалка, грецкий орех. 

Мед и мак

Мозг лета мак — и вдруг приходит ветер — встревоженная мысль и яркая тревога

Здесь запаха лишь чуть — весомый и сухой — внутри у лета дисциплина холода

Огромно нежен мак — как нежен мозг — чудес его — пророчеств и прозрений 

Не счесть

И слабости немолодой

Жизнь мака коротка — но крепок аромат

Дух мака поначалу незаметен — так ребенок — тихоня

среди сверстников

Но вот раскрылся мак — и утро пахнет страстью

Неведомой

Для чувственности влажной и простой

Герой погиб — а образа покровы волнуются — и паруса летят

Тут нужен мед — его телесный дух — и запаха литое — золотое

Земли и плоти дух — телесных влаг и дерева — что навзничь

Из сердца лета мак выносит меда тело

От мака и до меда лето все

Как смерть героя и о нем рассказ

Мед обнимает — кормит — облекает

Он исцеляет

Корица и мускат идут как слуги

Как только что влюбленные рабы

Искали добровольно подчиненья

И вот они нашли свою любовь

В союзе мака с медом

Яблока улыбка грустная

Улыбка милой бабушки покойной

Картину завершает

От мака и до меда лето все

Но дай мне утро

Золотой и свежий

И полный запах

Мак венчает дело

Василек и лаванда

У брата и сестры не счесть забот: он строил дом, но дом разросся полем, и нет в нем окон и дверей, и некого позвать. Как скромен брат, и целокупны мысль его и речь, доверчив глаз. У полевых цветов есть счастье солнцем стать. Они как звезды, каждый в отдалении — солнце. На ярких ладонях брата и судьба сестры.

Где нет ее, там зреет беспокойство. Где она есть, о ней лишь только идут беседы. Кто любит, кто не любит. Лаванда шествует походкой мягкой, она спокойный милый вечер и утро выходного дня, и все вокруг нее завернуто. 

Сестре и брату нечего делить, но нет и мира в них. Ромашка лечебная было присоседилась к брату, но он все тянется к тоненькой сестре. 

Шалфей ухаживал за сестрой, но та не сказала ни нет, ни да.  И вечером стучится к брату. Ее атласный шлейф несут вечерняя роса и дождь. 

Им вместе надо строить дом в надежде, что там поселится счастье. И будто бы оно уже играет в его ладонях ярких и в ее бледных кудрях. 

Она строга и милостива. Он разумен и заботлив. Но трепет странный в их союзе есть. В ней дремлет ясновиденья тревога, он опасается горячих чувств в ответ.

Так женщина, которая еще молода и красива, отвернувшись от людей и вещей, смотрит в летнее окно, будто бы ничего не видит, а ее зовут любимый и друзья.

Подождите, дайте насладиться задумчивостью ни о чем — о большем, и гораздо большем, чем отношения людей.

Не бейте головой о стол, не предлагайте того, что будто бы нужно ей. Совсем не нужно.

Она сейчас в приятном тихом празднике и в космосе. Там звезды. Там силы лучшие. И никакой мужчина не сможет ей заменить такого наслаждения.

Считайте дурочкой ее. И пусть. Ей не напишут в чате, ее не позовут, не отличат. Но с ней сидят сестра и брат ее, они показывают этой женщине звезды и силы, лучшие, чем на земле возможны.

Покуда стиральная машина человечества шумит, сестра и брат хранят память, что каждый человек — звезда.

Сирень

московский вальс

Вот и весна, и пыль ее — пыльца. Цветение, скорей сюда, цветение!  Расскажи все лучшее о мире — и о мире лучшем, где все всегда цвело.

Аллергия есть свидетельство грехопадения, а значит — связи человека с Богом, и химия прекрасная молчит, и армия химических процессов стоит, глядя на старые деревья и дома в московском вальсе.

Вот сталинка ведет жилую новостройку, а та покрыта кружевом чуть горьких тополей, та не уверена еще в своей походке, а сталинка ведет на полквартала. Но что поделать: ей покрасили лицо. 

Кто знает лучше пластику домов, и операции на лицах их, и ботокс обустройства. Города лицо глядит в небо, лицо почти чужое. Но это ты, мой город золотой, единственный сиреневый мой город и мать моих весенних вдохновений.

Старух панельных ловкая походка в нарядах новых из цветной сирени. Смотри, сойдем: сиреневый нам сад, и там нас ждут четыреста сортов, и мы станцуем там, моя надежда. Старухи: раз, два, три — строеньями кружатся, и каждому нечетному есть чет. 

Стен исторических преображенских желтых стройны и вечно юны тополя. На Радоницу кладбище цветное глядит на вальс мирской как будто вскользь и улыбается. Ведь кладбищу приятно в прозрачный строгий сон впустить невинный вальс. 

И нет здесь слез — а радость и надежда.

Танцует пыль. Она сандалом пахнет после дождя. Но это тополя покинули свои проклеенные почки и руки тянут к маленькой сирени.

Я, братья, здесь. Я с вами навсегда. И школьный вальс, и свадебный со мною. Пока я здесь, пока иду в круженье, все лавки будут пищей наполнены, отрезов ткани лучшей на платья и костюмы хватит всем, старуха не споткнется, и мужчина не сопьется, и будет лишь гроза.

Гроза нежна, как я. 

Так дайте руку мне, дворовой сирени, я расцветаю снова.

Жасмин

Жасмина мир прохладен и высок, но запах этот — девочка-подросток. Не та, что в макияже черными тонами, хоть есть жасмин красный и черный, — а та, которую совсем не видно.

Ей на ногу наступят в транспорте, она рюкзак нелепый тащит с занятий, на которых у нее ничего не получается. И все кругом пузатые единороги пополам с клубниками, раскрывшими хлебало, и с хищными принцессами.

Ей говорят: все будет хорошо, не думай лишь, что ты центр мира. Что думать так она еще не может, букету из родственников невдомек. 

Но абсолют жасмина всегда центр композиции. 

Вокруг растительных жемчужин мелких, распавшихся на половинки от внезапного движения изнутри, кружится мир, и город, и дождь его, и утро с мороженым ягодным, и вечер с шоколадом. 

Индийский розовый жасмин под пологом из шелка тихо дремлет.

Вы говорите ей: печаль твоя растет, потому что в центре мира ты сама. Когда бы знала о себе она, то видела бы, как центру мира не хватает ее. А в ней деперсонализация соцветием раскрылась, и счастье ароматом разошлось.

Вы говорите ей: ты травки да цветочки, а надо круто с жизнью, брать и дать, и заворачивать, и закрутить консервы на черный день. 

Она так не умеет, она цветет.

В предгорьях Гималаев лишь воздух чист. Туристов там не счесть. Она растет и на границе снега. Ей пара мед, прополис и кора, и налитой ячмень, от солнца теплый.

Жасмина лезвие отточено и тонко. Ввиду прихода драматичной розы, не ведая трагедии ее, бледнеющая девственница в белом готовится сражаться.

Чубушник городской, привет тебе. В тебе есть блеск от девственной зари.

Роза

Роза безумна. 

Она выходит из себя по каждому поводу. И каждый, кто видит и слышит ее, говорит: ты думаешь только о себе. Роза не отвечает. Она продолжает вращаться, она мысль, она смысл, она композиции драма. Она простирается за свои пределы, и нет никого, кто мог бы подтвердить или опровергнуть ее движение. 

Роза растет всегда вверх, занимая окружающее пространство.

Она то бледнеет, то наливается кровью, то рукою военного бросает крупный лобастый букет. 

Она все же истончена. Она слишком тонка для противостояния.

Роза может прижиться и приручить, она может царить, но власть ее слишком условна.

Пион и герань, в качестве лучших премьеров, руководят запахом, а роза, снова босая, в рубище бледном и алом, по виду из шелка — но нет, шелк оставьте пиону, атлас оставьте герани, роза пахнет как тело — роза босой продолжает скитанье.

Хор соловьев в нитях из рыбьего жемчуга, чьи когти и клювы полны бриллиантов, следом насмешливо ходит. 

Нет бесцельности в мире прекрасном — в падшем мире уродство взамен красоты обосновалось. Не отсюда ли падшей природы приметы, мысли, что можно прелестной быть, а не красивой? Не отсюда ли нити жажды — обладать молодостью и красотой? Пластика, фото, рентген, злое животное зелье?

Розе не нужно себя останавливать. Она увядание любит и хороша даже в нем. Она память о красоте, ее силе и власти, она истощение ради того, чтобы все живое могло обладать красотой. 

Пион и герань, пока роза в скитаниях, руководят процессом создания запаха. Они издают каталоги, они принимают законы и диктуют форму одежды. Роза нагая всегда. Лохмотья на ней — лишь следы преображения. И снова она увядает.

Не счесть твоих душных и стылых домов. Ты дочь свежего теплого ветра, но — во славу создателя — на земле отведена тебе конура. И ты наполняешь все мыло, чтобы нечто, куда ты стремишься, переходило и в этот холод, и в его духоту. 

В ожидании света, идущего от тепла. В ожидании согревающего света. Вечно ты холодна и бесчувственна, с точки зрения плоти. 

Сексуальность пиона в цене. В пренебрежении имя твое, королева цветов. Герань флиртом ярким лишь отчасти пространства твои заполняет, но ты создаешь новые и обновляешь обжитые. 

Роза всегда простирается вверх. Не ранит ее увядание, не огорчают ее лепестки в майской грязи. Она расцветает, она восходит над горизонтом всех ароматов. Беги от нее, вырви из жизни своей, не включай в композиции.

Роза — тело всех композиций. Без нее запаху нечем крепиться. 

И все же безумна она. Ее вдохновение ранит.

Ландыш

Где папоротник бродит, наклоняясь, где гриб идет под мягкой рыжей иголкой, где только пальцы девичьи коснутся трав и ягод, — там ландыш проживает.

Его потом к квартирам приучили и сделали растением и у дома многоквартирного. Полу-старушка и пенсионерка, бродя вокруг уже просевшей дачи, найдет его и выкопает бережно, и привезет в Москву, и высадит на почву своей многоэтажки.

Ландыш приживется. Он неприхотлив, и красота его урона не потерпит.

Но как же быть ему, когда его оправа — опушка леса, трав густых да веток переплетение. Он в городе не тот.

И потому пачули с альдегидами рисуют ему кору и облака, и прозвище «мой ландыш серебристый» и «диориссимо» ему несут на блюде.

А он хорош и без добавок.

Как с чистого листа начать, болезненна для человека жизнь. 

В том новом мире, где другие фильмы, другая музыка и голоса другие, неловко будет старому сознанью. Так ландышу у дома немного не по себе. Зачем он здесь? И что ему здесь делать? Как доживать то майское цветенье, оставив миру лишь невзрачный темный лист. 

То, что могло быть дивно и чудесно, становится невзрачно.

Так духи, в воображении прекрасные, — отображают кожу. Зависит от еды, и солнца, и воды их запах. Ото всего зависит он: где человек растет, что видит и что собирает. Меняется среда — пейзаж, погода, еда, вода, одежда обувь — и уже духи не так сидят.

В том светлом новом мире, где лучше будет, чем когда-то было — все же не будет прели. Там нет иглы еловой и сосновой, не будет тайного опасного гриба, не будет простенькой лесной опушки. Там все есть новость.

Человек стоит на опушке и смотрит в стены, как он смотрит в лес. А между тем деревья и цветы, сознав себя активной свежей силой, идут на гладкие холеные пространства. Но это уж не те деревья и цветы. Они мутанты и они опасны, хотя для человека все опасно в мире.

А ландыш между можжевельником и папоротником не дремлет. Он фарфор ваяет в дар весне, еще не ведомой, для чая.

Недалеко есть хиленький родник. Но как он чист, как светел, как прекрасен.