Vive ut vivas

Не столь давнее знакомство со стихами Елены Монич и с самим автором стало для меня открытием, отрадой и утешением. Словно увидал «новое небо и новую землю»; причем в поколении, от коего отделен некоторым слоем времени. Поначалу не поверилось в возможность такого совпадения и «сосердцания» — лексического, интонационного, стилистического, песенного, эстетического, духовного. Гражданского.

В сочинениях этого поэта удивляют, радуют и трогают мастерство, чуткость к родному языку, его музыке, стремление к мелодичности и красоте, наследование лучшим образцам и традициям русской поэзии, восходящим в высокий регистр любви, молитвенности и гармонии, когда строка и нота, и даже помысел о них, осеняются Духом Святым.

Саратовка, живущая много лет в Апшеронске, предприниматель, Елена Монич, человек интенсивной духовной работы, много поет в церковном хоре. Публиковалась мало, пишет хоть и с детства (есть в кого!), но нечасто (да и когда: три высших образования, работа, дом, муж и пятеро детей!); может, потому ее стихи — словно выдержанное вино. При этом строфы Монич неизменно актуальны. Такого же свойства актуальность у давидовых псалмов.

 

Станислав Минаков

 

*  *  *

 

Ранним солнечным утром проснуться,

На скрипучее выйти крыльцо

И на долгую жизнь оглянуться,

Ветерку подставляя лицо.

 

Пусть за домом — река, а с порога

Виден к небу взметнувшийся храм.

А от храма уходит дорога

К голубым неприступным горам.

 

Пусть так будет — и старому дому

Пусть минувшие снятся дела.

Жизнь могла бы пройти по-другому,

Но что делать — прошла как прошла.

 

Время вышло — такие законы —

И разбрасывать, и собирать.

Было время, когда под иконы

Приходил человек умирать,

 

Без сомнения, боли и страха,

Получив сокровенную весть.

Крест нательный, простая рубаха,

Первообраза слава и честь.

 

А сегодня у двери Аида

Человек остаётся один.

Горе, горе тебе, Вифсаида,

Горе, горе тебе, Хоразин!

 

За две тысячи лет всему миру

Невечерняя явлена сень,

И отрадней Сидону и Тиру

Будет в грозный, губительный день.

 

Плачет сердце без всякой причины,

Просит сердце всегда и везде

Безболезненной мирной кончины

И пощады на Страшном Суде.

 

 

Кассандра

 

Мне всё грезится, помнится, видится —

Вот деревня — дома да околица,

Есть в деревне дурак и провидица,

Та всё плачет, а этот всё молится... 

 

А кругом-то всё мир да спокойствие,

В речку смотрится солнце алое,

Распевают в своё удовольствие

В перелесках пичужки малые.

 

Но она причитает, бедная,

Что — увы! — всё, что зримо, — мнимо,

Что у Ангелов ноги медные,

Что они не проходят мимо.

 

Всё изорвано платье белое,

Как войти жениху к невесте?

В полной житнице зёрна спелые

Не молчат, но взывают к мести:

 

Говорят — так доколе, Господи,

Медлишь Ты собирать и веять?

Неужели, чтоб одного спасти,

Пропадут девяносто девять?

 

Плачь, Кассандра, как прежде в древности!

Страшно видеть, ещё до срока,

Что из кокона повседневности

Проступают слова пророка.

 

А дурак-то, глянь, улыбается,

Видно, слышит Господь убогого....

И окошечко неба нового

Над главой его открывается...

 

 

Неевклидово

                                                          

Ты сказал, что есть путь из Рима, но

Все дороги приводят в Рим.

Мы, свидетели сферы Римана,

Вслух об этом не говорим.

 

Выживанием внутривидовым

И межвидовым стёрт до дыр,

По законам живёт Евклидовым

Беспросветно квадратный мир.

 

Здравый смысл да советы дельные

Умножают тоску и боль.

Ты всё веруешь в параллельные,

В невозможность делить на ноль?

 

Вот вопрос величайшей сложности:

Как ты можешь ещё идти,

Если ноль как предел возможности

Ожидает в конце пути?

 

Наша вера — полёта дерзкого,

Наши песни — на новый лад.

Геометрия Лобачевского,

Ниспровергнутый постулат.

 

Приходи без особой цели к нам

Пред восьмым невечерним днём.

Грех евреям, безумье эллинам —

Я тебе расскажу о Нём.

 

И забрезжит сиянье Вечности

Где-то рядом, невдалеке.

Станешь точкою бесконечности

На раскрытой Его руке.

 

 

Vive ut vivas^[1]

 

Всякий в долгу пред всеми, Господи Боже мой!

Дремлет под спудом семя, люди идут домой.

Ждут их коты и дети, ужин для них готов.

Всякий за всех в ответе — хоть бы и за котов.

 

Всякий за всех в ответе — думает человек,

Зябко ему на свете жить свой короткий век.

Снежная сыпет крупка, звёздная тлеет взвесь.

Господи, как же хрупко наше сейчас и здесь!

 

Дети, коты, таблетки, «Крокус», Беслан, Хатынь...

Малый скворец на ветке учит свою латынь:

Строй на краю могилы храм на своей крови.

Vive ut vivas, милый, если живёшь — живи.

 

Прошлое иллюзорно, будущее темно.

В землю ложатся зёрна к спящим собратьям, но —

Время раздвинь руками, гроб-то открыт, гляди:

Ангел сидит на камне — ты наклонись, войди!

 

 

На златом крыльце сидели

 

Предо мною лёгкий парит набросок:

На златом крыльце из шершавых досок

За нехитрым вместе сидят обедом

Дочка, внучка, дочка, да баба с дедом.

 

Перед ними время лежит, как свиток,

Что надёжно сшит из суровых ниток.

Время пахнет тёплым тамбовским хлебом,

Чабрецом и мятой, июльским небом,

 

Хороводом звёзд над родной калиткой,

Лоскутками ткани, иголкой с ниткой,

Простотою чистой, любовью строгой,

Горизонтом ясным, прямой дорогой.

 

Календарь неспешно меняет числа,

Торжествует жизнь, исполняясь смысла,

И сосед Алёшка движенье видит

И кричит с забора: «А Лена выйдет?»

 

Я дышать не буду — боюсь, разрушу

Этот нежный оттиск — крыльцо, и грушу,

Вдоль крыльца асфальтовую дорожку

И живых бабулю, дедулю, Лёшку...

 

Посмотри в глаза им, услышь, утешь их,

На златом крыльце впятером сидевших,

Задержи их там, на последнем вдохе,

В невечернем дне, на краю эпохи.