Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись.
А. С. Пушкин, Примечание к повести Н. В. Гоголя «Нос»
Данный эпиграф хорош тем, что в нем присутствуют сразу оба автора, о которых пойдет речь, — и Пушкин, и Гоголь. А далее — по существу дела.
То, что «Домик в Коломне» и «Нос» в чем-то схожи — легкостью, необязательностью, игривостью, эротизмом, вполне очевидно. Пушкинское сочинение заканчивается словами «Вот вам мораль: по мненью моему, / Кухарку даром нанимать опасно; / Кто ж родился мужчиною, тому / Рядиться в юбку странно и напрасно / Когда-нибудь придется же ему / Брить бороду себе, что несогласно / С природой дамской … Больше ничего / Не выжмешь из рассказа моего». У Гоголя последние слова такие: «Но страннее, что непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы. Просто не знаю, что это…» При различии в содержании в типологическом отношении обе концовки весьма близки, да и важно именно то, что в обоих случаях это именно концовки.
Менее очевидно то, что гоголевская «носологическая» повесть (и в этом отношении в контексте европейской литературы вполне традиционная) без пушкинского «Домика в Коломне» — вряд ли была бы написана, или, во всяком случае, написана именно в том виде, как оно случилось. Обычно говорят об ироническом характере этих сочинений, о сходстве финалов, где авторы задаются вопросом о том, что они, собственно, написали и зачем они это сделали. Однако близость интересующих нас сочинений означенными моментами не исчерпывается: можно сказать, что гоголевский текст не просто перекликается с пушкинским, а непосредственно из него происходит. «Нос» — своего рода «вариант» «Домика в Коломне», и это можно проследить на всех уровнях организации текста — сходство в наборе мотивов, в разного рода подробностях и — главное — в общей схеме повествования. С нее мы и начнем.
Сам Гоголь нередко прибегал к универсальным схемам, на основе которых выстраивал сюжеты, которые внешне были друг на друга совсем не похожи. В одном случае выходила история о поссорившихся соседях, в другом — рассказ о мирной жизни старосветских помещиков. События — по своей фактуре — разные, однако сюжетная схема, взятая в ее самом обобщенном, формальном виде в принципе одна и та же. Похожую картину можно увидеть и при сопоставлении пушкинского «Домика в Коломне» или «Кухарки», как она первоначально называлась, и гоголевского «Носа». Если попробовать представить то, что в них описывается, в самом общем, схематическом виде, то выйдет примерно следующее: в обоих случаях нам представлен некий молодой человек, с лицом (или на лице) которого произошло событие, происшествие, вследствие чего его амурные устремления сделались совершенно невозможными.
Бегство носа — настоящее происшествие, рост бороды — дело обыкновенное, однако по ходу дела превращающееся в происшествие, так же как и в «Носе», закрывающее возможность любовных дел. Так или иначе, в деле задействовано человеческое лицо, в одном случае с него что-то исчезает, в другом — появляется, причем события эти случаются в точках противоположных: у Гоголя с этого события сюжет начинается, у Пушкина — заканчивается. Нос невероятным образом убегает с лица майора Ковалева, а на лице кухарки Мавруши появляется предательская щетина. Скандал в начале и скандал в конце. Эротический план мнимой кухарки провалился, потеря носа, символизирующего соответствующее мужское устремление, также делает его исполнение невозможным. Если же оставить в стороне фрейдистские акценты, то при сопоставлении «Носа» и «Домика в Коломне» на первый план выйдет главное сходство: нос — орган, реагирующий на запахи, а для того, кто занят приготовлением пищи, эта способность чрезвычайно важна: ароматы кухни — первое, что нас встречает при ее посещении. У Пушкина повесть первоначально так и называлась — «Кухарка», что не могло не обратить на себя внимание Гоголя, относившегося к еде, к ее виду и запаху с интересом, явно превосходившим интерес человека обыкновенного.
Очень показательны эпизоды с посещением церкви, из их сопоставления видно, что эпизод гоголевский своим происхождением во многом обязан пушкинскому. Здесь важно не столько их действительное соответствие друг другу, сколько совпадение в мотивах и подробностях в независимости от порядка их расположения и принадлежности к тому или иному персонажу. В обоих случаях церковные эпизоды в сравнении с общим массивом текста занимают не так много места, однако в символическом и сюжетном отношении они весьма значимы: у Пушкина сцена в церкви предваряет развязку сюжета, там она, собственно, и начинается, а у Гоголя храм — это то место, где майор в первый и в последний раз разговаривает с собственным носом.
О Параше в первом церковном эпизоде сказано, что она «молилась Богу тихо и прилежно». О носе, стоящем в храме, говорится нечто в этом же роде: «Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выраженьем глубочайшей набожности молился». Общей является и тема разглядывания: Парашу у Пушкина разглядывает вошедшая в церковь красивая дама, у Гоголя Ковалев — пришедшую в храм молоденькую девушку; и в обоих случаях мысли персонажей оказываются весьма далекими от того, какими им надлежало бы быть в подобном месте. В обоих эпизодах тема разглядывания представлена подробными описаниями, в одном случае это портрет Параши, в другом — девушки, привлекшей внимание майора. Особо следует выделить слово «пирожное», которое с церковью не очень-то вяжется, и тем не менее оно появляется в «Носе» в том же смысловом контексте, что и в пушкинском, а именно в церковном, что посчитать случайным довольно трудно. Во время службы вдове вдруг приходит в голову, что кухарка вознамерилась ее обокрасть и нарочно осталась дома под предлогом «пирожное испечь». В гоголевском же эпизоде слово «пирожное» прикрепляется к портрету пришедшей в церковь молоденькой девушки — она была в белом платье и «палевой шляпке, легкой, как пирожное». В общем-то, ничего обязательного. Для описания шляпки можно было взять и какое-нибудь другое слово, однако взято именно «пирожное» — слово достаточно неожиданное, фактурное, тем более в соединении с церковной обстановкой. В «Носе» это слово уже имеет некоторую поддержку: в самом начале сюжета сказано про «только что испеченные хлебы». Однако примечательно то, что затем эта тема объявляется еще раз, у Гоголя в самом конце текста («как нос оказался в печеном хлебе»), у Пушкина в середине текста: в ряд к словам «пирожное испечь» идут слова про нос в испеченном хлебе.
Еще о деталях. В «Домике» Параша отправляется на поиск новой кухарки так, будто идет на «дело»: «вышла вон, закутавшись», а уличенная в обмане кухарка убегает, «закрыв себе лицо». В «Носе» обе подробности объединены и представлены в одном предложении: майор Ковалев, не желая быть узнанным, выходит из дому, «закутавшись в свой плащ и закрывши лицо платком».
Важно то, что и кухарка, и майор, перед тем как «закутаться» и «бежать», достаточно долгое время находились перед зеркалом. Кухарка брилась перед зеркалом в комнате Параши, а майор разглядывал свое лицо в своей комнате, силясь понять, что произошло с его носом. Мотив пристального вглядывания в собственное лицо, сменяющийся не менее выраженным мотивом его укутывания, прятанья, присутствует в обоих случаях, что также говорит в пользу неслучайного повторения этой связки в гоголевском сюжете.
То же самое можно сказать и о собственно бритье: упоминания о нем расположены на противоположных участках текста. У Пушкина оно завершает сюжет, у Гоголя — открывает. В «Носе» явлена вывеска, на которой изображен «господин с намыленною щекою», а в «Домике в Коломне» сказано об убегающей Мавруше: кухарка «второпях, с намыленной щекой… Прыгнула в сени…» Наконец, на фоне названных схождений совсем уже не случайным выглядит объединение мотивов бритья и преступления. Обманутая вдова называет брившуюся кухарку «разбойником», жена цирюльника Ивана Яковлевича эту тему продолжает и развивает. По поводу якобы отрезанного во время бритья носа она кричит: «Я сама на тебя донесу в полицию. Разбойник какой!»
Гоголь свободно распоряжается пушкинскими мотивами и словами, как, впрочем, так же свободно его словами и мотивами будут распоряжаться другие авторы. Например, Салтыков-Щедрин, который в сказке про мужика и двух генералов приводит объявление в газете: «Из Тулы пишут: В реке Упе пойман необыкновенной длины осетр, в котором был опознан частный пристав Б». Взято несомненно — из «Носа», где есть и газетное объявление, и такие же нелепые смыслы. На просьбу Ковалева напечатать объявление о пропаже носа редактор отвечает отказом и приводит в пример похожий случай: «Пришел чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку… все объявление состояло в том, что пропал пудель черной шерсти. Конечно, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню какого-то ведомства». Как видим, смысловая конструкция точно такая же, с той лишь разницей, что у Гоголя речь идет о пропаже, а у Салтыкова-Щедрина — о поимке.
У Пушкина тема бритья ключевая, на ней построена интрига, вернее, ее финал. Мавруша говорит, что собирается испечь пирожное, и остается дома. Старая вдова уходит в церковь, стоит на службе, как вдруг на нее «нашел испуг».
Она подумала: «В Мавруше ловкой
Зачем к пирожному припала страсть?
Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!»
Она убегает из церкви, входит в свой «покой» и видит:
Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,
Кухарка брилась. Что с моей вдовой?
«Ах, ах» — и шлепнулась.
В «Носе» у Гоголя никто в обморок не падает. Все буднично, обыкновенно. Как и в других случаях, то, что у Пушкина появляется в конце текста, Гоголь переносит в начало. «Нос» начинается с описания «странного происшествия», случившегося 25 марта в Петербурге на Вознесенском проспекте. В данном случае важно слово «странное», поскольку оно напрямую отсылает нас к пушкинскому «странно и напрасно» по поводу надевшего юбку молодого человека и присутствует в «морали», завершающей «Домик в Коломне».
Итак, в начале «Носа» читаем: «Цирюльник (то есть брадобрей — Л. К.) Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображен господин с намыленною щекою и надписью: „И кровь отворяют” — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано…» Далее тема бритья возникает не однажды, включая сюда развернутое высказывание о самом небритом Иване Яковлевиче: он «каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит». Как и в «Домике в Коломне», где бритье завершает интригу и играет важную сюжетообразующую роль, в «Носе» мы видим то же самое — тема бритья, бритвы и пропажи носа с лица майора Ковалева связаны между собой самым тесным образом: накануне цирюльник Иван Яковлевич брил майора Ковалева и каким-то непостижимым образом отхватил ему нос. Сюжет повести, таким образом, завязан на тему такого опасного занятия, как бритье.
Можно задаться вопросом о том, насколько осознанным или неосознанным, читай «бессознательным» было следование Гоголя пушкинскому исходному тексту. Здесь важно сказать, что именно означает слово «бессознательное» и как можно к этому отнестись. Я полагаю, что бессознательного, так, как его понимали Фрейд, Юнг и их последователи, то есть как отдельной, отгороженной от сознания психической структуры, не существует. Бессознательное — это особый режим работы самого сознания, в котором временно (например, во сне) отключается контролирующая инстанция, то, что можно назвать «со-фактором» (это отражено уже в самом слове «со-знание»). Бессознательное — это окороченная, лишенная «дневной» логики форма сознания, пригодная для конструирования фантастических образов и сюжетов, которые создаются как из внутренних смыслов, так и смыслов внешних. Внешнее легко перенимается и делается «своим». Как раз это мы и видим в случае Гоголя, который перенял основные мотивы и смыслы пушкинского «Домика в Коломне» и соорудил из них (с прибавлением смыслов собственных) сюжет и образную символику повести «Нос». Минусы бессознательного таким образом превратились в плюсы; получился легкий, игривый сюжет, продолживший и развивший в собственном направлении то, что в литературоведении принято называть «носологической» традицией.
Можно предположить, что и нос самого Гоголя сделал свое дело: нос, который был несколько длиннее и острее «обычного». Гоголь был неравнодушен к своему носу, обращал на него особое внимание, иронизировал по этому поводу. Тема носа, собственно, одноименной повестью не ограничивается, она всплывает и в других его сочинениях.
И, в заключение, о тех соображениях, которыми авторы делятся с читателями по поводу ими написанного. У Пушкина они даны в начале и конце сюжета, у Гоголя только в конце, где он как будто отзывается на то, что сказано у Пушкина. В самом деле, если сравнить между собой интересующие нас места, то окажется, что устройство начальных пушкинских фраз повторяется в устройстве заключительных гоголевских. В первом случае речь идет о поэтической технике, во втором — о пользе сказанного, однако примечательно то, что и там, и там фигурируют числа. У Пушкина упоминается «тройное созвучие» и еще одна дополнительная рифма: «Ведь рифмы запросто со мной живут. / Две придут сами, третью приведут». В финале «Носа» — это «рассуждения» о сочинительстве, которые также выдержаны в арифметическом духе. Напомним его: «Но что страннее, непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. <…> Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы». И здесь же, как и у Пушкина, является тройка: «Конечно, можно допустить и то, и другое, и третье…» Неслучайным в этой ситуации выглядит и слово «брать» («как авторы могут брать подобные сюжеты»). В начале пушкинского текста, там, где речь идет о способе поэтического оформления сюжета, в таком же месте стоит слово «приняться» («Я хотел / Давным-давно приняться за октаву»), что означает то же самое, что «брать» или «взять».
Что касается оценки написанного, то перекличку можно увидеть и в этом. Пушкин использует слова «нравоученье» и «мораль». Гоголь же говорит о «пользе» и «размышлении», то есть, в общем, примерно о том же самом («как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то»). А пушкинский «предмет» («Ужель иных предметов не нашли?») заменяется на «сюжет» и «происшествие», то есть на те же самые предметы повествования. «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают». Этими словами гоголевская повесть завершается, и здесь мы видим напоминающую о строе октавы смежную «рифму» для двух последних строк, в данном случае повтор слова: «бывают» — «бывают».
Следуя примеру авторов, сделавших короткое заключение по поводу ими написанного, попробую сделать нечто подобное. Какой бы смысл или мораль мы ни пытались «выжать» из сопоставления этих двух, внешне не похожих друг на друга сюжетов, единственно очевидным останется то, что связаны они между собой очень крепко. Если бы Пушкин не сочинил свой «Домик в Коломне», не случилось бы и гоголевского «Носа»: во всяком случае, в том виде, каким он нам его показал.