По белым холмам

I

*  *  *

 

Это я, чужерiдное семя

в помрачённой и злобной ботве.

Мне досталось чугунное бремя,

мне обрезали свет в голове,

 

прорубив несогласное темя.

Но уже никогда не умру,

даже если замолкну на время

в невменяемом здешнем миру.

 

Я возглавлю грядущее племя —

по бессмертному праву певца,

облачённый в победное стремя,

джинсы сына и куртку отца.

 

 

Рахманинов

 

                                                 В. Чайкиной

 

                    Две недели молчит ПВО...

                                              М. Бессонов

 

Замолчали галки и вороны,

онемели прочие грачи.

Противовоздушной обороны

не слыхать дней пять. И ты молчи.

 

Не слыхать хлопков и взрывов, воя

душераздирающих сирен.

Есть такое дерево — секвойя.

Есть такая музыка — «Сирень».

 

Слышно, как ребёнок спящий дышит.

Небо знает, чья и в чём вина.

Говорят, война все вины спишет.

Есть такая музыка — война.

 

 

Саженцы. 1944 год

 

Матвей…

Степан…

Игнат…

Серафим…

 

Когда ей

принесли четвёртую похоронку,

она сидела в хате,

положив руки на чёрную столешницу,

и Таньке-почтальонке,

жалобно позвавшей из сенцев:

«Тётка Прасковья,

              тётка Прасковья…» —

выдохнула в ответ

глухо и непонятно:

— Колышков,

                колышков-то хватит?

 

А потом

Осторожно, как младенцев,

носила в огород из сарая

охапки

         берёзовых саженцев,

расправляла в лунках

подрагивающие корневища

и,

   засыпав их,

вгоняла обухом топора

рядом с каждым саженцем

сосновый колышек,

и белой льняной полоской

связывала две тонкие вертикали —

          живую и неживую.

 

А после,

закончив всё это,

направилась было в хату

да вдруг охнула,

привалилась к стене

и,

   выгибаясь всем телом,

неловко запрокинув голову,

немым криком

стала оползать вниз,

заталкивая в рот

   конец платка

и сдирая спиной

   облупившуюся штукатурку…

 

Поклонение деревьям

 

                     В Харькове. Год 1989-й

 

Tpи дepeвa

y кoтлoвaнa

в бeтoннoй глyши, cиликaтнoй чaщoбe.

Tpи дpeвa

нaд пылью pyиннoй

                          тpёx xaт.

Глянь:

         Гpyшa, Кaштaн и Бepёзa

(кaк ecть — гoвopю),

тpи cвeтoчa, мoлчa бpeдyщиx

вдoль cпaльныx квapтaлoв.

(Пapacкa, Oдapкa и Гaннa

здecь жили, пoкa мeгaпoлиc

paзpyxoй cвoeю cюдa нe кaчнyлcя.)

Tpecтвoлый Кaштaн и Бepёзa, и Гpyшa.

глянь:

        тpoицa

        дyмy нecёт

        o cпaceнии миpa:

и xвыли xвылын^[1]

                   yпaдaют

к пoднoжьям

тpёx

     свeтлыx.

 

Вcё этo

пoxoжe мoглo быть нa кaпищe

или

мoглo быть пoдoбьeм

                кaкoгo-нибyдь «тoпoлинoгo тoлкa»,

кoгдa б — нe cтpoитeльный cop,

кoгдa бы нe мимo — cквoзняк чeлoвeчий,

гдe вcяк пpeиcпoлнeн и «гopд

бeзгpaничным yмишкoм»,

     кaк дpyг мoй oднaжды cкaзaл, Кaбaнкoв,

     питoк Aввaкyмoвa чaя

     c пpибaвкoю Дao,

     гдe тoжe тpиaдa в вepxoвьяx —

     Шaн ди, Лao-цзы и Пaнь гy.

Лимoнник, Жeньшeнь я пpипoмню и Poзoвyю

Pодиoлy, дa, Кopeнь eё Зoлoтoй, —

     иx вpaчyющий дyx,

     иx цeлeбнyю cилy.

     Coчти

     иx чиcлo.

               Ocтaвшиxcя cвeтлыx.

 

 

Ho ecть и нaдeждa:

oт мycopныx ям, oт yбoгиx

зaбaв —

          бeзнaдзopныe чaдa

paбoв, нaceляющиx этy пycтыню,

пoдъeмлют глaзa,

чтo eщё нe пoвыeлa тyчa злoвoннaя.

Отxapкнyвши cлизь acтмaтичecкиx бpoнxoв

пoдъeмлют глaзa

к тpём cпacитeльным кpoнaм.

 

Opaнтa-бepёзa,

Кaштaн c вoзнeceнным кpылoм

и coгбeннaя Гpyшa.

 

...Дa, вaм гoвopю,

Ивáшкин, Coлóxa, Кaминcкий, Гиpькó, Axиéзep,

Лeгéйдa, Cиpóтин, Myнтян, Caгaйдáчный,

Шмaткив, Mиxeльcóн, Лиcyнóв и дpyгиe,

нeт вepы и нeтy любви,

нo eщё ocтaeтcя нaдeждa,

пoкyдa oн длитcя —

мoлчaльный coвeт

                       тpиeдиный,

пoкyдa тpи зиpoньки

     (кaк жe пo-pyccки

     тyт мoлвить —

     «тpи звёздoньки» paзвe):

Oдapкa, Пapacкa и Гaннa

cквoзь чёpныe cвeтлыe вeтви

взиpaют нa нac.

 

И Coфия нac ждёт

            пaчe cмpaднoй гeeнны.

 

 

*  *  *

 

Дождь идёт-не-идёт в Монастырском лесу,

сквозь листву не пробиться капели.

Слыша авиарокот — во всю полосу —

мы ныряем в прохладу купели.

 

Борт уносит в заоблачье новых бойцов,

покидая «груз 200 и 300».

Рёв моторов, угрюм и, как небо, свинцов,

заглушает протест пацифиста.

 

Как всегда, до победы осталось — чуть-чуть.

И лишь сорок шагов — до криницы,

чтоб по белым холмам вновь отправиться в путь,

вдаль и вдаль от целебной водицы.

 

 

*  *  *

 

Н. Дроздовой

 

Богородцева синька женская небеса проясняет снова,

и сияет Преображенская бирюзой на углу Попова.

 

Коли дадено нам задание во спасение, не для штрафа, —

назначаю тебе свидание у гробницы Иоасафа;

 

что влечёт в гравитационную, но ведущую ввысь воронку —

под команду дистанционную испечённому жаворонку.

 

Благодать проберёт «до рёбрышков», в маловерии онемевших, —

словно мальчик Христос воробышков оживляет окаменевших.

 

Возрождаются в нас тождественность упования, жертвы, слова,

торжество торжеств и торжественность Православия золотова.

 

 

Песенка,

«сочинённая ночью во время бессонницы»

 

С. К.

 

Не плачь, Светик, не плачь, Светик,

друг мой, цветик золотой!

Подарю тебе билетик

в город светом залитой,

 

где у всех отверзты вежды,

где всё видимо насквозь,

где не надобно надежды —

поелику всё сбылось.

 

Где избыты все печали,

где окончена война,

где о солнечном причале

ложь разбилась как волна.

 

Не плачь, Светик, не плачь, Светик,

друг мой, светик золотой!

…Скоро нам держать ответик

пред Рождественской звездой.

 

 

II

 

Темы и вариации на «Тополь» и «Оду модели» Владимира Набокова^[2]

 

Профан видит сходство, а художник замечает различия. Так говорит Набоков — кажется, в «Камере Обскуре».

Благодаря импульсу, полученному от устроителей киевского переводческого конкурса «Camera obskura» в октябре 2003 года, мы прикоснулись к двум «непрозрачным» английским опусам классика русской и мировой литературы (и получили призы).

Я «соревновался» со своей дочерью Анной, держа в уме, что Владимир Набоков перевел известное сочинение Льюиса Кэррола «Alice’s Adventures in Wonderland» как «Аня в Стране чудес».

То есть мы явственно ощущаем ментальный и эстетический зазор между историями про английскую девочку Алису и русскую девочку Аню. И есть сомнения, что его в принципе можно ликвидировать. Набоков попробовал вложить в уста Ани травестированные строки известных отечественной публике стихов. На мой взгляд, получилось «не очень». Та же проблема, кстати, возникла и у Бориса Заходера с Винни-Пухом, которого переводчик дерзнул представить для нашего читателя все-таки русским медведиком, если не сказать русским поэтом! (Á propos замечу, портретно похожим на писателей Ивана Крылова и Ивана Гончарова, а то и на самого Заходера). И кто в итоге знает, что ворчалки, пыхтелки, сопелки сочинил переводчик, и к Милну они имеют отношение, мягко скажем, опосредованное. И я не знал, пока об этом мне с весьма резонными гордостью, ревностью и волнением не рассказал в письме сам Борис Владимирович.

Трудны определения «перевод», «пересказ», и мы пробуем предложить слово «прочтение», поскольку, несмотря на рамки долженствования, задаваемые оригиналом и его автором, переводчика порой «далеко уводит речь». Самое важное — получить в результате проецирования сочинение, внятное русскому пространству.

Короче, «идём вперёд, тирлим-бом-бом!..»

Наша семейная игра как состязание поэтов вспомнилась случайно-неслучайно в свете недавнего 125-летия В. В. Набокова.

Англоязычные стихотворения «The Poplar» («Тополь») и «Ode To A Model» («Ода модели») вошли в необычную, если не сказать странную набоковскую книгу «Poems And Problems» («Стихи и задачи»). Опубликованная на рубеже 1960 — 1970-х, она состоит из 39 стихотворений на русском языке (с переводом на английский), 14 стихотворений на английском и 18 шахматных (sic!) задач.

Стихи и шахматные задачи являются конечным продуктом очень разных форм художественного творчества, и довольно редко кто-то равно одарен в обеих областях. И еще реже результаты обоих процессов творения соединяются вместе в одной книге.

Во введении в книгу «Poems And Problems» Набоков кое-что нам поясняет (проясняет ли?): «Шахматные задачи требуют от композитора тех же достоинств, которые характеризуют все достойное искусство: оригинальность, изобретательность, лаконичность, гармоничность, сложность и великолепная неискренность».

«Вдохновение квази-музыкального, квази-поэтического или, если быть точным, поэтико-математического типа, сопровождает процесс придумывания шахматной композиции... — приоткрывает, что называется, ноуменальную завесу Владимир Владимирович в «Интродукции» к книге. — Часто, в середине рабочего дня, на пороге какого-то тривиального занятия, после праздной мысли я внезапно испытывал приступ психического удовольствия — зародыш шахматной задачи возникал в моем мозгу, обещая мне ночь труда и счастья».

Как нам тут не вспомнить «Защиту Лужина»!

Интересно, справедливо ли обратное: вызывал ли когда-либо у Набокова «вдохновение шахматного типа» процесс сочинения прозы или стихов?

Удивительно, но набоковский «Тополь» (1959), кажется, говорит о мерцании листвы в том же примерно ракурсе, что и Карлос Кастанеда в «Учении дона Хуана» (прежде всего серебристого тополя, могу подтвердить личными наблюдениями, городскими и лесными).

Конечно, вспомнятся нам и русские строки Набокова от 28 апреля 1923 г. «…Гул дантовский в тебе я слышу, тополь, / когда ты серебришься пред грозой…»

К мерцанию судеб, мерцанию памяти может иметь отношение и трепетное мерцание крыльев обожаемой Набоковым бабочки: тополёвый ленточник (черно-белая красавица) — палеарктическая бабочка, которую в Англии принято называть Poplar Admiral («адмирал»). Однако Набоков предпочитал старую форму названия — Poplar Admirable («восхитительная»). «Громадная, плоская на лету бабочка, — писал классик о ней в романе «Дар», законченном в 1938 году, — иссиня-чёрная с белой перевязью, описав сверхъестественно плавную дугу и опустившись на сырую землю, сложилась, тем самым, исчезла. Такую иной раз приносит, зажав ее обеими руками в картуз, сопящий крестьянский мальчишка. Такая взмывает из-под семенящих копыт примерной докторской поньки, когда доктор, держа на коленях почти ненужные вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в больницу. А изредка четыре чёрно-белых крыла с кирпичной изнанкой находишь рассыпанными как игральные карты на лесной тропе: остальное съела неизвестная птица…»

Трудно остановиться в таком цитировании.

О втором предмете нашего здешнего внимания скажем, что сочинение «Ode To A Model», написанное В. Набоковым «по случаю», 8 октября 1955 г., впервые было опубликовано в журнале «Playboy» в том же году. В нем тоже много таинственного, возможно даже мистического. Что, в общем-то, объяснимо, кода имеешь дело с памятью. Не забудем также, что роман «Лолита» наш шахматист и бабочколюб завершил в 1953-м.

 

 

1.

 

Тополь

 

прочтение Станиславом Минаковым

 

 

Вот — дом. Вот — тополь перед ним,

Чей лад живой — неотменим.

 

Но дар его — из ночи в ночь —

Мне вынести уже невмочь!

 

Вот — вновь — молчальный мой приход:

Та — в белом, с нею рядом — тот.

 

Садятся у проёмов рам

Во тьме: та — тут, а тот — вон там.

 

Узнал я их? Узнал, узнал!

…Диван, ночник, очки, журнал...

 

И снова юноша, двойник,

С мерцанием листвы возник.

 

И девушки дрожащий лик —

Как будто отражённый блик

 

Ручного зеркальца, и в нём

Мы с ней под тополем вдвоём —

 

В июль прощальный, встречу ту,

В том, том, семнадцатом году…

 

И там — отмеренный лимит

Великих грёз: тот, кто шумит

 

Во мраке тайною ветвей,

Владеет памятью моей.

 

Итожь: безмолвие, финал.

Что ж — продолжай листать журнал

 

Иль Книгу Памяти. Итак:

Сорочка. Тополь. Ночь. Пиджак…

 

Но в вещной малости, представь,

Провидец зрит былую явь.

 

 

Мне все это показалось во многом близким к моему стихотворению «Тополь», написанному в 1995 г., когда мне не были известны еще ни Кастанеда, ни «Тополь» набоковский. И то был — серебристый тополь…

 

Если тополь за окном,

Ничего не надо боле.

С ним — без муки и без боли

За оконный окоём

 

Можно кануть. Голубой —

Бессловесный, беспечальный —

Глубиною изначальной —

Он врачует нас с тобой.

 

Трепет, ропот. Лист и ветвь.

Ничего в нём больше нету —

О покое два завета:

Тихий звук и слабый свет.

 

Плат — заплата на заплате —

У него, но ты не плачь.

Мы за счастье не заплатим:

Тополь — царь, а не палач.

 

Тополь — плот, и тополь — поле.

Пальцы слепятся в щепоть.

Гул целебный, дар тополий

Единяет дух и плоть.

 

Это — я ль? А это — ты ли?

Явь? Или её испод?

Волны света золотые.

Тополь. Воля. Путь. Господь.

 

 

2.

 

Ода модели

 

прочтение Станиславом Минаковым

 

Ветер стены холодил

иль душа от пекла пухла,

за тобою я следил,

о модель, танцорка, кукла.

 

Сквозь журнальный лоск страниц,

чрез потусторонний глянец —

видел тень твоих ресниц,

осязал твой стильный танец.

 

Гольфы, юбочка… О где,

школьница, смешные банты?

С кем ты впала в па-де-де,

став на белые пуанты?

 

Я тебя боготворил!

С целомудренною страстью —

там, на снимках, у перил,

стать мечтал твоею частью.

 

Балерина, детка — стать

с белизною алавастра.

Кто бы смог зарифмовать

бездны две — «сестра» и «astra»^[3]?

 

Кто сумеет ночь сменять

на рассвет — при вечных шорах?

И, пустивши запись — вспять,

ждать «хорош», где слышно: «шорох»?

 

Нет, не вылюбить модель!

Уходи ж в реальность — дальше.

Оставляя в прошлом хмель

иллюзорный, морок фальши.

 

 

*

 

прочтение Анной Минаковой

 

За тобою, модель, —

по журнальным страницам:

от лилейной подмышки

до стрекозьей ресницы.

 

В твоих гипсовых пальцах

мне становится душно…

Так мила и ничтожна,

так пуста и воздушна!

 

В одинаковых клетках

тёмно-красного пледа

я искал очертанье

балеринина следа.

 

Белолицая кукла,

воплощённая скука,

ты стреляешь по мне

из тяжёлого лука.

 

Балерина, фитюлька

из сатина и ситца,

видишь чёрную птицу?

Это белая птица!

 

Чёрный мир в негативе

сможешь белым запомнить

и срастить неразрывно

«спеленать» и «восполнить»?

 

Жить с моделью — возможно ль?

Всё убить, всё забыть, вспоминать ничего и не надо…

Унестись навсегда

от былой клоунады.

 

 

Вот такие получились «Стихи и задачи».

И — да! Как тут не сказать про набоковский «шахматный» роман «Защита Лужина»! Первая строка: «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным». Последние строки этого «романа отчуждения», где герой выбрасывается из окна: «Дверь выбили. „Александр Иванович, Александр Иванович!” — заревели несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».