Раз и два

*  *  *

 

из чернильного, дымного сна,

где ни лиц, ни границ,

где я снова люблю тебя так,

как уже не умею,

где с макушки холма

по изогнутым улицам катятся вниз

дождевые потоки, болотные змеи

расползаются с черепа мёртвой горгоны

над серой таганской скалой,

где любовь — это кит,

а мы

два бессильных ионы,

вооружённые

бензопилой

 

я, оттуда шагнув,

и никогда-никогда-никогда

не сумею заделать дыру в животе у кита,

и отныне в неё утекают мои караваны,

и могучие царства

сминаются в тартарары,

но я всё ещё слышу, как там, по ту сторону раны,

наши цитры звенят,

и гремят золотые тимпаны,

и сочатся елеем и кровью

последние наши пиры.

 

 

*  *  *

 

в стихах о любви

всегда есть какое-то жульничество,

такой лёгкий,

пьяный дымок,

то, от чего бывает весело,

что будоражит,

бродит,

как сахар в браге.

 

из-за этой примеси

в стихах о любви

со временем

происходят химические процессы.

мне кажется,

я помню чудное мгновенье

отдаёт уксусом

 

или у меня просто

расстройство обоняния —

да нет, я точно вам говорю:

натуральный яблочный уксус.

 

уксус тоже хорошее дело,

он идёт в тесто,

в маринад,

но где та любовь,

и где те грузди, спрашивается.

 

в стихах о любви

всегда есть какое-то жульничество.

мы всегда это знали,

просто прикидывались,

что так и надо,

а на самом деле так не надо,

а как надо,

спрашиваю я себя

 

тем временем чайник закипает,

и я наливаю две чашки,

пускай вторая стоит

на всякий случай,

остынет — вылью

и налью тебе новую,

я помню,

ты пьёшь без сахара.

 

 

*  *  *

 

Раз и два

вдох и выдох

раз и два

вдох и выдох

только б не чихнуть

не рассмеяться

иначе я никогда не увижу

чем закончится

бабушкина гимнастика

 

не молодец ли я

сегодня мне наконец-то

хватило смелости

спрятаться под кроватью

прежде чем бабушка

закроет дверь в свою комнату

расстелет на полу

потрёпанный коврик

снимет халат

снимет очки

щёлкнет застёжками чулок —

вдох и выдох — 

и начнёт делать упражнения

 

сил нет как смешно

на ней только лифчик и панталоны

ляжки её болтаются

словно куски дрожжевого теста

а спина-то

спина

скрипит словно половица

раз и два

считает бабушка шёпотом

раз и два

 

смех выкручивает меня винтом

покрывало свисающее с кровати

(я ножничками — чик-чик

проделала в нём маленькую дырочку)

гасит толчки моего дыхания

театральная кулиса

пахнет пылью и корвалолом

поджимаю коленки к животу

холодный ручей сквозняка

скользит по плечу и по ноге

бабушка открыла форточку

 

она никогда не включает радио

она считает сама

раз и два

наклоны корпуса

мишенька попляши

лапой-лапой помаши

тяжело дышит

ложится на коврик

и тут я понимаю

сейчас будут отжимания

и меня обнаружат

 

между нами — несколько сантиметров

и дырка в кулисе

не смотреть не смотреть! —

она лежит на коврике

вдох — пугающе-длинный-выдох

хриплый мучительный выдох

 

лежу за покрывалом

сжавшись в комок

не дышу

не вижу её лица

и никогда не увижу

её лица

никогда-никогда

никогда-никогда-никогда

 

темнота

пыль

холод по полу

 

после тяжёлого дня

задыхаешься от усталости

 

слышишь стареющее чучело

а ну-ка десять отжиманий

стихи подождут

переписки подождут

разговоры подождут

ужин подождёт

 

ноги двигаются так тяжело

бабушка мы с тобой

слеплены из одного теста

сколочены из одних и тех же досок

мишенька попляши

мишенька пляшет

 

 

Май

 

Плюс четыре градуса и ветер.

Клювы листьев снова желтороты.

Синий в кассе купленный билетик,

электричку ждёт толпа народа.

 

Бережно замотаны в пакеты

яблоневых саженцев метёлки.

Линии рассеянного света

цвета мятой парниковой плёнки.

 

В мае холод кажется недолгим,

и земля ещё мокра и дышит.

За окном бегущие просёлки,

серые поля, цветные крыши.

 

Пахнет дымом старая ветровка.

В грядках есть кладбищенское что-то.

Тонет в лунке жёлтая головка.

Две недели холодов до всхода.

 

Будешь жить и проползать сквозь трещины,

плотную проламывая почву,

жить, пока тебе не померещится,

что корням легко, тепло и прочно —

 

вот тогда-то, в пору листопада,

каждый лист подвергнется подсчёту,

но об этом вспоминать не надо,

если хочешь, чтоб росло хоть что-то.

 

 

*  *  *

 

Так долго входит в илистую воду,

задумчиво оглядывает берег,

глядит на рябь настоя травяного,

на сосен розоватые тела.

По стеблям тихий лепет пробегает,

по листьям капли жаркие текут,

и утка с выводком

рисуют на воде

два ровных эллипса вокруг коряги.

 

Стопа слепая в темноте, на дне

нащупывает тёплые обломки

неведомых разрушенных жилищ,

тугие корни, лилий провода,

скрепляющие дно мередианы.

Стопа уходит в древний мёртвый мох.

И пальцы скоро в рыбок превратятся,

а плечи станут парой зыбких змей,

 

а тело станет лёгким, будто ствол

поваленной сосны, упавшей в воду

назад пятнадцать миллионов лет,

сверкнувших, словно крылья стрекозы

над головой.

Кричат чужие дети

на том, другом, далёком берегу.

А женщина стоит, глядит куда-то.

Она ещё, быть может, не решила —

плыть или нет.