Купеческие сказки

Сказка о том, как крестьянин Яков Лихошерстов купцом стал

Это сейчас Яков Андрианович — весомый купец, и нет ему равных даже на улице Пятницкой, где купец на купце сидит и купцом погоняет.  А родился он, ей-богу не вру, самым что ни на есть лапотным крепостным крестьянином Мценского уезда Орловской губернии.

Правда, через четыре года после его рождения царь-батюшка крестьян освободил, только освобожденные мужики еще сильнее захудали, чем под барином. Так их заморочили петербургской дурократией, что они работать вовсе отучились: сидят на черноземе, а извлечь из него ничего не могут.

Яша Лихошерстов между тем подрос и в такой разум вошел, что и родители не верили, что он их природный отпрыск. Считает как подъячий, пишет как архиерей. За что ни возьмется, все у него в копейку обращается, как у древнего еллинского царя Мидаса.

Как надумает кто из мужиков что-нибудь купить, продать ай в оборот пустить, так бегом к Якову Андриановичу, а тот прищурится, подумает и сказывает: «Эту коровку не бери, а бери вон ту лошадь после поста». И все так обоснует, что от его доброумия у соседей ничего, кроме прибытка, а и сам он не в накладе. В такое уважение вошел, что к семнадцати годам его Яковом Андриановичем величали, да и сам барин его за ручку брал и моншерил как равного.

Вошел наш Яков Андрианович в женительный возраст, и стали ему родители невесту подыскивать. Все дворы обшарили, полный осмотримент представили, а Яшеньке все не по нраву: одна толстовата, другая простовата, а третья и вовсе чистый кошон.

— Мне, — говорит, — ваша простота не в расчет. Мне нужна невеста льготная, деликатесная.

Матушка так и ахнула:

— Ай дворянку столбовую возмечтал?

— Дворянку не дворянку, а купеческую дочь возьму, — отвечает Яков Андрианович. — Она мне — купеческое сословие, а я ей — жизненное условие.

И в тот же день отправил сватов в уездный город Мценск к купцу второй гильдии Шестакову Илье Ивановичу, у коего как раз поспевала дочерь Танюша. А надо сказать, что купец этот хоть и был почтенной фамилии, но совсем захудал по причине вакхического преклонения. Для порядка он еще поломался, но как узнал среди мценских купцов, что за птица вокруг его гнезда витает, так и ударили по рукам.

Танюше жених полюбился, а Яков Андрианович как увидел невесту, так и сомлел.

— Я, — говорит, — умыслил брак по расчету, а достиг по исключительной любви.

Так и записал дьячок при обыске, что составлялся тогда перед венчанием, в церковной книге: «Женится, мол, по безумной любви, что при заключении брака препятствием быть не считается».

После свадьбы Яков Андрианович перешел в купеческое сословие, и уже его лапотное происхождение отошло в область темных преданий. И вот он говорит жене:

— Ты меня, Танюша, возвысила до райского блаженства, ибо ныне я есть не токмо купец, но Эдемский небожитель первой гильдии. А теперь проси у меня, чего твоя душа желает.

— Ах, уедемте отсюда, Яша, — говорит ему Татьяна Ильинична. — Город Мценск мне претит своей грубой атмосферой.

— Куда же вы, к примеру, хочете перенестись, мой ангел? — спрашивает Яков Андрианович.

— Хочу жить во граде Туле с его пряничной сладостью и галантерейными прелестями.

Сказано — сделано. В том же году Яков Андрианович купил у тульского мещанина участок на улице Пятницкой, а уже на следующий год возвел вот этот каменный дом — не дом, а княжеские хоромы.

Сказка о том, как купец Яков Андрианович познакомился  с купцом Антоном Евграфовичем и как они подружились

Тульский купец Яков Андрианович Лихошерстов любил странничать. Особенно же по храмам да монастырям, святым местам да целебным колодезям. А уж после богомолья как-то само собой делалось, что прибыль прямо в руки ему лезла, словно за ним гонялась.

Как-то раз на Иванов день приехал Яков Андрианович в город Епифань подивиться на здешний Никольский собор, что, по слухам, был устроен по технической монументации самого великого Казакова.

А на Красной площади перед Никольским собором шел торг, как и каждый год здесь бывает на Иванов день. И вот зачесалась у купца правая ладонь, а это знамение и прямой намек от Николы Чудотворца: ждет тебя прибыль.

Вот и обращается Яков Андрианович к девочке, епифанской стрекозе, которая везде летает и все переносит.

— Девочка, а какой товар на вашей ярмарке наилучший?

Девочка отвечает:

— У нас все наилучшие!

— А что у вас тут есть такого, чего в самой Туле не сыщешь?

— Мед у нас такой, что не то что в Туле, а и в самой Москве хуже бывает. От самого царя за ним приезжает обед-кухмейстер, покупает по сто ефимков за бочку, да никому больше продавать не велит, чтобы царю-батюшке не зазорно было.

— Кто же у вас такой знатный мед топит?

— Это, батюшка, государственная тайна. А как пойдешь вниз по улочке, то пчелки тебе ее на уши и нажужжат. Они государеву тайную грамоту не читывали и крест на том не целовали.

Пошел Яков Андрианович вниз по улочке, спрашивает у прохожих, где здесь царский мед продают, а все от него шарахаются, косятся да перемигиваются. Думают: упрел детина от епифанской медовухи. Как вдруг вылетает из-за забора рой пчел, да и погнался за купцом. Яков Андрианович руками машет, шапкой отмахивается, вертится, крутится, да и забежал в какой-то двор.

Видит, посреди двора стоит стол с самоваром, играет патефон с трубой, а за столом — купчина дородный, бородатый, чаи гоняет.

Пчелы, как увидели купца, так и повисли на месте, и хоботками клюют часто-часто, вроде как кланяются. А купец им:

— Ступайте, детушки, мне вас боле не надобно. Да приведите сюда дочерь мою Аринушку, что этого молодца заманила. Я ей за труды орехов греческих в подол насыплю.

— Ай ты пчелиный король? — удивился Яков Андрианович.

— Я не король и в короли не лезу, — отвечает купец. — Зовут меня Антон Евграфов сын Байбаков. А звание наше простое — купцы второй гильдии.

— Так это ты царским медом торгуешь по сто ефимков за бочку?

— Я не король, а и ты не герцог. И мед я тебе и по пяти рублев отдам.

— А ну как царь проведает да сказнит тебя за такой медольянс?

— Я тебе не из гербовой бочки буду мед накачивать, а из опчественной. Про опчественный мед государь мне ничего не наказывал, а мед в ней от той же епифанской пчелы. Так что, берешь по пяти рублев?

— Беру, — обрадовался Яков Андрианович. — По четыре с полтиной!

Ударили купцы по рукам, сели за стол, да так засиделись, что купчиха Байбакова их из-за стола водой отбрызгивала. Так про них потом и стали говорить, и на Туле, и в Епифани: Байбаков с Лихошерстовым — друзья неразлучные — не разлей вода.

Сказка о том, как купец Яков Андрианович по приглашению купца Антона Евграфовича ездил в Епифань на ярмарку со своим товаром

В другой раз купец Яков Андрианович приехал в Епифань не чаи гонять, а товар торговать. Епифань — городок неказистый, это вам не Париж и не Вена, но и не Ослó какое-нибудь, прости Господи. Всего, что из земли растет, в хлеву хрюкает да в воздухе трепыхается, здесь своего довольно. А вот галантерейного шика да заграничного лоска маловато — да что там маловато, совсем нет.

Вот и надумал Яков Андрианович Епифань европством огорошить. Как рассвело, с молитвой друзья-купцы стали свой товар раскладывать. Антон Евграфыч торгует своим, самобытным, чем Бог послал — кожами-рогожами, воском-лоском, салом-навалом. А Яков Андрианович граммофон взвел, усы навострил, котелок набекрень, жабóвую подманишку наотлет, чечетку бьет и галдит:

— Медам-мусьё, бабьё-моё, пардон жё ву при, напролом не при! Мой товар парижский шик! Покупай жене, мужик!

Товар-то у него был тульский контрафикат, но с французским ярлыком, а сработан в подпольном амбаре, на улице Пятницкой. Зато и цена не парижская, сходная: бриллиантовые броши — по пятаку, кольё с алмазной завеской — гривенник, а шляпка на страусином подмёте — аж полтинник.

Вот и набросились епифанские медамы на этот тульский Париж, как пчелы на варенье. Любуются, жеманятся, томятся. Торг в Епифани тесноватый, народ темноватый, так что Антон Евграфович сразу смекнул: при такой кондуренции придется ему сегодня не солоно хлебавши в свои кожи оборачиваться да своими же медами подслащаться. Вот он и говорит Якову Андриановичу:

— Не дело это, Яков Андрианович, у друга покупателя переманивать. Ты нашим епифанским медамам своим тульским Парижем ум затмил.

Яков Андрианович отвечает:

— Хоть ты мне и друг, Антон Евграфович, а у нас на Туле говорят: «Хлебцем вместе, а табачком врозь». Я ведь сюды приехал не умы наставлять, а копейку плющить. После торга ты мне друг и брат, а покамест — тамбовский волк тебе товарищ. Извини, подвинься.

Тут Антон Евграфыч и вспомнил, как намедни за столом тульский гость все к шашкам интерес питал да бахвалился, что ему, де, в шашках никто не равен — ни на всей Пятницкой улице, ни за рекой Упой, где дошлые оружейные мастера живут. И вот Антон Евграфыч, как некий новый Одиссей Епифанского уезда, говорит своему азартному другу:

— Опечалил ты меня своей каверзой, милый друг Яков Андрианович! Злата блеск тебе разум затмил, а пуще — лишил тебя благоухания дружеских чувствований, наполняющих сад нашей жизни. Для сохранения нашего дружества при обоюдной выгоде предлагаю тебе скрестить клинки наших умов не на торговом поприще, но на шашечной доске. Кто проиграет в шашки, тот и убирается вместе со своим товаром с торга вон. Оставшийся же любимец Фортуны торгует в полную свою выгоду и наслаждается всеми благами, дарованными греческим коммерческим богом Гермесом.

Яков Адрианович был гроссмейстером по шашкам по обе стороны великой реки Упы, но и Антон Евграфович был в Епифани третьим. А надобно вам знать, дорогие мои, что на Епифани быть по шашкам третьим было то же самое, что во всей Галактике — вторым. Такие искусные шашисты живали в те времена в Епифани.

Прикрыли они свои лавочки и сели за стол. То Яков Адрианович одолеет Антона Евграфыча, а Антон Евграфович отыгрывается, а то наоборот. Начали вроде с трех партий из трех, потом — десять из десяти, и пятнадцать, и двадцать партий сыграли.

Играют час, играют другой. Яков Адрианович расстегнул свою жабóвую подманишку, Антон Евграфович рассупонился по самое дезабильё. Оба потные, оба упрямые, одним словом — одержимые азартом. Как вдруг колокол ударил у Николы Чудотворца, опомнились друзья, глядят, а площадь давно опустела, и народ после вечерни домой идет.

— Какой же у нас с тобой будет счет? — спрашивает Яков Адрианович.

— Счета я не вел, а кажется, что остались мы при своих, — отвечает Антон Евграфович.

— Прошу покорно отыгрываться в Тулу. Коммерции урон, а дружбе прибыток, — говорит Яков Адрианович.

Обнялись, запели и пошли за стол — дружбе предаваться. Отсюда и пошла старинная епифанская поговорка: «Победила дружба».

Сказка о том, как купец Антон Евграфович расфрантился в Туле

Когда купец Антон Евграфович играл с купцом Яковом Андриановичем в шашки, то Антон Евграфович замечал, как его друг все присматривается: то к его козловым сапогам, то к его люстриновой жилетке, а то к его дремучей бороде, и при этом словно кручинится. И наконец Антон Евграфович впал в самомнение и со всей своей купеческой резигнацией адресовался к Якову Андриановичу так:

— Что это вы, почтенный Яков Андрианович, так меня штудируете, словно на мне начертаны некие загадочные письмена царя Валтасара? Будто я вам чем не угодил или мое угощение вам претит?

— Ах что вы, любезный Антон Евграфович, — отвечал ему Яков Андрианович со всей приятностью, свойственной дружбе. — Ваше опчество мне благоугодно донельзя, а ваше угощение под стать и вашему опчеству. Но, ежели вы и уловили на челе моем некое облако мимолетной печали, то оно омрачает не вашу персону, но ваш костюм.

— Чем же погрешил мой костюм? — всполошился Антон Евграфович, который по епифанским меркам был, так сказать, законодатель мод.

— А тем, моншер Антуан, что в Париже и Туле так не ходят со времен императора Павла Петровича, — брякнул Яков Андрианович. — А коли желаете отправиться со мною в Париж на Всемерную выставку промышленных изяществ, то извольте сперва ко мне в Тулу прифрантиться.

А надобно заметить, что Тула для епифанского купца была не бог весть какая Мекка, чтобы перед нею пластаться, но тульский шик уже так мало уступал московскому, как и московский — петербургскому, а питерский — парижскому. Так что иного щеголеватого тульского купца уже невозможно было отличить от самого отъявленного парижского франтье, разве в посрамление сему последнему.

— Будь же моим Пигмалионом, изваявшим из меня прекрасного Кипариса, — согласился Антон Евграфович, который, при своем купеческом звании, был начитан не менее трех столичных профессоров, вместе взятых и сильно перемешанных.

Друзья тут же прыгнули в самую быстролетную перелетку и примчались в славный город Тулу. А там уже Яков Андрианович повел друга по торговым рядам, где тульские парижане отрясли его, как некую грушу, увешанную серебряными плодами. Вместо тужурки купчина облекся в заливной фрак с проблеском, вместо шаровар натянул белые панталоны со шкрипками, вместо козловых сапог — лаковые ступлеты на гуттаперчевом подскоке.

Напоследок же Яков Андрианович свершил над Антоном Евграфовичем то, что Петр Великий до него сотворил над московским боярством — лишил его бороды. Увидев в зеркале свое голое мальчишество, Антон Евграфович мало что не прослезился. Однако же, к немалому его утешению, Яков Андрианович представил ему портрет французского герцога де Муравье с такой же точно трехконечной эспаньолкой, и купец приобвык. Когда же на улице Пятницкой некий приказный, толкнувши, сказал ему: «Пардон, месье!», то Антон Евграфович почувствовал себя природным Антуаном, коему в Париже самое место.

Тою же ночью, когда семейство Байбаковых, помолившись Богу, отходило ко сну, всю Епифань переполошил собачий скандал. Сколько на улице ни было бродячих псов, все они сбежались у байбаковских ворот и надрывались под деревом, на коем гнездился странный человек — барин  не барин, немец не немец, а вылитый французский маршал де Кормикур после ретирады из Москвы.

Епифанские мужики собрались у ворот, чтобы кольями приземлить сего галломана, но тот на чистом епифанском наречии возопил:

— Свой я, епифанский, Антон Евграфов сын Байбаков! А накиньте на меня свойственный мне зипун, дабы не быть растерзанным псами, подобно новому Актеону!

Антону Евграфовичу принесли его старый зипун, он переоделся по епифанской моде и уже более так не франтил в неположенном месте, доколе нога его не ступила на берега туманной Сены.

Сказка о том, как купец Яков Андрианович и купец Антон Евграфович в Париж собирались

На следующий год в Париже объявили Всемерную выставку коммерческого изящества, с тем чтобы со всего мира собрать все самое удивительное, до чего додумалась человеческая выдумка, все взвесить, пронумеровать, оценить да в оборот пустить. Купцы российской гильдии свезли все самое изумительное к царю во дворец, дабы его величество самолично выбрал, чем свою империю представить, а что и себе оставить. И чего тут только ни было: чернобурые лисы-семихвостки и осетры с ногами, что сами в бочку заползают и икру мечут, мороженые русские слоны и говорящие соколы, что охотника за собой кличут, елецкие кружева ажурного хитросплетения да фарфоровые яйца Померже с золотыми завидными цыплятами. Только для всего этого добра у царя не доставало паровозных самоходов, и пришлось купцам жеребей тянуть, кому в Париже Российскую империю представлять, а кому и дома Париж представлять в зажмуренном воображении.

Отломил его величество от веника семь длинных соломин, одну надкусил и говорит:

— Вот, мол, семь соломин от всех семи провинций моего царства. Кто вытянет короткую соломину, тот пущай за всю мою империю и отдувается. Получит в Париже золотого теленка с бриллиантовыми рогами — награжу по-царски и назначу потомственным ландратным маркграфом. А нет — загоню на Аляску моржовый зуб у алеутов на калоши менять.

Стали купцы жеребей тянуть, Яков Андрианович и полезь без очереди тульским нахрапом. Дернул его величество за ручку, глядь — и вытянул короткую соломину. Обомлел поначалу от такой фортуны, а затем проморгался и говорит царю:

— Нам, тулякам, не привыкать за всю Расею на рожон лезть, и я на свою фортуну не ропщу. Только у меня к тебе, царь-батюшка, будет нижайшее поползновение.

— Какое-такое поползновение, говори, пока я добрый, — говорит государь, с прищуром, так как он, конечно, свой тульский народец знал слишком хорошо, чтобы обойтиться без каверзы.

— А дозволь мне, государь, иметь при себе экстренного подсистента, на тот случай, если я по своей тульской простоте где проболтаюсь или в грязь лицом ударю перед недругами во время банкетной шаткости. Этот подсистент меня бы обратно в ум привел и перед недругами отболтал.

Государь подумал как следует, вспомнил парижские соблазнительные избытки и выпустил манифест: дескать, ехать за всю Российскую империю купцу Якову Андрианову Лихошерстову, а купцу второй гильдии Антону Евграфову Байбакову быть при нем экстренным подсистентом.

И вот с утра, помолившись, наши друзья сели первым классом в быстролетный локомотивный экспресс — чих-пых! — и отправились в вольный город Париж — на людей посмотреть и себя показать.

Сказка о том, как купец Яков Андрианович и купец Антон Евграфович в Париж ездили

Всю дорогу до Парижа Яков Андрианович и Антон Евграфович играли в шашки да на гармошке и дули чай, так что нечувствительно проскочили три королевства и одну республиканскую монархию. И так они раскочегарились, что не заметили, как локомотивный экспресс выпустил пар и пристал к самой Вандонской коломне.

— А не изволите ли знать, что это за каланча на курьих ножках? — удивился Антон Евграфович, который в Епифани такой конфигурации никогда не видывал.

— Ах это... — отвечал Яков Андрианович, расчесывая свою эспаньольную бородку на европейский фасон. — А это, любезный друг, непревзойденная астрономическая коломна инженера де Вандона, которая улавливает из неба месмерические мерцания и передает их в банк герцога Ротшильда.

— На что же, к примеру, сдались эти месмерические мерцания герцогу Ротшильду, и не довольно ли ему ослепительного сияния злата?

— А на то, ваше епифанское степенство, что, по астрономическим угадкам, космическое небо скоро совсем погаснет и стемнеет. Вот тогда-то герцог Ротшильд и будет месмерические мерцания по банкам фасовать да в розницу продавать.

Не успел Антон Евграфович эту космоагонию уяснить, как из локомотива их выставили, а к путеводительному гиду приставили.

Звали этого путеводителя мосье Репье, а был он никакой не путеводительный гид, а тройной осведомительный ажан, и был на жалованье сразу у трех государей: французского Наполеона Тринадцатого, английского Георга Бедоносца и германского Вильгельма Завоевателя. От каждого из этих государей он имел против других задание: ложь повсюду разносить, а правду скрывать, дабы правду никто не разузнал, а про ложь не догадался.

Мосье Репье усадил гостей в экипажный таксогон и помчал по самым парижским кущобам, чтобы у русских простаков дух перехватило, а ум помутило. Горлом трещит, пальцами щелкает, глазами мигает, а под шумок выведывает: как бы ему русские чертежи запонтитовать да русским же и продать.

— О-ля-ля, жё ву при! — трещит мосье Репье. — Вы имеете шанс видеть уникальную Триумфальную парку, под ней, мол, сам великий Наполеон парился после похода в холодную Россию. А какой, пардоньте, товар вы презентуете на выставке?

— Товар все больше автоматический... — отвечает Яков Андрианович в угаре туристических восторогов, а Антон Евграфович, как верный подсистент, цап его пальцами за ногу. И Яков Андрианович добавляет:

— Товар самый тульский: медведь, гармошка да самовар.

— О-ля-ля! — отвечает мосье Репье. — А вот перед вами всемирно знаменитые Енисейские поля. По этим полям парижские дамы совершают дефиле, а парижские кавалеры их ублуждают.

— Выгон? — интересуется Яков Андрианович, а мосье Репье и отвечает.

— Мы, — говорит, не компран, какой-такой выгон, а какой, пардоньте, нам интерес в ваших медведях, если вся Европа давно перешла на химические меха?

— А такой, что этот медведь не для меха... — заводится Яков Андрианович, а Антон Евграфович его щиплет да поправляет: — Не для меха, а для смеха.

Приезжают они на Пляс-Дригаль, а там такой хоровод, такой шумсон стоит, что волосы дыбом, а глаза вразбег.

— Это, изволите видеть, французский еретический танец капкан, — объявляет мосье Репье. — А капканом его прозвали оттого, что, раз увидев, любой мосье ходит весь день как в тисках и посматривает мимо прямых дел.

— Вот бы нам в Туле такой танец учредить! — не стерпел Яков Андрианович.

— А вы, моншер, только дайте мне ваши чертежики под люмьеровским аппаратом подержать, так весь этот кувыркантный фордебалет под самые ваши окна тотчас сбежится.

Тут уж Антон Евграфович отодвинул своего падкого друга в сторону, да и отвечает за него:

— Ты, мол, моншер мусью, приезжай к нам в Епифань на гулянку, так там и не такого капкана насмотришься, да еще с мордобоем вприсядку.  А чертежные понтетации для медведя не требуются. Он самим Господом начертан и запонтетован.

Так и отвезли друзей спать в отель Полурояль — с рябью в глазах, но себе на уме. Мосье Репье все их ответы сфонографировал и отослал по имстанциям, а наутро в Осмотрительном павильоне открылась и выставка.

Чего там только не было: французский ветрокрылый винтолет и немецкая газовая бездушина, американская саморучная пила и японский автоматический змей, говорящий дом и электрический стол...

Доходит очередь до Российской империи. Публичные подозреватели смеются, пальцами тычут, молниями сверкают. Только гляньте, мол, медам-мусью, какое разительное простовековье! Медведь, гармошка и самовар, как в отсталые времена Иван Террибль!

Тут, однако же, Яков Андрианович позвенел графинчиком и возразил, что этот автоматический медведь Тульского Оружейного завода начинен особыми способностями, умеет говорить пятью языками, косить траву и забивать гвозди. Гармошка настроена играть отдельно от музыканта и еще присочинять. А самовар, если его раскочегарить как следует ядреным тульским топливом, может долететь до самыя Луны и вернуться раньше, нежели чай простынет.

Все это было тотчас исполнено перед Жюрительной Комиссией и утверждено гербовым правдификатом. Однако медали за таковые достижения не было отчеканено впрок, поскольку удивления в этом было много, а выгоды мало. Итак, академики пошептались, потерлись бородами и достали из ящичка старинную медаль «Подсчетного легиона», на коей значилось: «Безмерно толико изумление», и сверху подрихтовали: «Без толку изумление».

В тот же день, как императору доставили это известие по фонографическому дальнографу из Парижа, он изволил сильно разгневаться и велел сослать обоих купцов торговать моржовыми клыками на Аляску. Однако вспомнил, что на днях продал Аляску за миллион империалов Североамериканским Соединенным Штатам, и продиктовал своему мажордуму такой манифест:

— Купцам Якову Андрианову Лихошерстову и Антону Евграфову Байбакову выдать перстень с табакеркой за усердие. И быть им каждому при своем деле безвылазно — одному на Туле, а другому — на Епифани.

Так и живут Яков Андрианович и Антон Евграфович каждый на своем месте, а про парижские тайны вспоминают все больше за самоваром, после ярмарки.