Переверните облака

Примечание к истории

 

Седые скалы были серы,

не остывал сраженья пыл;

в глухой теснине Фермопил

свистели дротики и стрелы.

 

И в этом каменном зажиме,

влетев нечаянно в пролом,

порхала бабочка меж ними,

не задевая их крылом.

 

Потом вошли в ущелье персы

чуть поредевшею ордой;

они ругались, пели песни,

клялись царёвой бородой.

 

В камнях лежали греки — тело

на тело… Был закат багров.

Легко над павшими летела

ванесса, вестница богов.

 

 

Старому нахимовцу

                                          

                                          С. Коковкину

 

Как будто удары нунчаков

звучали о стонущий борт —

расстрелянный крейсер «Очаков»

в тюремный доставили порт.

 

Отчаянно крепость плевалась

огнём — перелёт, недолёт!

Мятежный линкор «Петропавловск»

врастал в окровавленный лёд.

 

Наш гордый «Варяг» не сдаётся,

хоть дело пожалуй что швах:

спокойно на всех броненосцах

и тихо на всех крейсерах.

 

Исчерпаны напрочь резервы.

Что было, то было вотще!

И прежние жирные черви

клубятся в матросском борще.

 

 

*  *  *

 

Вот облако плывёт куда-то вдаль,

не ведая ни радости, ни горя;

оно так не похоже на рояль,

уж извините, беллетрист Тригорин!

 

Осталось четверть века проскучать —

и в Бад-Висзее крик озёрной чайки

напомнит вам, как женщины кричат

ночами на допросах в Чрезвычайке.

 

 

Дубляж

 

Дёргает гранату за кольцо —  

группа на фашистов напоролась!

У войны не женское лицо,

но определённо женский голос.

 

И мальчишек в фильмах про войну,

какова бы ни была их участь,

доверялось женщинам озвучить —  

и вздыхать заставить всю страну.

 

Голос неестественный, заметь,

юному достался партизану…

Если б только смерть умела петь,

ей бы подошло меццо-сопрано.

 

 

Май 1963

 

Внезапно шарахнуло током

среди полудохлой недели:

сегодня не будет урока —

сегодня встречаем Фиделя!

 

Нас вывели к «Электросиле»;

стоим в нетерпенье прыжками

на месте: в сияющем ЗИЛе

он едет, мы машем флажками.

 

Барбудо высокого роста —

под мышками жмутся статисты:

«А кто этот лысый и толстый?»,

«А кто этот толстый и лысый?»

 

Проспект, как тетрадь, разлинован,

газоны — сплошная зелёнка,

а мы: «Куба си, янки ноу!»

кричим, кто визгливо, кто звонко.

 

Диктатор в оливковом френче

сверкнул белозубым оскалом…

Я помню ту радость от встречи —

как долго она иссякала!

 

Пылающей прописью в серой

Неве колыхнув, безвозвратно

растаяла в небе над Сьерра-

Маэстрой полоска заката.

 

Но даже за давностью срока

спасибо скажу, команданте,

тебе за отмену урока:

тогда — нам не дали диктанта!

 

 

Ноктюрн

 

Плывут огни, как в масле шпроты,

а в небе свет давно погас;

унылый звук Парижской ноты

до крыш заполнил Монпарнас.

 

Вдоль кабаков и ресторанов

ведя рено-таксомотор,

везёт меня Гайто Газданов

и не вступает в разговор.

 

Ему, похоже, ненавистен

настырный пассажир. Ну что ж,

в конце концов последних истин

и без него известна ложь!

 

Но мне молчанье не по сердцу;

и возле бабочек ночных

я выхожу, захлопнув дверцу, —

для них не жалко чаевых.

 

 

Повесть о рыбьем жире

 

До конца о стране и о мире

говорили нам сплошь ерунду —

поколению, на рыбьем жире

подраставшему в детском саду.

 

А по волнам темно и кроваво,

колыхая бычки сигарет,

китобойной флотилии «Слава»

простирался мазутовый след.

 

Гарпунёры от Хонсю до самых

ледяных антарктических вод

и самцов, и беременных самок

били сверх установленных квот.

 

После смены в походах ледовых

принимали под палубой душ

мастера по разделке китовых

на канатах подвешенных туш.

 

Доставались мясные обрубки

стаям птиц, налетевшим как шквал,

и над морем из радиорубки

всё «Союз нерушимых…» звучал.

 

Не хватало в пути бочкотары

завсегда под рекордный улов —

но, как черти в аду, жировары

шуровали у жарких котлов…

 

Нам толкали про Север, про дикость

скал над чёрной, как дёготь, водой —

мы должны были гадкую жидкость

со слезами глотать за едой.

 

А по смерти великой эпохи

оказалось, что мы — лопухи:

провели нас на мелкой рыбёхе

и на выжимке из требухи.

 

Не влилось в нас ни боли, ни злости

кашалотов, белух, горбачей,

и не будут в земле наши кости

металлических сплавов прочней.

 

 

*  *  *

 

Ах ты, падла, хочешь быть счастливым

в мире, набухающем войной! —

У других сердца болят нарывом,

души переполнены виной.

 

Не грозит, заносчивая особь,

ни тюрьма тебе и ни сума…

Или счастье — твой безумный способ

удержаться на краю ума?

 

 

*  *  *

 

Здесь вам, как сказал помкомвзвода, не тут,

и Родиной что-то другое зовут.

И мёрзнет всю ночь, на ветру оголён,

в саду возле площади вечный огонь.

Здесь между живыми разброд и разлад —

и в братских могилах не братья лежат.

 

 

Поэты

 

— Нет, имени не слышал никогда…

— Знакомо, но не помню ни строки…

И в юности, и в зрелые года

поэты всё равно что старики.

 

Поэты всё равно что старики —

их ужасает полное забвенье,    

необходимо им прикосновенье      

любовной и заботливой руки.

 

И снится им не блоковский квартал,

а богадельни утлые кону́ры,

которые обходит персонал —

историки плохой литературы.

 

 

*  *  *

 

Ах, не валяйте дурака

хотя бы пять минут —

переверните облака,

что над землёй плывут.

 

По ним пройдёт живая дрожь,

и, накренясь, в ответ

они прольют на вас не дождь,

а неизбывный свет.

 

На этих вечных и седых

равнинах нет теней.

И вы заметите на них

следы босых ступней.