Несчастный случай

Водил бы я школьный автобус

(с американского)

 

С детьми я не лажу, а то бы

грузил малолетних верзил

в оранжевый школьный автобус

и в класс по утрам отвозил.

 

Да только не в школу, а мимо —

куда-нибудь на реку, за

излучину, чтобы от дыма

скорей просыпались глаза.

 

Туда, где пылать до рассвета

костёр не считает за труд

и поздно кончается лето,

которого с осени ждут.

 

Там некуда мальчикам деться

от сути своей — и опять

им необходимо в индейцев

(а девочкам — в куклы) играть.

 

Надевши фуражку и робу,

вдоль зелени в раннюю синь

водил бы я школьный автобус,

оранжевый, как апельсин.

 

И пусть бы по полной программе

на склоне учебного дня

родители с учителями

в лесу линчевали меня!

 

 

 

Сон

 

Не снились никогда и вдруг приснились:

сидели на скамейке у реки,

и в жизнь мою настойчиво просились,

и плакали, как плачут старики, —

всем телом сотрясаясь, но беззвучно.

Я утешал их: так заведено —

мы прожили полвека неразлучно,

и было нам ни весело ни скучно.

И наконец расстаться суждено.

Смотрели без укора, но в печали,

старались — не перечили ни в чём.

И деловито к берегу причалил

предельно чуждый чарам чёрный чёлн.

Не медлил перевозчик бородатый,

сдружившийся с неотвратимым злом:

— Всё перекаты, — пел, — да перекаты…

и кормовым орудовал веслом.

Отец проговорил: — Пойдём, Нелюся!

И встали и пошли по мере сил.

Один из них украдкой оглянулся,

но тотчас отвернуться поспешил.

Я вдруг проснулся. Ощутимый запах

реки стоял впотьмах передо мной.

И старый пёс от боли в задних лапах

поскуливал негромко за стеной.

 

 

Нецыганский романс

 

Помнит старый лысеющий сын —

в самом сердце хранит взаперти, —

как отец очищал апельсин,

чтобы маме его принести.

 

Тонкий ножичек по кожуре

совершал виртуозный виток,

и, казалось, на южной жаре

распускается бледный цветок.

 

Этих долек роскошный развал

подводил целой жизни итог:

маме блюдце отец подавал,

словно всё, чего дать ей не мог.

 

Было много консервов мясных

в холодильнике припасено.

И семнадцать мгновений весны

на экране прошли как одно.

 

Как отец очищал апельсин,

чтобы маме его принести,

помнит старый лысеющий сын,

но он так не умеет — прости!

 

 

Над рекой

 

В небе звёзды мигнули, померкнув,

вздрогнул сводами храм-новодел:

в спящем городе склад фейерверков

над рекою на воздух взлетел.

 

Сколько счастья, и чаяний робких,

и мечтаний о жизни иной

пробуждало всё то, что в коробках

там хранили за крепкой стеной!

 

Облака расцветали, как будто

распускался на них миллиард

алых роз. И разрывам салюта

отвечали зарницы петард.

 

Больше в небо с шипеньем и плеском

не ударят фонтаны огней,

и ракеты со свистом и треском

не взлетят со стальных стапелей.

 

Прокурорские грянут проверки,

понаедут сюда следаки…

Чёрным дымом висят фейерверки.

Кверху брюхом плывут судаки.

 

 

* * *

 

Исходит дух тлетворный

из карантинных зон;

унылый звук валторны

заполнил стадион.

 

Среди тиши летейской,

предписанной окрест,

играет полицейский

торжественный оркестр.

 

Скамьи на десять тысяч

задов пусты с тех пор,

как взялся воздух высечь

сердитый дирижёр.

 

Связь мыслей Элиаса

Канетти порвалась:

распалась напрочь масса,

но монолитна власть^[1].

 

И в действие бесспорный

она приводит план:

закончит выть валторна —

ударит барабан.

 

 

Несчастный случай

 

Сжимая рты и хмуря брови,

стояли слесари без смеха,

и расплывалась лужа крови

на плитах сборочного цеха.

 

В неё уверенно и быстро

всей выливающейся массой

из опрокинутой канистры

машинное втекало масло. 

 

Начальник смены в протокольном

листе корябал аккуратно...

Я вспомнил

на экране школьном

дрожащий кадр, а в кадре — карта.

 

Проектор ламповый в азарте

трещал в потёмках кинозала:

густое чёрное по карте

неудержимо наползало.

 

Оно в стремлении всевластном

само себя несло на вынос,

потом слилось с густым и красным

на Волге — и остановилось.

 

 

Арабеска

 

Неожиданно и резко,

как случайный разговор,

оборвётся арабеска —

не продолжится узор.

 

В сочленениях узора

стебли, травы и цветы —

ни малейшего зазора

для унылой пустоты.

 

Кружат скарпель и стамеска,

и волшебно сохранит,

оборвавшись, арабеска

композицию и ритм.

 

Им и нужно подчиниться,

а осмысливать — потом...

И глядит, как ученица,

жизнь моя с открытым ртом.