Право голоса в «театре бытия»

Николай Коляда. Ты не печалься. Сборник рассказов. Екатеринбург, Некоммерческое партнерство «Коляда-театр», 2023. 352 стр.

 

Сборник «Ты не печалься», включающий 16 текстов, — продолжение летописи города Дощатова, который представляет у Николая Коляды собирательный образ сегодняшней России. Не мал, не велик, где «почти полмиллиона народу живет, варится, бегает, суетится». И все слои населения имеют на его страницах право голоса в качестве главных героев. Богачи и гламурные девицы, бухгалтеры и сотрудники банков, студенты, сельский священник. Выдающийся пластический хирург и великий ходок Вадик из «Антихриста все будут любить», неудачливый бизнесмен Миша из «Сосямбы», продающий по требованию алчных домочадцев свой клочок земли обетованной — дачку в «две комнаты».

Есть голоса тех, кто из современного мира по разным причинам выпал: спивающийся преподаватель философии («На шармачка»), «шуипутало» Витя, любитель анекдотов, у которого один друг — котенок Сталкер («Шутник»), городской сумасшедший, он же начинающий маньяк («Пуля в пулю»). Никому не нужный старик Сергей Николаевич, отработавший 50 лет на фабрике, которую во времена «Куй железо, пока Горбачев» продали и разорили («Бусинка»). Или Паша-музыкант, перекочевавший с трубой-геликоном из театрального оркестра в оркестр похоронный, участники которого называют свое предприятие «Жмур-трест „Земля и люди”» — «смешно, но невесело». И это словосочетание очень точно характеризует стиль историй Николая Коляды, где современный разговорный язык, приправленный кое-где самым грубым просторечьем, сочетается с литературно-книжным, пародируя порой и тот, и другой.

Любопытно, что Михаил Зощенко, возделывавший в свое время ту же область «низкой лексики», стремился передать «язык времени», строя авторское слово в полемике с классической русской литературой. Он считал, что «народная линия» в ней закончилась вместе с Пушкиным и «была заменена психологической прозой, чуждой, в сущности духу своего народа»^[1] Но если Зощенко пародировал «литературных реставраторов», считая, что с выдвижением на авансцену нового антропологического класса появление «красных Толстых» и «красных Достоевских» невозможно, то Коляда на восстановлении этой связи-преемственности настаивает.

Да, он учит своих студентов в первую очередь слушать язык, говоря по-книжному — «чутко следить за социально-речевой ситуацией», но генетически с классикой XIX столетия Коляда связан гораздо глубже и при работе с композицией, и в отношении к героям. Так, в рассказе «Кто грустит, тот трансвестит» бизнесмен Дима Панкратов, проснувшись поутру в своем роскошном загородном доме, публично жжет деньги, заставляя молодого садовника Никитоса снимать происходящее на видео и выкладывать в соцсеть.

С одной стороны, сразу вспоминается Настасья Филипповна из «Идиота» (о которой Дима не подозревает, разумеется), дикий Рогожин, наше разухабистое — «боярин, купец по-русски: что хочу, то и делаю». Но, исследуя на современном этапе эту темную сторону национального характера, Коляда уходит в «чеховский подтекст»: на самом деле Дима озверел от боли, так как давно знает, что жена его больше не любит и изменяет с юным Никитосом, которого он сам же и пригрел, приведя в дом (тот насмешил его при случайной встрече в баре фразой «Кто грустит, тот трасвестит»). Оказывается, перед нами не просто пьяная история из серии «деньги карман жгут», а экзистенциальная трагедия, когда вся жизнь оказалась вдруг «понарошку», а ее строительство — бессмысленным. Но проговаривается все в одной финальной Диминой реплике, будто бы впроброс.

Обходясь без ажурных психологических построений, Коляда наследует у классической русской литературы внимание и любовь к маленькому (читай «обычному») человеку, любовь подчас жалостливую, до слез. Отношения герой — автор (он же повествователь) в его прозе достаточно сложные и многоуровневые, поскольку форма рассказа воссоздает самою реальность, а не ее оценочную интерпретацию кем бы то ни было. В первую очередь это достигается тем, что разговорный язык героя захватывает сферу собственно авторской речи, они четко не разграничены. Основная форма колядинского рассказа: действующее лицо, увиденное извне, не связанное с повествователем узами нравственного родства, где основную ткань текста составляют описания, суждения, обобщения (иногда обрывочные), которые в равной мере могут принадлежать и герою, и тому, кто о нем говорит.

Эффект спонтанности речевого потока, его якобы невыстроенности, усиливают приемы нарочитой «неправильности», переводящие литературные фразы в разговорную область: синтаксические инверсии, повторы, длинноты, делающие письмо неэкономным, подчас неряшливым, различные способы эмоционального повышения интонации — обращения, восклицания.

«А совсем глубоко в территории, справа — одноэтажное здание, там столовка была.

…Черт побери, все было и ничего не стало.

Почему, зачем и кто это сделал?

…Тихо так.

Раньше бацкало и блямкало в цехах.

А теперь — сиди себе и сиди. Тихо.

Он все убирал с лица паутинки, смахивал их».

В этом маленьком отрывке из рассказа «Бусинка», где на заброшенной фабрике случайно встречаются старик и восьмилетняя девочка Катя, у которой болеет мать, сложно отделить «зону героя» от «зоны автора», здесь «общая речь» и общая реакция на окружающее, что само по себе уже есть уважение к стихии народной жизни и ее языку, подтверждение права на существование этого языка в эмпиреях высокой литературы. Текст расположен фактически в столбик, как белые стихи, подобным образом Коляда работает и в соцсетях, и в прозе. Ритм речи для него первичен, он структурно организует письмо, повышает его «градус», что для автора крайне важно. Коляде, как человеку театра, нужна прямая читательская реакция, не столько интеллектуальная, сколько эмоциональная. В своей прозе он строит язык, который не повествует, а заставляет чувствовать.

Даже такую призрачную вещь, как связь между поколениями, как присутствие в этом мире Бога, что сравнимо разве что с тонкими паутинками бабьего лета. Катя, сжимая в руках бумажную иконку, «фотку Бога», возникает перед стариком тоже неслышно, «как паучок на паутинке». Она, прогуляв уроки, возвращается из церкви через фабрику «чтоб покороче». Ее люди научили, что надо помолиться, потому что больше надеяться ей и умирающей матери не на кого. А молиться она не умеет, и Сергей Николаевич, чья биография — незатейливый конспект жизни тысячи обычных «советских людей» — от поступления в юности на завод до угасания вместе с заводом, через ваучеры, лихолетье и растерянность 90-х, до современного запустения — не умеет. Но Катя-бусинка, шмыгнув носом, просит, — и они вместе пробуют… И тогда появляется проблеск надежды, почти призрачный: «Нежно так, тихо, странно и неожиданно трогали эти паутинки его лицо — словно лапки какого-то насекомого, или лапка зайчика или кролика прикасались к его лицу нежными пушистыми ворсинками: так вот потрогает, он смахнет, улыбнется — и снова нету ничего, ветер шумит, а потом опять прилетают».

Тонко чувствуя райские проблески, Коляда со знанием дела живописует и ад, прибегая в таких случаях, что интересно, к приему «потока сознания» и выдавая предложения на полстраницы. Пожалуй, самый страшный рассказ сборника «На шармачка», где в санатории «Сосновый бор» для «суицидников и прочих нервных» встречаются еле выведенный врачами из жуткого запоя интеллигент, преподаватель философии, Иван, и «вынутый из петли» вахтовик Петя, напоминающий чем-то Платона Каратаева, с которым Пьер Безухов у Толстого знакомится в плену у французов. Вот только наши двое в плену у смерти, каждого на свой манер заворожила тяга к саморазрушению. Здесь есть какая-то темная тайна, загадка, дело вовсе не в том, что «среда заела». У Ивана любимая и любящая жена, двое взрослых сыновей, Петя тоже кудрявый, веселый, «крепко сбитый по-спортивному» «мужичок русский», но в финале он все же вешается, хотя дело, казалось, шло на поправку.

Тема смерти — камертон многих текстов Коляды, он постоянно прислушивается к ней. Повествование в рассказе «Лукашка балует» кружит раненой бабочкой, выдает заячьи петли, будто боясь приблизиться к гробу в Храме на Вознесенской горке, куда пришел проститься с дорогим другом повествователь. Там, за чертой смерти, все исчезает, и дружба, и самая страстная, трепетная любовь. Записать, сложить в узор свои следы на земле «эти лапчики-ножки-следочки» на белом листе бумаги: «Остаться в этом мире хочу хоть как-то, хоть чем-то». И сохранить для вечности того, кого любишь. И сказать в конце «Спасибо, Бог».

Смерть надо заговорить, отодвинуть, чтобы не пришла раньше времени, как к неуемному весельчаку, детдомовцу Вите из рассказа «Шутник», которого сбила машина, едва он получил однокомнатную квартиру и обзавелся другом-котенком. Здесь эта «разлапистая каракатица» с белыми огромными крыльями и «звездами люрекса», навалившаяся на героя, чтобы задушить навсегда, рассматривается долго и подробно. В рассказе «Жмур-трест „Земля и люди”» у смерти другая личина — «черное, серое, с рябью» озеро, окруженное черным зыбучим песком, приснившееся в мартовскую непогодь главному герою Паше. Перебраться на другой берег ему зачем-то помогают умершие родители, что твой проводник Харон. Да и сам Паша в каком-то смысле Харон, играет в похоронном оркестре, провожает людей в последний путь. Но никогда не задумывался о таком сравнении, да и о жизни своей не задумывался особо, до этого сна.

Столкновение героя с загадочным, с тайной — главное событие в «театре бытия» у Коляды. Оно «расколдовывает» героя, делает его «очнувшимся», дает желание говорить (выговориться) и право голоса. Это не обязательно смерть как дальняя неизбежность или нависшая угроза (каждый «атеист до первой турбулентности в самолете» — любимая присказка Коляды и его героев). Это любовь, наотмашь поразившая, например, сотрудницу банка Нину («Нам кабзда»), или воспоминание о первой любви, нарушившее размеренную жизнь охранника Вити («Имитация бурной деятельности»). Случайная встреча с юным красавцем позволяет 25-летней героине рассказа «Посудомойка», сбежавшей в одиночку «дикарем и дуриком отдохнуть от всего» на море, увидеть подводный театр. Оказывается, не только для нее «падал в воду, плыл, нырял и поднимался» мальчишка, который привез ее на велосипеде на пустынный пляж. На него смотрели «морские люди», сидящие на дне в белых пластиковых креслах. У них нет забот о еде и «бытовухе», рассказал он, только радость, любовь и театр, где вверху «люди плавают и смешно ногами дрыгают». Она сочла ухажера сумасшедшим, прогнала, а потом сама увидела в воде эти белые кресла. Смыло ураганом из соседнего кафе? Неизвестно, но точно одно — от возможной любви она сама отказалась, испугавшись, а мир намного сложнее, чем ее о нем представление.

Любовно достраивая, замыкая «контекстом автора» «контекст героя», Коляда делает последних по-театральному более выпуклыми и яркими. Театр вообще часто упоминается в его рассказах, если не основной темой, то боковым обстоятельством. Шутник Витя работал монтировщиком в Музкомедии, Паша был женат на актрисе, ходит в театр культурная бабушка из «Шестимесячной завивки», приехавшая навестить внуков. В трагикомедию с парадом-алле самых безумных персонажей превращаются пафосные похороны Вадима Куликова, гениального пластического хирурга и страстного любителя женского пола, не пропустившего в жизни ни одной юбки, включая халат таджички-домработницы.

Да, с Вадимом Петровичем пришли проститься отцы города и «чиновники-дауны» (разновидность человеческих особей, которых Коляда не любит по-гоголевски, особенно если они управляют «культуркой»). И похоронят «кудесника-золотые руки» на престижной Аллее героев, где памятники бандитам 90-х, со многими из которых мэр Дощатова дружил и «шабашил вместе», «потеснили всех героев гражданской и отечественной войн». Но почему же тогда жена Инна с облегчением оставляет в актовом зале, где шло прощание, незарытый гроб мужа, а рассказ называется «Антихриста все будут любить»?

Тема Антихриста, любимого всеми, проскальзывает в разных местах на протяжении всей книги, чаще в пародийном контексте. Кто им будет? Точно — никто из политиков даже самого высокого ранга, потому что тут с любовью народной «пятьдесят на пятьдесят». Может быть «чертов интернет», который уже течет вместо крови по нашим жилам, превратившимся в «провода многослойные»? Однозначный ответ знает разве что городской сумасшедший, «санитар-спаситель», поклонник «мечтателя Роди Раскольникова». Он борется с захватывающими мирных горожан «спеленами» и собирается спалить пятиэтажную хрущевку, где обитает, вместе с соседями, ведь лучше умереть в огне, «чем жить и знать, что ты в плену у спелены».

Но не о коварстве сил ада больше думает Коляда, а о созидательном начале мира. Сейчас компьютерные программы легко позволяют высчитывать частотность употребления слова в тексте. На первом месте в книге «Бог» — 92 упоминания, на втором «театр» — 43. В рассказе «Ты не печалься», давшем название сборнику, обе темы гармонично пересекаются. Главный герой Костя, один из шести детей деревенского священника, — студент второго курса театрального училища. Он с детства помогал отцу в Храме святого Николая и в артисты пошел из-за отца, «ведь он выступал, а ему хотелось быть на его месте, так же ходить свободно и уверенно по церкви, и чтоб все глядели на него, и улыбались бы, и кланялись». Но в нынешний приезд Костя понимает, что отец смертельно болен. Как и в чеховском рассказе «Архиерей» смерть священника (известие о смерти у Коляды) вставлена в композиционную оправу празднования Святой Троицы, когда «земля именинница» празднует весеннее обновление, алтарь украшен зелеными веточками, а в церкви все в зеленой дымке, «торжественно и красочно». И отец, произнося слова службы, прощается с сыном прилюдно.

«Когда он находил глаза Кости на секунду, то между ними словно нить золотая пролетала в воздухе и сын понимал отца, а отец понимал сына, что мир, что земля, что Бог, Христос и этот Храм, и небо, и все, что есть тут — все дано Богом нашим и все надо любить, ценить и благодарить Отца за милость».

Безлюбые отношения в семьях между самыми близкими людьми довольно частный мотив у Коляды, преддверие ада — там. В этом же рассказе целостность мира, основанная и на преемственности поколений в том числе, возгоняется до «литургического звучания». Сознательная отсылка к «Архиерею» Чехова — связующее звено с русской классической традицией на «уровне автора». На «уровне героя» восстанавливается родовая связь, ведь отец успел передать Косте и простое чувство Родины — вид с горы на село Золотарево с пригорка, где они всегда останавливались, и который видел еще дед Кости, возвращаясь с войны. И, похоже, поле настоящей «общей речи» героя и автора, появление между ними глубинного родства, возникает в присутствии божественного дыхания, пусть эта «нить золотая» порой совсем призрачная, как паутинки неумелой молитвы девочки Кати и «советского старика» Сергея Николаевича.