Крупный дождь

Я на двухнедельном обследовании в Клинике неврозов им. Павлова на Васильевском острове. Столько лет в Питере, а на Ваське была только два раза: однажды в Эрарте, а еще — даже и не помню зачем. Ну и вот, третий. В нескольких шагах от тяжелой парадной двери — набережная Невы, а там я вижу памятную стелу: «С этой набережной осенью 1922 года отправились в вынужденную эмиграцию выдающиеся деятели отечественной философии, культуры и науки». Вот как.

Тем, кто не находится на лечении, то есть мне, разрешается ненадолго выходить с территории больницы, поэтому я могу курить у входа, а не во внутреннем дворике, закупаться в круглосуточном магазине и даже гулять минут по пятнадцать вдоль набережной. Это июнь, очень жарко, а я в джинсах и зеленом свитшоте, на голове у меня — панама с веревкой.  Я иду по набережной мимо кораблей, мимо таблички и, щурясь, разглядываю противоположный берег. Солнце доброе и ветер добрый, но как к ним присоединиться, они всегда сами по себе; камни и шпили не двигаются и как будто внимательно читают улицы, а вода, наоборот, напряженно и безостановочно выписывает для камней этот день.

Приятно, что никто не знает, где я. Для коллег — в отпуске, для друзей — уехала к родителям, для родителей — работаю. А я здесь, с камнями.

Нет, слишком жарко, пора обратно. Сперва нужно пройти через весь первый этаж. Это, как я поняла, территория Психиатрической больницы, а мне — в Клинику неврозов, хотя это одно здание. В зале — что-то вроде общего места для отдыха — стоит рояль, иногда на нем играют пациенты, и я тоже хочу поиграть, но, наверное, так и не решусь. Потом — повороты, лестница, гигантский портрет Павлова, еще этаж, и, наконец, в отдельной башне, у меня в голове — как на картине Ремедиос Варо, наше отделение.

Нельзя сказать, что я привыкла к этому месту, но привкуса больницы в воздухе я больше не улавливаю; все как везде, кроме нескольких деталей. Вот, например, двери туалета, которые не запираются — вместо этого нужно повернуть табличку: «Свободно» на «Занято». То же с душевой. Справа, за столом, сидит женщина в халате, которая выдает таблетки и следит за распорядком, но поскольку я ничего не принимаю, то контактирую с ней, только когда ухожу на улицу и возвращаюсь: «Я здесь», — говорю и машу рукой. Кивает. Слева столовая и женское крыло, и там же, в конце коридора — кабинет заведующего отделением (это так называется?).

Дело в том, что я плохо понимаю, как все в нашем мире функционирует, пока меня не ткнут носом. Все, кто хотя бы что-то понимает и умеет, для меня уже небожители. Я имею в виду самые обычные вещи: как составить резюме, замариновать шашлык, выучить времена в английском. Я с трудом запоминаю маршруты, даты, инструкции, названия улиц, должностей и миллиона питерских мостов. По крайней мере пока от этого не зависит слишком много. Записаться к дерматологу — подвиг; найти в кинотеатре нужный зал — задача, требующая абсурдной концентрации внимания. После того, как нажимаю «Заказать карту» в приложении банка, явственно ощущаю, как у меня закаляется характер. Аэропорт — это ад.  И тем не менее я с гордостью прохожу через все это и не люблю жаловаться, а со стороны, я так думаю, вообще невозможно заподозрить, что у меня есть какие-то проблемы с тем, чтобы пробить продукты на кассе самообслуживания. А когда все испытания позади, я радуюсь и волнуюсь, словно меня посвятили в тайну — вот как устроен мир.

Но это чувство быстро гаснет — чаще я все-таки нахожусь в полной растерянности. К слову, Клиника неврозов. Это что вообще такое? Почему она и психбольница — это одно здание? Это какая-то условность? В чем отличие? Типа, на этом этаже не кусают санитаров? Не знаю, некоторые женщины в нашем крыле реально выглядят как зомби. А в мужском есть один дед, который целыми днями медленно ходит по залу и улыбается. Когда спускаешься покурить, то проходишь по коридорам мимо настоящих душевнобольных, но они ведут себя точно так же или вообще никак. Ладно, одна женщина перед групповой терапией — я случайно услышала, когда проходила — сказала кому-то, что «тогда-то она и задушила кошку». С другой стороны, улыбающийся мужик тоже мог задушить кошку. Те, кто здесь находится, все вместе, — они точно не в порядке, не функционируют как надо, но я не вижу разницы между ними.

Пока что мне не ясно, как функционирует сама Клиника неврозов. Многие вещи мне открылись и стали привычны, но вместе они не связываются. А я постоянно беру на пробу каждую секунду, каждый шаг, каждый скрип и пытаюсь связать то, что чувствую сейчас, со всем, что прожила до этого, в цельный узор, в картину. У меня в палате висит календарь с картинками: 2022, июнь — деревья и речка. На лестнице — портрет Павлова. У Ремедиос Варо — башня с девушками, которые вышивают мир, если я правильно помню. Но связать собственный узор никогда не получается. Всякий раз мысли завязываются в нераспутываемый узел.

Я здесь уже две недели, но, вернувшись в палату, понимаю, что все еще слегка растеряна, хотя по мне и не скажешь: я общаюсь с соседками, перечитываю «Унесенных ветром», хожу на улицу покурить, помогаю носить продукты с кухни, в тумбочке у меня печенье «Юбилейное», арахис и вода. Все как у всех. Я никогда не жалуюсь. Тут, конечно, скучно, но некоторые прямо лезут от этого на стену, я — нет.

Иногда вызывают врачи, но так редко, как будто мы все тут находимся вообще не для этого.

Вчера утром заведующий отделением, у меня в голове — «самый главный врач», наконец-то пригласил меня к себе в кабинет и вместе с молодым помощником, у меня в голове — «интерном», профессионально выводил меня из себя. Выглядело это так: я сидела на стуле, а сзади меня (специально, чтобы я его не видела) находился интерн, темноволосый парень с густой бородой, хотя ему нет и тридцати. Его задача в Клинике — внушать доверие, говорить со мной на одном языке, улыбаться в коридоре. А за столом сидит самый главный врач, старый, как паутина под скамейкой, но на удивление бодрый и с живой мимикой. У него как-то одновременно выходит видеть тебя насквозь и при этом вообще тобой не интересоваться. Как бы видеть и как бы не интересоваться. Сначала он расспрашивает меня по существу, задает уточняющие вопросы — включен в мою ситуацию; доверительно разговаривает, без всяких там штучек и приемов. Называет меня по имени и с такой интонацией, как будто я официантка, а он — молодой администратор, который только номинально чуть главнее. Но вдруг он бегло, даже с иронией, словно ему самому смешно от того, что приходится идти по этому нелепому списку вопросов, переходит на чувствительную тему. «Что с половой жизнью? Кстати, — обращается к интерну, — видел, недавно появилась реклама презервативов? С песней этой… Ла-ла-лала-лай. Отучают людей предохраняться», — смеется и смотрит, как я отреагирую.

Все это безупречно действует на меня, и я выдаю все, что им надо.

Потом обед, и я снова рассматриваю одну девочку, такую чахлую и серую, что даже запеканка выглядит на ее фоне празднично. Мне нормально, я все ем. Не знаю, что с этой девочкой: молчит. Я пересаживаюсь к ней и узнаю, что ее зовут Кристина. Собственно, все — больше ничего из нее вытянуть не получается. Вблизи симпатичная. Она произносит «дождь» как «дощщ». Говорят, завтра будет.

После нашего знакомства Кристина начинает кивать мне и улыбаться в коридоре. Я даже немного жалею, что все это начала — как будто механизм стал усложняться.

Сегодня я для разнообразия иду покурить во внутренний двор. Там, под прозрачным навесом, почти как на остановке, стоит Кристина. Минуту она слабо кипит в нерешительности, а потом все-таки поворачивается ко мне и говорит:

— Ты заметила, что огонь от спички чуть жарче, чем от зажигалки? —  У нее в руках коробок спичек.

Пу-пу-пфууууууууу. Ну ладно.

— Скорее всего, огонь один и тот же.

Она слегка улыбается, как будто точно знает, как на самом деле.

Мы немного болтаем, лучше, чем в столовой, но все равно идет туго. Узнаю, что Кристина учится на звукорежиссуре. А еще… делает куклы? Не очень поняла. Зато после слова «куклы» я наконец досочинила ей этот жуткий и выученный взгляд активного слушателя, который есть у всех, кому нравятся куклы. Кристина спрашивает, чего я тут.

Забавно, но до нее этого никто не спрашивал, даже врачи — у них другие способы все о тебе узнать. Я смотрю на небо, собираются облака. Так и быть: я закуриваю еще одну, на будущее, и рассказываю.

Просто я боюсь, что у меня меланома. Началось все в феврале: я разглядывала родинки на спине, и некоторые показались мне странными. Потом выяснилось, что странных больше, чем несколько. Господи, в общем, если все это вспоминать, у меня опять заболит голова. Кратко: я была у косметолога, дерматолога, онкодерматолога, сдавала общий анализ крови, удаляла папилломы, прочитала про все виды кожных заболеваний, три или четыре раза была убеждена, что умру вот сейчас, — и шла по улице, как труп, замотавшись шарфом по глаза. От всех этих переживаний у меня началась невралгия: стреляло справа в горле, в челюсти, в ухе и в голове. Врачи говорили, что у меня все хорошо, но я им не верила. По разным причинам. Кто-то осмотрел меня слишком быстро, кто-то слишком медленно и лениво. Посоветовали удалить парочку травмоопасных родинок, а также пользоваться солнцезащитным кремом на пляже. Но все-таки, спустя время, я решила жить их словами о том, что все в порядке: какими бы они ни были людьми, они должны знать, как функционирует болезнь. Дальше я чувствовала себя плюс-минус нормально, пока не началось лето.

Мы с компанией поехали на шашлыки в Солнечное, на Финский залив — открывать сезон. Я взяла с собой солнцезащитный крем и надела легкие рубашку и штаны, чтобы закрывали все тело. Чуть ли не впервые за много месяцев нам всем было весело и легко: мы ехали на электричке от Уделки, где перед этим пошарились полчаса и купили губную гармошку, пили из одноразовых стопок кремовый лимончелло, который один наш друг сам сделал к лету, держали под мышками сумки, набитые покрывалами и едой. Когда добрались до пляжа, ветер утих, кто-то даже пошел искупаться, а остальные сидели под деревом в тени.

После лимончелло я совсем забыла про свои родинки, сняла рубашку, потому что стало жарко, и повязала ее на пояс, оставшись в белом кроп-топе. Подошла к воде помочить ноги, а потом уселась на какой-то синий бетонный шар. Я подула на уголек сигареты и смотрела, как там все здорово переливалось — маленький ядерный взрыв. Если на сигарету попадает капля воды, то, когда затягиваешься, мокрое пятно постепенно высыхает: сначала мутное и серое, оно желтеет и словно зарубцовывается, оставаясь неровным пигментным пятном на чистой белой бумажке. Оно не исчезает до тех пор, пока ядерный взрыв не сметет его — и медленно, и быстро, беспощадно и беззлобно. Так ночью вдруг перестают ходить автобусы, так засыпают с температурой, так забываешь.

Смотрю, а мои руки все в солнце, оно истончает слишком светлую кожу волнами, стреляет по ней ядрами — как бы незаметно и вместе с тем нагло и открыто. Под деревом переворачивают шампуры, на губной гармошке, балуясь, пытаются дуть сразу во все отверстия, но на расстоянии этот шум искажается и начинает напоминать стоны задыхающегося. Я замираю и смотрю на свои руки, не могу пошевелиться. Вижу каждый волосок, каждую пору, венки, родинки. Что я могу сделать с таким огромным злом? — ничего, я всегда буду под солнцем, всю жизнь, и никуда не спрятаться, и все уже происходит, и происходило, и я ничего не могла и не могу с этим поделать.

Мне стало нехорошо, и мы уехали домой пораньше. Все переполошились, потому что я ничего не могла сказать, кроме того, что задыхаюсь.  А сама я почти не помню, что происходило по пути домой.

После этого я подумала, что надо бы уже посетить других врачей, ведь втайне я люблю жизнь. Но я так сильно испугалась, что решила пойти не к Викиному терапевту, а сразу сюда, на обследование. И меня обследуют, смотрят, как я функционирую.

Кристина смущается и говорит: «Понятно».

— А ты? — спрашиваю.

Мы уже вернулись в отделение, сидим на скамейке, мимо нас кругами бродит улыбающийся мужик.

— У меня бессонница.

— А-а.

Вот почему она такая неразговорчивая. Но вдруг она спрашивает — как обычно прощупывают почву, чтобы начать разговор по душам:

— Почему все времена года, кроме лета, — девочки?

— Эм. Даже не знаю. Зависит от языка?

— Может быть.

И все на этом, Кристина снова молчит.

Улыбающийся мужик смотрит на нас, проходя мимо в последний раз, а затем шаркает в палату. Мы тоже расходимся, потому что говорить не о чем. Я ссылаюсь на то, что нужно дочитать книжку. Кристина встает первая и, не сказав ни слова, уходит к себе.

На заправленной кровати лежу в одежде, пытаюсь читать, но с каждой минутой становится все трудней угадывать слова. Одна из моих соседок спит, поэтому мы не включаем свет, а за окном уже темнеет. Теперь я не вижу рук. Тишина и топкий мрак постепенно нарастают, а кусочек неба за окном поверх крыши, который и так еле видно с моего места, срастается с черной стальной кровлей. Начинается дождь. Хорошо, если он будет идти несколько дней, мне такое нравится.

Всем рассказываю, как 06.06.06 (правда-правда) была сильная гроза — именно поэтому я точно помню дату, ведь целый день родители шутили, что сегодня должно произойти что-то страшное и зловещее. Такой грозы я и правда больше никогда не видела. Невозможно было терпеть этот тяжелый звук крупных капель, бьющихся о стекло и деревянную раму, а отлив трясло на ветру так, будто он сейчас отвалится. Телевизор перестал работать. Молнии ударяли буквально на каждый мой вдох — и близко, а ведь молнии всегда бьют только вдалеке. Но не в тот раз: одна ударила в соседнем дворе. Это из тех молний, что видны дольше других, которые застывают в своем положении на несколько секунд и дают себя рассмотреть. За это время через них в землю впрыскиваются, как через иглу, небесные краски, из которых образуются чистые подземные реки и озера — эту воду мы потом пьем из колодцев. Поэтому я полюбила дождь и грозу, и мне спокойно, и я засыпаю в прохладной комнате прямо в одежде. Вот бы никогда не снимать одежду.

Ночью Кристина прокрадывается ко мне в палату и будит. Какое-то время я смотрю на нее и не могу сквозь темноту понять, что передо мной — как будто пялюсь в стену. А когда слегка привыкаю, вижу, как она странно делает рукой: выпрямляет пальцы и быстрым движением касается моего плеча раз в две секунды. Я не реагирую и чувствую себя игрушкой.

— Пойдем на улицу, — шепчет Кристина.

— Чего?

— Пойдем, говорю, погуляем. На улицу. Мне не спится.

— Как это? Там же все закрыто. — Я все еще говорю со своим сном.

— Ничего не закрыто. Я часто так хожу.

— А… Подожди. Там же, наверное, кто-то дежурит, следит за всем — как мы уйдем?

— Никого нет, все спят.

— Не может такого быть.

— Слушай, ты вообще знаешь, как тут все работает?

— …

— Поверь: отсюда и до двери — ничего и никого нет. Идем.

— Ну не знаю.

— Да брось, это же мелочь, ты не в тюрьме. Делаешь что хочешь.

— Хорошо. Если что, все свалю на тебя.

— Надень куртку, там дощщ. Еще идет.

Кристина другой человек: быстро говорит, смотрит в глаза, давит. Рядом с ней я чувствую себя слабой. Надеваю куртку, как сказали, и выхожу из палаты, хотя знаю, что уйти невозможно.

Но в нашем крыле действительно никого нет. Я не до конца верю Кристине: понятно, что нас не караулят, как в тюрьме, но не может быть такого, чтобы на ночь не запирали главную дверь психиатрической больницы, а на проходной не сидела вахтерша. Больница не должна спать.

Мы спускаемся на первый этаж и проходим мимо зала отдыха, где стоит рояль. На пути горит каждая лампа, я почти не могу отличить это место от того, что вижу днем — только нет людей, и вправду. Вот и выход. Здесь, как я и думала, сидит вахтерша, но за минуту перед тем, как мы подходим к ней, Кристина берет меня за руку и говорит, чтобы я не волновалась. Вахтерша ничего нам не говорит, мы смотрим друг на друга несколько мгновений, а потом она опускает взгляд вниз — на книгу или сканворд.

— Я ее попросила, — говорит Кристина, и мы выходим на улицу.

— Просто попросила?

— Ну да.

Видимо, ей заметно, как я нервничаю. Дело в том, что несколько дней назад меня снова отправили на кухню за едой — это вниз, во внутренний двор, недалеко от курилки. Всех, кто идет туда, просят надеть белые халаты, такое правило. Я спустилась на улицу, но перед тем, как зайти за едой, остановилась покурить — буквально на полторы минуты. Потом спокойно забрала пакет с хлебом и принесла в столовую. Но вечером меня в коридоре встретил интерн и сказал, что ему пожаловались: ваши больные во врачебных халатах стоят в курилке. Оказывается, так нельзя. Интерн слегка пожурил меня, но в это время мимо нас прошел самый главный врач и сказал: «Если такое повторится, отправим тебя в буйное, где кусаются». В шутку, конечно. Но — еще один узелок.

Кристина же ведет себя так, будто знает отчетливо: это — можно, а пламя спички горячее, чем пламя зажигалки.

Мы поворачиваем налево и быстро идем по мокрой улице. Дождь слегка продолжается, но его можно не замечать.

— И куда ты здесь ходишь? — спрашиваю.

— Тут есть один открытый двор, там скамейка и дерево, на которое я смотрю. Там хорошо — и не хочется спать. Ты как?

— Хорошо, — смеюсь я. — Ночью нету солнца.

Мы недолго идем по линии и сворачиваем в арку. Я понятия не имею, сколько времени, но во дворе никого нет, окна темные, а фонарь светит очень слабо. Под ним скамейка и дерево, которое все набралось света. Скамейка мокрая, поэтому мы вытираем спинку своими носками и садимся прямо на нее. Ночью в таких маленьких дворах магически тихо, воздух легкий, звуки острые. Приходится перестроить себя, чтобы соответствовать времени, которое нам никогда не принадлежит. Перестроить — значит думать по-другому, не торопиться и уступать невидимой и молчаливой силе. Но Кристина, похоже, считает иначе, или вообще никак не считает, а просто делает что хочет. Она, наоборот, становится громкой и размашистой, любопытной, по-дурному смешливой, как когда теряешь чувство меры.

Интересно, думаю я, почему она не может уснуть? Может, потому что только ночью у нее работает голова?

Слышно гром, но очень далеко.

— Звезды холодные или горячие? — спрашивает Кристина, смотря на дерево.

— Ну, они вблизи горячие, а вдали холодные, — пробую ее перехитрить.

— Да? А я вот не могу понять.

— Почему?

— Что «почему»?

— Как тебе самой кажется? — допытываюсь я.

— Никак не кажется. Я об этом, честно говоря, не думаю по-настоящему.

Я теряю терпение:

— Зачем тогда все это спрашивать?

— Что?

— Про звезды, спички, времена года.

— Не знаю, просто спрашиваю. Говорю, что у меня на уме. Ты злишься?

— Просто я ненавижу все эти вопросы и, ну, всякие тесты. Знаешь, по типу: Точно нет — Скорее нет, чем да — Средне — Скорее да, чем нет — Точно да. Как тут постоянно задают. Что вам ближе: велосипед, дерево, карандаш или гитара? Я не могу на это отвечать, не могу из этого выбирать — я правда не знаю! Иногда бывает, что скорее да, чем нет, а иногда — наоборот. Зависит от ситуации. Карандаш мне ближе, когда надо что-то написать, а велосипед — когда куда-то поехать. А температуру пламени надо измерить каким-нибудь прибором, там будет цифра — может, у спички больше, а может, у зажигалки. Я не знаю!

— Ты как-то… преувеличиваешь.

— Есть вопрос, на него есть ответ. Если меня спрашивают, что мне нравится больше: зима или лето, день или ночь — это спрашивают всерьез, чтобы что-то обо мне узнать. Если день — значит, ты такой-то человек, а если ночь — такой.

— Это как: «Где ты хочешь умереть: в Сахаре или на Северном полюсе?» — подтрунивает Кристина.

— Я сейчас действительно преувеличиваю, но ты понимаешь. Поэтому я не могу ответить лишь бы что. Надо отвечать по-настоящему, как перед Богом. А я понятия не имею, что мне нравится больше.

— Может быть, суть в том, чтобы посмотреть на твою реакцию?

— Ну и что. Им нужно посмотреть реакцию. Но вопросы именно такие, а не другие, и не просто так их сделали такими — значит, ответ тоже важен. Ты вот такие же вопросы у себя в голове генерируешь — ну и зачем, скажи. Для реакции? Или тебе хочется узнать, что я за человек, как у меня все в голове функционирует? Или тебе хочется, чтобы я оценила, какая ты остроумная?

Я жду, что Кристина немного выйдет из себя, но этого не происходит. Она смотрит на серебряное дерево. Курит, а потом говорит:

— Мне просто кажется, что они красивые, вот и все.

— ?

— Ну вот дерево. Оно красивое, мне ведь от него ничего не надо.

Я немного выжидаю и говорю:

— Это тупо. Так невозможно… быть. На самом деле.

— В смысле?

— Дерево красивое, потому что сейчас ночь, а оно светлое, как днем, и это необычно. Или по-другому как-нибудь, но что-то можно придумать. Не «просто красивое».

— У тебя в голове, наверное, завод по переработке мыслей.

— Наверное… — Мне приятно. — А у тебя?

— Может, китайский ресторан? Мне они нравятся.

Я сдаюсь и улыбаюсь.

— Ладно, слушай. — Кристина поворачивается и указывает на меня сигаретой, чуть не обжигает. — Попробуй сказать что-нибудь, что тебе кажется интуитивно очевидным, без твоего завода.

— Как со спичками?

— Например, как со спичками.

Я сначала считаю, что это просто: думаешь о чем угодно, и тебе на ум сразу приходит какая-нибудь ассоциация. Попереворачиваешь это в голове, пока не сложится — и все. Но я сразу начинаю тупить: переворачиваю, а там узелки.

— Ну-у… Ладно, вот: солнце — мужчина, а луна — девушка.

— Так, во-первых, ты просто повторила за мной, а во-вторых… это вообще не так.

— Хорошо. Наприме-ер… Правая рука — хорошая, левая — плохая.

— Ты это где-то прочитала. Не подходит. — А я и правда не сама это придумала. — Я же вижу.

— Тогда не знаю.

— Вспомни из детства. Я вот всегда мелкая думала, что ревень и щавель — лучшие друзья.

— Потому что оба кислые?

— Да нет, просто. Так чувствуется.

— Вообще, да. Ну хорошо, сейчас.

Что это может быть… В детстве. У меня нет картинки детства, я помню вот это, еще другое, чашку, заброшку, дырки от насекомых на деревянном столбе, замшу. Опять закапал дождь, дощщ. Так, ну-ка:

— Придумала! Короче, не знаю, как сказать, но, в общем, когда ударяет молния, через нее с неба, которое над тучами, синее, под землю впрыскивается этот синий цвет, из которого там копятся реки, а потом мы пьем эту воду из колодцев. Нормально?!

— Да, да, блин, так и есть! Вот видишь?

— Я помню это всю жизнь. Хотя… Не знаю, это все, конечно, забавно, но… не знаю.

— Ладно, пойдем обратно, щас, кажется, польет.

И мы бегом возвращаемся в больницу с мокрыми носками в карманах. Гром уже поближе. Кристина зевает. Вахтерша смотрит вниз. Мы поднимаемся наверх и тихо расходимся по палатам, помахав друг другу. Мы справились.

Я хочу обо всем этом подумать, но почти сразу засыпаю и сквозь сон слышу тяжелые капли, бьющие по отливу. Потом я вновь оказываюсь на улице, под тем самым одиноким фонарем из двора, только теперь он стоит посреди дороги, прямо на проезжей части, а я лежу под ним на асфальте, в луже. На мне нет одежды, поэтому крупные капли жалят кожу, оставляя маленькие черные синяки, пока та не грубеет — теперь я ничего не чувствую и вся наполняюсь светом от фонаря. Я — то дерево. Пытаюсь шевелить корнями, и они слушаются; там, под землей, просторно, и над землей, в ветвях — тоже свободно. Можно осмотреться, но есть ли у меня глаза? Я не знаю, как устроено тело дерева. Но я хочу посмотреть вокруг — и вижу. Это двор, старый двор по соседству, куда ударила молния 06.06.06. Она ударит и сейчас. Весь этот синий цвет пройдет по мне, сверху вниз, по коже — и выльется в подземное озеро. Я чувствую, как намагничивается воздух, как наливаются светом тучи. Затем будет вспышка и —

Наступает утро.

Я в палате одна, кровати заправлены. В окне над крышей противоположного дома горело солнце и светило прямо на меня. Я проспала завтрак. Кажется, мне говорили, что на него обязательно нужно идти. Может, у меня проблемы? Хотя нет: вот все вернулись, поздоровались, занялись своими делами, ничего не сказали по поводу нашего с Кристиной ухода. Соседка принесла мне яблоко. Сказала, сейчас будет обход.

Самый главный врач, интерн и еще две женщины. Они подходили ко всем по очереди и спрашивали: «Ну как, жалобы? А у вас? Нормально спали?» Все в таком духе. Подошли ко мне, и я ответила, что все в порядке. Самый главный врач попросил меня зайти к себе после обеда — если, конечно, он будет у себя. Если не будет, то нужно еще раз попробовать, через час. Еще сказал, что я могу собирать вещи, потому что обследование закончено. Намекнул, что ничего страшного нет — зря я сюда вообще пришла, надо было идти к Викиному терапевту. Я ничем не болею. Я знаю, знаю. Ладно, зайду после обеда.

Поболтать в столовой с Кристиной не очень вышло. Она опять закрылась: молчала и без сил водила вилкой по пюре. Она не улыбнулась, когда меня увидела, а просто по-особенному посмотрела на меня, подразумевая приветствие. Думаю, наша ночная прогулка ей приснилась. Улыбающийся мужик ходил по коридору и улыбался. В кабинете заведующего отделением со мной попрощались и дали пару советов, что делать дальше.

По лестнице, коридорами и мимо рояля, к которому я так и не притронулась, я вышла через парадную дверь со спортивной сумкой в руках и отправилась домой. Я решила пройтись пешком по Благовещенскому мосту. Поэтому сначала вновь прогулялась по набережной, вдоль кораблей и памятной эмигрантской таблички. Вода выписывала свой день, камни читали город. Доброе солнце светило прямо мне в лицо, когда я сняла панаму с веревкой и шла по мосту. Я подумала: «Как на картине». На ней упали в воду и разбились.