Мы были

*  *  *

 

За окошком клубится

непонятная дрожь.

Как зовут тебя, птица,

и о чём ты поёшь?

 

Это странное пенье

слишком уж по-людски:

мало самозабвенья,

но — избыток тоски.

 

Музыка не спасает —

утешает она.

И душа воскресает,

даже если больна.

 

Оттого эта песня

согревает Москву

то ли из поднебесья,

то ли просто в мозгу.

 

 

*  *  *

 

Вскорости стемнеет — а пока

Он глядит на землю с высоты.

По реке сплавляют облака,

как большие белые плоты.

 

Правильно ли брошено зерно?

Но Создатель знает наперёд,

что Творение обречено

длиться. И вовеки не умрёт.

 

 

Fuimus^[1]

 

Государь сквозь дым табашный

теребит кошачий ус.

«Вынешь книгу — рухнет башня», —

утверждал премудрый Брюс.

 

А когда царя не стало —

потускнело волшебство.

Брюс, нахохлившись устало,

бальзамировал его.

 

Во дворце кипели страсти,

истерил прекрасный пол.

Брюс отринул искус власти

и в затворники ушёл.

 

Приучился жить без друга.

Книг собрал — не перечесть…

Боже мой, какая скука!

(Если Ты и вправду есть.)

 

Для птенцов гнезда Петрова

разум — пуще волшебства.

Не с кем перемолвить слова:

легковесны все слова.

 

Сытый славою вчерашней,

волен и трудолюбив,

Брюс на Сухаревой башне

честно воплощался в миф.

 

Не легенда, так интрига

манит нас исподтишка.

Башня рухнула — а книга

не прочитана пока.

 

 

Три сонета 

Veteris vestigia flammae

  Publius Vergilius Maro 

 

I

 

С тех пор, как ты переменила стрижку,

жизнь исподволь утратила объём:

я перестал быть взрослым существом

и тщился спрятаться назад, в мальчишку.

 

Любовь — отверстый световой проём,

а страсть напоминает фотовспышку.

Поскольку тьма приносит передышку —

мы свету доверять перестаём.

 

Я не страшусь, что вытащил пустышку:

руины жизни, пущенной на слом, —

легли фундаментом под эту книжку.

Безвкусно утешаться мастерством,

 

а самоутверждаться — ну́жды нет,

когда в душе — лишь музыка и свет.

 

II

 

Как различить щекотку против шерсти

и футурологический прогноз?

Ушибла ногу — весь в корнях откос —

тем летом на Карельском перешейке.

 

Взял на руки: «Здесь близко, не вопрос…»

Оскальзывался в хвое порыжелой,

едва не сдох, хрипел от напряженья,

но до вершины — так и не донёс.

 

Жаль, подостлавшийся под пораженье

самоуверенный молокосос

так и не понял: непосилен жернов…

Любовь — существованье наизнос.

 

Тень будущего юным ни к чему —

им слаще заглянуть в иную тьму.

 

III

 

Жизнь — что, казалось, полностью пропета,

чтоб наконец утратить связь со мной, —

ещё фланирует вдоль парапета

и желчно комментирует: «Не ной».

 

Она давным-давно иным согрета:

терпеньем, благодарностью, виной.

Но всё не отступаюсь от сюжета,

как соловей какой-то заводной.

 

К чему довоплощение портрета

не ставшей ни подругой, ни женой,

ни просто другом? Рассказать «про это»

и взбаламутить тени за спиной?

 

Ступаю на остывшие следы

бестрепетно. Шаги мои тверды.

 

 

*  *  *

 

Раньше я хотел всего лишь курева

да вниманья юных афродит,

а теперь — повадился ошкуривать

безнадёжно позабытый быт.

 

Как природный северянин окая,

пробую на вкус приблудный звук.

«Это — дело волчье, одинокое…» —

просвещал когда-то старший друг.

 

С юных лет прослыв стилягой адовым

(по сей день — большой оригинал),

прежде он проказничал с Довлатовым,

Бродского чему-то обучал.

 

Но потом всё это стало трендами,

паттернами, прочей мутотой,

обросло адептами, клевретами —

наступил очередной застой.

 

Самоутверждаются и дразнятся,

гордые величием своим.

Брезготно (и, в сущности, без разницы):

в партию вступать или в мэйнстрим.

 

Редкий — следует своей дорогою

и не требует особых прав.

«Это — дело волчье, одинокое…» —

тут Женюра, безусловно, прав.

 

 

*  *  *

Памяти Магомеда Ахмедова

 

Очертания гор вдалеке,

где отчётлива каждая складка, —

отпечатаны здесь в языке…

До чего это всё-таки сладко:

просыпаться часов эдак в семь

и курить, наслаждаясь пейзажем.

Здесь пространство — иное совсем,

а о времени — позже расскажем.

 

Мир — в реальности укоренён.

Кажется, шлифовались веками

бирюзовый Сулакский каньон,

исполинские лица из камня.

Видя, как пролетают орлы

у тебя под ногами в ущелье,

понимаешь, насколько малы

городские комфортные кельи.

 

Воздух — сладостнее пастилы.

 

Под конец с изумленьем узнал,

что Кавказ — это юные горы,

где подвижны пещеры и норы

в складках внешне незыблемых скал:

мир, взрослеющий вместе с Творцом.

 

В камне скрытые Бога частицы

к небу тянутся каждым зубцом,

подтверждая: творение длится.

 

 

*  *  *

Мне голос был…

             А. А.

 

«Человек для человека — снедь.

Чаще — телу, иногда — уму.

Ничего не надо объяснять

никому.

 

Никому не стоит помогать,

потому как в следующий раз,

если помощь станут вымогать —

просто не сумеешь дать отказ.

 

Опасайся ближнего жалеть,

помогая выйти из пике.

Жалость унижает, словно плеть, —

даже если в любящей руке.

 

Никого не дóлжно обвинять,

призывать к оплате по счетам.

Уворованного — не вернуть.

За доверие — в ответе сам.

 

Никого не следует прощать:

ведь прощённый, подпустив слезу,

требовать прощения опять

примется на голубом глазу.

 

Человек — несовершенный вид,

разоряющий своё гнездо.

Постарайся ближних не щадить —

ведь тебя не пощадит никто.

 

Мир наш погружается во мрак,

близясь к роковому рубежу…»

 

Всё одно: жалею, как дурак.

Всё одно: прощаю и щажу.

 

 

*  *  *

 

Похоже, близится зимовье,

а значит: пó боку уют.

Я репетирую безмолвье —

тяжёлый повседневный труд.

 

Опять в зобу дыханье спёрло

и песня хлынула из горла.

Пущай никто не внемлет ей,

но всё же — как-то веселей.

 

Лекарства, книжки, гаджет, снедь —

глядишь, и день почти что прожит.

Жизнь всё бессмысленней и проще,

сходя на нет.

 

Страх смерти — знобкая основа

словес, что искажают Слово.

 

 

Ars Poetica

 

Из непостижимого века,

где мир был и вправду велик,

бредёт по февральскому снегу

усталый бессонный мужик.

 

По чёрным полям подсознанья,

где стелется Дантовый Ад,

несёт он в страну замерзанья

ещё не прозревших котят.

 

Котятам, наверное, жутко:

в утробе им было теплей.

Но, чтоб не лишиться рассудка,

пора превращаться в людей.

 

Здесь смертью пронизано время,

всегда не хватает любви,

но это для стихотворенья —

отмашка: люби и живи.

 

Однажды тебя прочитают

и, может быть, даже поймут.

Тогда и простят шалопаю

бессмысленный яростный труд.