Прагматика и семиотика денег в художественном мире В. М. Шукшина

В 1919 году в проекте программы партии В. И. Ленин декларировал: «РКП будет стремиться к возможно более быстрому проведению самых радикальных мер, подготовляющих уничтожение денег»^[1]. На практике из этой авантюры ничего не вышло, мечтать о мире, в котором нет денег, продолжали лишь авторы утопических романов.

Правда, Н. С. Хрущев попытался реанимировать идею, провозгласив в докладе «О программе КПСС» на XXII съезде партии: «Мы руководствуемся строго научными расчетами. А расчеты показывают, что за 20 лет мы построим в основном коммунистическое общество»^[2].

В начале своего творческого пути Шукшин — автор таких соцреалистических произведений, как рассказы «Правда» (1961) и «Коленчатые валы» (1962) верил (или, во всяком случае, делал вид, что верит) в ключевые лозунги хрущевской эпохи. Однако к концу шестидесятых годов Шукшин со многими иллюзиями расстался. В первую очередь это касается утопической надежды на скорое наступление коммунистической эры.

Отсюда та ирония по поводу перспективы отмены денег при коммунизме, которая сквозит во фразе героя рассказа «Постскриптум» (1972): «Но вообще город куда ближе к коммунизму, чем деревня-матушка. Были бы только деньги»^[3]. Шукшин прозрачно намекает на известный советский анекдот: «Группа революционеров в сибирском остроге спорят о том, будут ли при социализме деньги. „Конечно, будут”, — говорит один. „Нет, не будут!” — горячится другой. „Товарищи, давайте рассуждать диалектически, — вмешивается в спор третий. — У кого-то они будут, а у кого-то — нет”»^[4].

Деньги у Шукшина — это атрибут именно городской жизни. Об этом, в частности, рассуждает герой киноповести и фильма «Печки-лавочки» (1972) Иван Расторгуев: «— Но в городе я на эти сто двадцать рублей… интересней проживу. В городе у меня все под боком: и магазин, и промтовары, и парикмахерская, и вино… А у себя-то я со своим рубликом еще побегаю поищу — где пальтишко девчонке купить, где рубаху себе, где пальто демисезонное супруге… За любым малым пустяком — в райцентр. А до райцентра — семьдесят километров. Да еще приедешь, а там тоже нету» (5, 262 — 263). С той же проблемой сталкиваются герои второй книги романа «Любавины»: «Деньжонки есть. Вот купить на них нечего, вот беда. Это ж в город приходится ездить за каждой мелочью» (2, 269).

Советская деревня, в отличие от города, жила почти натуральным хозяйством, что неоднократно отмечалось социологами и антропологами: «…Для жителей деревень в большей степени был характерен натуральный обмен, чем товарно-денежные отношения. Таким образом, можно заключить, что обладание деньгами было для традиционного села ситуацией не только нехарактерной, но и исключительной»^[5].

Пушкинский Скупой рыцарь из одноименной маленькой трагедии испытывал высшее блаженство в тайном подвале возле «верных сундуков», наполненных золотом. Он «царствует», но его терзает тревожная мысль о сыне: «Мой наследник! / Безумец, расточитель молодой, / Развратников разгульных собеседник! / Едва умру, он, он! Сойдет сюда / Под эти мирные, немые своды / С толпой ласкателей, придворных жадных. / Украв ключи у трупа моего, / Он сундуки со смехом отопрет, / И потекут сокровища мои / В атласные диравые карманы»^[6].

Старик Наум Евстигнеич из рассказа «Космос, нервная система и шмат сала» (1966), как и пушкинский герой, тоже «часто спускается в погреб, сядет на приступку и подолгу задумчиво сидит. „Черти драные. Тут ли счас не жить” — думает он и вылезает на свет белый. Это он о сыновьях и дочери. Он ненавидит их за то, что они уехали в город» (3, 8).

Разница в содержимом сокровищниц двух скупцов. В погребе «скряги» Евстигнеича «чего только нет — сало еще прошлогоднее, соленые огурцы, капуста, арбузы, грузди… Кадки, кадушки, туески, бочонки — целый склад, в кладовке полтора куля доброй муки, окорок висит пуда на полтора» (3, 8). Есть все кроме золота и денег.

Мир города деньгоцентричен. Здесь даже человек, «измеряемый деньгами», «подобно всему, становится в разных своих ипостасях объектом обозначения денег, т. е. товаром»^[7]. Когда Кондрашин из рассказа «Мнение» (1972) говорит хорошенькой секретарше шефа: «Вы сегодня выглядите на сто рублей, Наденька», — это вовсе не комплимент, а буквальное обозначение ее цены. Перед этим Кондрашин думает, что неплохо было бы «потихоньку флиртануть» с «этой дурочкой», но в последний момент отказывается от затеи — ведь «это ж деньги, деньги!..» (6, 50).

Разговор о деньгах — одно из важнейших табу в культуре. «В „приличном обществе” не принято говорить о зарплатах, долгах, стоимости подарков и т. п., что позволяет считать сами деньги каким-то постыдным элементом»^[8]. Среди героев Шукшина есть, однако, немало тех, кто постоянно нарушает это табу. Плановик Чередниченко из рассказа «Чередниченко и цирк» (1970) в ходе сватовства к циркачке Еве то и дело возвращается к величине своего оклада, вдвое превышающего зарплату «невесты». Свояк Сергей Сергеевич из одноименного рассказа (1969) кичится невиданными северными заработками: он, окончивший «пять классов, шестой коридор» (5, 8), имеет «профессорское жалованье» (5, 10). В «Калине красной» (1973) Егор Прокудин, стараясь при первой встрече произвести на Любу Байкалову впечатление, похваляется: «Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась…» (6, 223).

Эти герои абсолютно уверены, что все покупается и продается. До известного момента обоснованность такого убеждения подтверждается реальностью. Шофер остановленной Егором «Волги» не соглашается его везти, тогда он просто достает из кармана пачку денег, показывает их, и уже ни о чем не спрашивая, садится в машину (6, 210). Так же уверенно Егор покупает у водителя транзисторный магнитофон. Узнав, что он стоит двести рублей, небрежно бросает: «Беру за триста. Он мне понравился» (6, 212). Возможность отказа от столь выгодной сделки даже не рассматривается.

В фильм «Калина красная» Шукшин добавляет почти абсурдный эпизод, которого не было в киноповести. Егор приценивается к теплоходу, спрашивая у случайного попутчика: «Сколько стоит эта машинка?» Довольно точный аналог этой сцены есть в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок». Остап Бендер, наконец-то заполучивший миллион, уверен, что легко может приобрести самолет: «Я покупаю самолет! — поспешно сказал великий комбинатор. — Заверните в бумажку»^[9].

Бендеру придется ограничиться покупкой верблюда. Егору Прокудину повезет еще меньше. Он не сможет купить даже белье, чтобы сходить в баню, и ему придется довольствоваться кальсонами бывшего мужа Любы. Из мира всевластия денег шукшинский персонаж попадает в мир, где деньги не играют почти никакой роли.

Впрочем, деньги сами по себе героев Шукшина интересуют мало. Константин Смородин («Пьедестал», 1973), даже участвуя в изготовлении фальшивых банкнот, «вовсе не думает о деньгах», «о том, чтоб иметь их много-много. Ему нравилось, что его, самодельного художника, признают талантливым, что где-то кто-то очень нуждается в его работе, и он старался делать, что ему положено было делать, хорошо» (6, 161).

Егор Прокудин называет деньги «вонючими» и, по его собственным словам, «вполне презирает» их. «— Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть», — удивляется Люба. — «Я не из-за денег иду», — отвечает Егор. Но когда Люба пытается уточнить: «Из-за чего же?» — внятного ответа не последует (6, 223).

В какой-то мере понять мотивы героя «Калины красной» помогает одно воспоминание Шукшина. В наброске «Только это не будет экономическая статья…» (1967) писатель рассказывает, как однажды обронил в магазине 50-рублевую купюру. Показательно, что больше всего его огорчает не потеря денег, а утраченная возможность устроить на них праздник: «Та зеленая дурочка, если к ней еще добавить другие, могла бы устроить дома лишний праздник» (9, 34). Егору Прокудину тоже очень «нужен праздник» (6, 238). И он бесхитростно пытается купить его: «Егор вынул из кармана довольно толстую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. — А? Их же надо пристроить» (6, 238). Однако «пикничка» ожидаемо не вышло (6, 240).

Презирая деньги, Егор Прокудин в то же время, как ни странно, верит в их всесилие. Это противоречие, вероятно, объяснимо теми серьезными изменениями в мифологии денег, которые происходят на рубеже 1960 — 1970-х годов, в период зарождения русского постмодернизма: «Миф денег-божества», доминировавший в культуре модерна, в культуре постмодерна трансформируется «в миф денег-стихии, самостоятельной энергетической сущности, которая существует автономно от человека»^[10].

Герой сатирической повести для театра «Энергичные люди» (1974) Аристарх Кузькин читает жене «курс экономики», вполне постмодернистский по своей сути: «Всякое развитое общество живет инициативой… энергичных людей. Но так как у нас равенство, то мне официально не могут платить зарплату в три раза больше, чем, например, этому вчерашнему жлобу, который грузит бочки. Но чем же мне тогда возместить за мою энергию? За мою инициативу? Чем? Ведь все же знают, что у меня в магазине всегда все есть — я умею работать! Какое же мне за это вознаграждение? Никакого. Все знают, что я украду. То есть те деньги, которые я, грубо говоря, украл, — это есть мои премиальные. Поняла? Это — мое, это мне дают по негласному экономическому закону…» (7, 165). Деньги и энергия в экономической модели Кузькина практически отождествляются. Егор Прокудин, судя по всему, тоже ощущает «энергетическую сущность» денег, когда заявляет официанту ресторана: «Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку» (6, 238).

Самое поразительное, что даже перед смертью Егор говорит и думает лишь о деньгах: «Деньги… — с трудом говорил Егор последнее. — У меня в пиджаке… раздели с мамой… — У Егора из-под прикрытых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер» (6, 266).

Эта сцена на фоне русской классики выглядит едва ли не вызывающе, поскольку плохо вписывается в общепринятое представление о русском традиционном менталитете с его «безмерной, нерациональной любовью к свободе, в т. ч. свободе от денег»^[11]. Особенно неуместны мысли о деньгах, конечно, в экзистенциальных обстоятельствах, наподобие тех, про которые вспоминает герой рассказа А. П. Чехова «Крыжовник» (1898): «Деньги, как водка, делают человека чудаком. <…> Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет — страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится; в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали»^[12].

Еще актуальнее для Шукшина, разумеется, контекст современной ему культуры. Необходимо учитывать, что в идеологических кампаниях советской эпохи регулярно использовалось понятие «крестьянская жадность». Литература тоже активно эксплуатировала этот концепт. Так, представляя героев романа сибирского писателя Е. Н. Пермитина «Горные орлы» (1951, 1956), А. Коптелов подчеркивает главное в их характерах: «Как хмель деревья обвивала сердца приверженность к собственности, крестьянская жадность терзала душу»^[13]. Количество подобных примеров увеличить несложно.

Шукшин не отрицал существования у крестьян такого психологического комплекса и не раз обращался к нему в своих произведениях, а в наброске «Только это не будет экономическая статья…» (1967) даже обнаружил его у себя: «…иногда совсем не хочется есть, а все-таки не отказываешься, ешь. Впрочем, это я о себе говорю, может, другие не так. Наверно, это у меня крестьянское осталось: „Пусть лучше пузо треснет, чем добру пропадать”» (9, 32). Однако писатель был далек от доминирующего в советской идеологии обвинительного уклона.

Для него «крестьянская жадность» напрямую связана с трагической судьбой русской деревни. К такому выводу он приходит, в частности, размышляя в рассказе «Лёся» (1971) о нелепом конце жизни героя-разбойника. Лёся погиб в стычке с дружками, не поделив награбленное: «И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лёсю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность — жадничать при дележке дарового добра, вообще безобразно ценить цветной лоскут — в человеке, который с великой легкостью потом раздаривал, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты — это и было тогда богатство. Но ведь и богатство шло прахом. Может, так: жил в Лёсе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жадность. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, средство выжить, когда не выжить — очень просто. Лёся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Видно, не так это просто — освободиться» (5, 209).

В определенном отношении Лёся — двойник Егора Прокудина, столь же парадоксально относящегося к деньгам.