Три превращения профессора Волосатова

Свою «Голубую книгу» (1935) Зощенко начал в высшей степени жизнера-достной фразой: «Веселость нас никогда не покидала»^[1]. Однако Юрий Нагибин, побывавший как раз в середине тридцатых годов на выступлении Зощенко в Политехническом музее, проницательно заметил: «К этому времени уже открылось, что Михаил Зощенко не смешной, а страшный писатель»^[2]. Столь радикальный пересмотр писательской репутации сатирика и юмориста Зощенко, несомненно, был в значительной мере связан с появлением его научно-художественных повестей, первой из которых стала «Возвращенная молодость» (1933).

В повести рассказана удивительная история о том, как «один советский человек, обремененный годами, болезнями и меланхолией… вернул свою потерянную молодость!» (5). Вдохновляющий пример Василия Петровича Волосатова, свершившего немыслимое, должен, казалось бы, внушить читателю бодрость и оптимизм, но этого не произошло.

Зощенко доказывает, что вернуть молодость не так уж сложно, вот только цена слишком велика, пожертвовать придется очень многим. Глава 27 книги так и называется «Цена молодости». За несколько лет возвращенной молодости герой повести, как оказалось, готов отдать «решительно все — жизнь, здоровье близких людей, честность, и профессию, и все то, чем привык дорожить и гордиться с самого начала своей жизни». Волосатов смеется, «говоря себе, что это бывает только в сказках, что никто не потребует от него ни преступления, ни „продажи души”, ни подлости за возвращенную молодость. Он вернет ее собственным умением и ценой своих знаний и настойчивости» (56).

Профессор Волосатов явно ошибается и не хочет замечать очевидного — обойтись без подлости ему не удастся. Это становится ясно уже с первых шагов: «…создавая себе новые привычки, расставаясь с прежним добродушием старости, убирая от себя все волнения, беспокойства и тревоги, он вдруг стал замечать в себе какую-то жестокость молодости и даже по временам какую-то, пожалуй, подлость, которую он вовсе не хотел иметь.

Но игра была сделана. И остановиться он не хотел и не мог» (54).

Первой жертвой помолодевшего Василия Петровича могла стать его жена, которая после ухода мужа «вдруг почувствовала себя несчастной, молодой и оскорбленной» и попыталась утопиться в пруду. Правда, рассказчик об этой попытке самоубийства говорит довольно уклончиво: «Она хотела, видимо, броситься в воду, но силы ее оставили» (66, 67). Куда последовательнее один из главных героев повести — циник и негодяй Кашкин. Узнав об исчезновении профессорши, он перебирает все базовые версии. Сначала Кашкин «высказал предположение, что она непременно ушла к вокзалу и там, вероятно, бросилась под подходящий поезд. Высказав это предположение, он добавил, что подобные дела в его практике не раз случались и он слегка даже привык к этому и, во всяком случае, не видит в этом чего-нибудь особенного и такого, из-за чего надо чересчур волноваться и рыдать». Не найдя жены профессора на вокзале, Кашкин выдвигает новую гипотезу: «…она, может быть, повесилась в чулане, что на это тоже иногда решаются оскорбленные женщины». Согласно последней догадке Кашкина, «она непременно отравилась, после чего хотела броситься в пруд» (66, 67).

Скепсис рассказчика понятен — поступок мадам Волосатовой очень уж мелодраматичен и подражателен. Героиня Зощенко в точности повторяет жест Софьи Андреевны Толстой после ухода мужа из Ясной Поляны. Вот как эту попытку суицида описывает в дневнике сама графиня: «Тотчас же… я в отчаянии бросилась в средний пруд и стала захлебываться; меня вытащили Саша и Булгаков: помог Ваня Шураев. Сплошное отчаяние. И зачем спасли?»^[3] Последний секретарь Толстого В. Ф. Булгаков описывает происшествие несколько иначе: «Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых бабы полощут белье. Видимо, торопится. Вдруг поскользнулась — и с грохотом падает на мостки прямо на спину... Ползком, цепляясь руками за доски, карабкается к ближайшему, левому краю мостков и перекатывается в воду.

<…> Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд в Ясной Поляне очень глубок, в нем тонули люди... Около берега нам — по грудь»^[4].

Топиться в месте, где вода «по грудь», — решение неоднозначное. Поразительна формулировка в письме Софьи Андреевны сбежавшему мужу: она просит его вернуться и спасти ее от «вторичного самоубийства», как будто можно убить себя дважды. Не зря, наверное, графиня почти ни от кого сочувствия так и не дождалась. Даже от детей. Старший сын Толстого Сергей Львович вспоминал: «Мы не верили, что она может сделать серьезную попытку на самоубийство, но, симулируя самоубийство, она могла не учесть степени опасности и действительно себе повредить…»^[5]

Зощенковский Волосатов также не склонен верить в серьезность намерений жены, он абсолютно равнодушен к ее страданиям: «Профессор, пожав плечами, сказал, что завтра он непременно зайдет объясниться с ней и что подобного взрыва дурацкой романтики он не ожидал увидеть» (67).

Аллюзии на события, связанные с уходом Толстого из Ясной Поляны, Зощенко «запрятал» в художественной части повести, в научной же части он прямо говорит о жертвах «толстовства»: «Эта философская система для многих закончилась катастрофически. Было несколько самоубийств среди последователей Толстого и много испорченных жизней». По Зощенко, «вся философия Толстого — философия чрезвычайно неврастеничная, „удобная”, если так можно сказать, для того физического состояния, в котором находился писатель, когда об этом писал. Все философские выводы и правила поведения были сделаны как лечебник здоровья, — как быть здоровым, и что именно для этого следует делать, и каково должно быть отношение к окружающим вещам, людям и обстоятельствам. Эта философия была главным образом пригодна для самого Толстого с его характером, с его особенностями и с его неврастенией.

И в создании этой философии было стремление организовать себя, защитить себя от болезней, которые расшатывали его волю и тело» (104).

Толстой «вернул свое потерянное здоровье, вернул способность к творчеству и почти до конца своих дней не имел ни дряхлости, ни упадка» (104). Однако оплачено это было немалым числом жертв.

Помимо Толстого среди узнавших секрет вечной молодости Зощенко особо выделил Гёте: «Этот великий человек был одним из очень немногих, который, прожив 82 года, не имел даже дряхлости» (101). При этом за победу над неврастенией автору «Страданий юного Вертера» пришлось заплатить еще дороже, чем Льву Николаевичу. Целая волна самоубийств, названная психологами ХХ века «эффектом Вертера», закономерное следствие появления романа. «Например, 16 января 1778 г. слуги Гёте, жившего тогда при веймарском дворе, вытащили из реки возле домика писателя утопленницу с „Вертером” на груди: ею оказалась покинутая женихом Христиана фон Ласберг»^[6]. Сам Гёте боялся перечитывать свою книгу. «Она начинена взрывчаткой! Мне от нее становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла», — признался он в разговоре с И.-П. Эккерманом^[7].

В комментариях к «Возвращенной молодости» Зощенко не упоминает об этих общеизвестных фактах, ограничившись цитированием эпатажного высказывания Гёте-министра: «Лучше несправедливость, чем беспорядок» (102). Очевидно, что, только ценой отказа от моральных принципов «конченый неврастеник» Гёте «вернул и сделал себе блестящее здоровье, которое не покидало его почти до конца его продолжительной жизни» (101).

Следы внимательного изучения биографии немецкого классика обнаруживаются более всего в беллетристической части повести. Сюжет о женитьбе пятидесятитрехлетнего профессора Волосатова на девятнадцатилетней красавице Туле в общих чертах повторяет историю последней страсти Гёте. Влюбившись в юную Ульрику фон Леветцов, поэт, уже перешагнувший порог 70-летия, предпринял последнее усилие «вернуть себе молодость, отодвинуть старость»^[8]. На короткое время к Гёте действительно «вновь вернулось ощущение, пользуясь его собственным выражением, „второй молодости” — и он весь отдался ему»^[9]. Однако «времена, когда возможны были фазы омоложения, взлета, юношеских восторгов, встреч, сулящих возвышенное блаженство и любовные утехи, — эти времена для Гёте безвозвратно канули в прошлое»^[10]. Помолвка с Ульрикой в конце концов расстроилась. Гёте тяжело заболел. Друг и секретарь Гёте И.-П. Эккерман тактично указывает на психические причины заболевания: «Думается, что болезнь его носит не чисто физический характер. Главной ее причиной, видимо, является страстное увлечение некой юной особой, охватившее его нынешним летом в Мариенбаде, которое он сейчас силится побороть»^[11].

Закатная любовь обернулась для Гёте настоящей драмой, но для стороннего наблюдателя «ситуация была не лишена комизма: семидесятичетырехлетний поэт сватался к восемнадцатилетней девушке, и нет никаких свидетельств сколько-нибудь страстной ее любви к нему»^[12]. Зощенко с его непревзойденным чувством юмора лучше других уловил комизм положения, в котором оказался Гёте.

Мариенбадский роман — это последняя, но далеко не первая попытка Гёте «отодвинуть старость». По не раз апробированной модели развивались отношения поэта с Минной Герцлиб, Марианной Виллемер, Сильвией фон Цигезар и другими женщинами намного моложе его.

Не приходится удивляться, что в своем главном творении — трагедии «Фауст» Гёте также не смог пройти мимо актуальной для него проблемы. Если в так называемом «Пра-Фаусте» герой и так молод, то в написанном в 1788 году эпизоде «Кухня ведьм» Фауст сбрасывает три десятка лет с помощью колдовства: «Мотив возвращения молодости возникает у зрелого Гёте»^[13].

Когда герой Зощенко, размышляя о цене молодости, успокаивает себя тем, что «никто не потребует от него „продажи души”», он явно вспоминает сюжет «Фауста». И не напрасно. Возле него тоже появится свой искуситель-Мефистофель или, точнее, мелкий бес Кашкин — «арап и прохвост», который «в своем цинизме превосходил все, до сих пор живущее на земле» (37).

Фауст не без оснований обзывает Мефистофеля «сводником»^[14]. К Кашкину это определение подходит даже лучше. Именно Кашкин сводит Волосатова и Тулю. При том что изначально Туля — эта «вульгарная и неприятная особа с вихляющимися бедрами» производит на Василька отталкивающее впечатление (51). Да и Тулю перспектива стать женой Волосатова тоже сначала не слишком вдохновляет.

Разглагольствования Кашкина с точки зрения рассказчика — это «чушь и лепет», но через запятую они именуются «афоризмами житейской мудрости» (59). Название знаменитого трактата Артура Шопенгауэра использовано Зощенко не только смеха ради. Во «Введении» к своей книге Шопенгауэр поясняет: «Понятие житейской мудрости имеет здесь вполне имманентное значение — именно в смысле искусства провести свою жизнь возможно приятнее и счастливее»^[15]. Как известно, судьба самого философа сложилась крайне неудачно, что не помешало ему на закате жизни написать что-то вроде учебника «Как жить приятно и счастливо». Кашкин, конечно, не мыслитель, но в отличие от мрачного пессимиста и мизантропа Шопенгауэра умеет жить «беспечно и жизнерадостно» (37).

Женоненавистнику Шопенгауэру казалось, что важнейшей причиной, по которой «великие умы, а также великие ученые впадали на старости лет в слабоумие, ребячество и даже сумасшествие» является «противоестественное напряжение» тех из них, «кто нес принудительную службу Венере»^[16]. Предсказуем и объясним скепсис философа относительно попыток отодвинуть старость, завязывая любовные отношения с молоденькими девушками.  В «Афоризмах житейской мудрости» Шопенгауэр уподобляет юношей, стремящихся «заменить внутренне богатство внешним», старцам, «которые пытаются укрепить свои силы испарениями молодых девушек»^[17]. Странноватая фраза про какие-то непонятные «испарения молодых девушек» — это не слишком тщательно замаскированный выпад в адрес Гёте. Через несколько страниц Шопенгауэр уже почти прямо назовет поэта глупцом как раз за его отказ от внутреннего богатства ради внешних благ: «Большая глупость — ради внешних выгод жертвовать внутренними, то есть ради блеска, ранга, пышности, титула и почета всецело или в значительной мере отказываться от своего покоя, досуга и независимости. Но так сделал Гёте. Меня мой гений решительно направил по другому пути»^[18].

«Афоризмы житейской мудрости» Кашкина в корне отличны от шопенгауэровских. Герой Зощенко — скорее единомышленник Гёте: «Взяв профессора под руку, Кашкин на своих раскоряченных ногах шел рядом, говоря, что главную причину потревоженной жизни профессора он видит в его малоинтересной супруге, от которой он бы сам сгорел в месяц, если бы ему, боже сохрани, довелось такое супружество» (59 — 60).

Несмотря на то, что рецепт омоложения, предложенный Волосатову Кашкиным, в свое время был испытан самим Гёте, спасительным счесть его трудно. Полного доверия к опыту немецкого классика у Зощенко, судя по всему, не было. Безусловно, символично, что статуэтку Гёте Зощенко хранил в своей квартире под умывальником^[19]. В чем-то прав оказался Шопенгауэр. Вовсе не красавица Туля вернула Васильку молодость: «Напротив, она чуть не погубила ему все начатое» (41).

Ключевую роль в формировании мировоззрения Зощенко сыграл отнюдь не Гёте, а Ницше. По достаточно обоснованному мнению Т. В. Кадаш: «В учении Ницше, с которым Зощенко познакомился и непосредственно, и благодаря многочисленным интерпретациям, его, очевидно, более всего привлек культ жизни, стремление достичь „великого здоровья” как атрибута жизни»^[20]. Тем не менее, в комментариях к «Возвращенной молодости» Ницше подвергнут острой критике: «Вот пример необычайного ума и вместе с тем поразительной слепоты и непонимания самых важных и необходимых вещей… Вот пример ума, который зачеркивает почти все свои достижения. <…> Ницше писал о своем уме как о высшей человеческой возможности. <…> Однако так ли умен Ницше, как он писал о себе?» (130). Примечательно, что Ницше критикуется здесь с позиций ницшеанства. Зощенко разочарован тем, что немецкий мыслитель не смог приблизиться к им же созданному идеалу сверхчеловека: «Ницше предложил идею „сверхчеловека”, то есть такого человека, который имеет высшее состояние физического и умственного здоровья, человека, свободного в своих взглядах, воззрениях и поступках. Это тем более обязывало Ницше знать кое-что о себе» (130).

Маршрут движения от человека к сверхчеловеку метафорически прочерчен Ницше в первой из «Речей Заратустры»: «Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев. <…>

Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.

Но в самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне. <…>

Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? „Ты должен” называется великий дракон. Но дух льва говорит „я хочу”. <…>

Завоевать себе свободу и священное „нет” даже перед долгом: для этого, братья мои, нужно стать львом. <…>

Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком?

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения»^[21].

Доверять пророку сверхчеловечества сложно. Надо ведь помнить, что «дивное, поэтическое наименование — Заратустра, рисующее нам нечто возвышенное, поднебесное, обозначает, увы, в переводе с арабского — „старый верблюд”» (28). Заратустра (речь, понятно, о герое книги Ницше, а не об основателе зороастризма) не продвинулся дальше стадии «верблюд», прозрачно намекает, слегка подправив данные этимологии, Зощенко. На самом деле имя Заратуштра не арабское, а иранское, его вторая часть — уштра — действительно означает «верблюд», «относительно же первой существуют различные мнения („желтый”, „старый”, „погоняющий”). Следовательно, Заратуштра примерно обозначает „обладающий старым верблюдом”»^[22]. Или, по Ричарду Фраю, «имя Заратуштра разъясняется лучше всего как „[тот, кто] ведет верблюдов”»^[23].

Зощенко больший ницшеанец, чем сам Ницше, его герой, в отличие от «старого верблюда» Заратустры, сумел подняться по всем трем ступеням, ведущим к сверхчеловеку.

Старость настигает профессора Волосатова в пятьдесят три года, потому что он готов взвалить на себя заботу обо всех и обо всем, и этот груз ему явно не по силам: «Что касается его нравственных качеств, то тут, к чести его надо сказать, он был на большой высоте. <…> Он был хороший человек — отзывчивый и справедливый, вечно за что-нибудь страдающий, полный беспокойства, тревоги и ожиданий. Он расстраивал свое сердце по малейшим пустякам. Он волновался, если где-нибудь плакал ребенок. Он ходил по саду, стараясь не раздавить лягушку или даже червяка» (32).

По Зощенко, мораль и здоровье — две вещи несовместные. «…Жестокость и звериная психика и есть, в сущности говоря, звериная крепость нервов», — замечает он, описывая невероятную кровожадность древних римлян (108). По сути, Зощенко просто повторяет Ницше, который в памфлете «Генеалогия морали» писал: «В основе всех этих благородных рас можно уловить хищного зверя, великолепную, жадно ищущую добычи и победы белокурую бестию. Эта скрытая основа время от времени нуждается в освобождении, зверь выходит наружу, стремится опять на дикий простор: эта потребность одинаково присуща римскому, арабскому, германскому, японскому дворянству, гомеровским героям, скандинавским викингам»^[24].

Профессору Волосатову, чтобы вернуть молодость, предстоит обратиться белокурой бестией или, что то же самое, — тем «львом», о котором говорил Заратустра. Зощенко, разумеется, лукавит, когда утверждает, что фамилия героя «случайное, ничего не обозначающее наименование» (28). Бестиальность запрятана в самом имени героя, надо только высвободить ее. Важно для Зощенко, что «я хочу» — это императив не только «льва», но и молодости. Одряхлевший Волосатов сильнее всего жалеет об утрате желаний: «Он вспомнил вдруг первое письмо от женщины. Надушенный конверт. И тоненькие буковки. И сладостную дрожь в руках, когда он распечатывал это милое послание. Он вспомнил вдруг себя мальчишкой. Первую ложку варенья, когда сводило скулы от желания и жадности» (55).

Под влиянием Кашкина и Тули Василек научится говорить «нет» «великому дракону „ты должен”». Раньше он «волновался, если где-нибудь плакал ребенок», а теперь даже смерть сына не заставит его отложить поездку к морю: «Василек, поцеловав Тулю, сказал ей, что они тем не менее едут завтра и что нет той силы, которая остановит их. Через час они продолжали сборы как ни в чем не бывало» (71). Меняется герой и внешне, его улыбку легко принять за оскал зверя. Получив от дочери пощечину, «он посмотрел на Лиду скорее равнодушно, чем злобно, и улыбнулся ей какой-то нехорошей улыбкой, обнажившей его зубы» (70).

Волосатов подобен ницшевскому «дереву на горе»: «Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже простираются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу». «Очиститься должен еще освободившийся дух», — возглашает Заратустра^[25].

Трансформация Василька из «льва» в «ребенка» осуществляется почти буквально. Застав Тулю в объятьях какого-то молоденького инженера, профессор переживает удар, после которого превращается в беспомощного младенца. Но именно с этого момента начинается его настоящий путь к возвращенной молодости: «…полный отдых и великий опыт прошлых дней сделали его здоровье даже более крепким, чем было прежде» (77). Что касается «очищения», то оно достигается за счет сублимации низменных влечений.

В августе 1927 года Зощенко записал в альманах Корнея Чуковского: «Самая „умная фраза”, которую я сочинил — Смысл жизни не в том, чтоб удовлетворять свои желания, а в том, чтоб иметь их»^[26]. Похожую запись Зощенко сделает через два года в альбоме Г. Алексеева: «Жизнь не удалась! Вот дожил до 33-х лет. Что самое главное в жизни? Самое главное в жизни, я полагаю, иметь побольше всяких желаний. В таком случае жизнь мне не удалась…»^[27]  В «Возвращенной молодости» «самая умная фраза» Зощенко обретет вид философского наставления: «Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их» (129).

Страсть едва не убила Волосатова. Несмотря на это он упорствует: «Бы’ают ош’ыбки, но л’ыния п’авильная» (76). Герой на собственном опыте убедился, что иметь желания необходимо, но осуществлять их смертельно опасно. «Зверь в нас должен быть обманут, — учил Ницше, — мораль есть вынужденная ложь, без которой он растерзал бы нас»^[28].

Любовь Василька к девятнадцатилетней красавице никуда не делась, вернувшись к законной супруге, он не перестает «вздыхать и украдкой поглядывать в ту сторону, где находится Тулин дом» (80). За образец им опять же принята жизнетворческая стратегия Гёте. Хотя поэт «был женат на неграмотной служанке, жил с ней, казалось бы, безоблачно долгие годы, однако он постоянно влюблялся в „прекрасных женщин”, которых он встречал при дворе.  И эту влюбленность он как бы превращал в поэзию» (97).

Изучив «биографии и описания жизней всех сколько-нибудь известных и знаменитых людей прежних эпох и столетий» Зощенко пришел к выводу, что не существовало «по-настоящему счастливых людей, которые были бы велики в своей работе. Все они были неудачники в личной судьбе. Трагична жизнь Ницше, Гоголя, Канта, которые вовсе не знали женщин» (10). «Правда, — обнадеживает Зощенко, — многие, если так можно сказать „надували” природу» (97). Собственный печальный опыт убедил профессора Волосатова, что «надуть природу» — это действительно единственный выход для человека, мечтающего вернуть молодость.