«Артикуляция», «Волга», «Год литературы», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Кварта», «Кольцо А», «Литературный факт», «Литературоведческий журнал», «Лиterraтура», «Логос», «Москва», «MK.ru», «НГ Ex libris», «Новый Журнал», «Плавучий мост», «Русская литература», «Сноб», «Урал», «Философия», «Фома», «Формаслов»
Анна Аликевич. Ты, день, когда скажу: «Не до стихов!» (Владимир Козлов. Русская поэзия начала XXI века: поколения, жанры, фигуры.) — «Урал», Екатеринбург, 2025, № 7 <http://uraljournal.ru>.
Среди прочего: «Если постараться сформулировать сложную главную мысль Владимира Козлова кратко, это будет нечто вроде обращения к любимцу муз: „Сядь обратно и пиши внятно, а там посмотрим на твой текст”».
Дмитрий Аникин. Саша Черный. Страшный мир. — Журнал поэзии «Плавучий мост», 2025, № 2 (40) <https://www.plavmost.org>.
«Блок издал „Страшный мир” — сборник, куда вошли, наверное, лучшие стихи из тех, что были написаны в Серебряном веке: не книга, а гениальность в ее чистом, беспримесном виде. Но как сказал по другому поводу граф Толстой: „Он пугает, а мне не страшно”. <...> В Серебряном веке по-настоящему „Страшный мир” составлялся, созидался из сатир Саши Черного».
«Когда я слышу, что кто-то смеется над стихами Саши Черного, меня оторопь берет: такой читатель, чего доброго, и над приговором Страшного Суда станет ухохатываться».
Дмитрий Аникин. Вильгельм Зоргенфрей. Собеседник. — «Кольцо А», № 187 <http://soyuzpisateley.ru/ring-a.html>.
«Мать Блока считала, что никто лучше Зоргенфрея не написал о Сашеньке».
См. также: Дмитрий Аникин, «Аристофан. Смех без слез» — «АТМА», 2025, № 3 <https://www.atma.press>.
Дмитрий Бавильский. Иван Крылов и все-все-все. (Екатерина Лямина, Наталья Самовер. Иван Крылов — superstar. Феномен русского баснописца.) — «Урал», Екатеринбург, 2025, № 7.
«Чем радикальней перемены, тем интересней следить за сюжетом. Из мота, картежного плута и приживалы Крылов постепенно превращается в наглядное общественное достояние, увенчанное и увековеченное еще при жизни».
«Позиция „над схваткой” и „выразительное молчание”, к которым Иван Андреевич прибегал при жизни сплошь и рядом, способствовали этой его всеобщей принадлежности после его смерти. Тем более что басня — материал многостороннего кодирования, и прочесть их можно вообще ведь как угодно».
К. А. Баршт. Прагматика творчества Ф. М. Достоевского. — «Русская литература» (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН), Санкт-Петербург, 2025, № 2 <http://pushkinskijdom.ru/zhurnal-russkaya-literatura>.
«Любое сообщение, инициированное отправителем информации, и Достоевский здесь не исключение, имеет прагматический смысл, который заключается в оказании некоего ментального воздействия на воспринимающего, который соглашается принять информацию на условиях доверия к источнику. Далее происходит процесс перевода с языка автора на язык воспринимающего, с тем или иным уровнем достоверности и полноты передачи смысла. Творческое наследие Достоевского, равно как и любого другого писателя в любую эпоху, представляет собой информационные действия с вполне очевидной прагматической направленностью, которая состоит из двух компонентов — телеологии поэтико-языковой и телеологии нравственно-онтологической, фиксируя те изменения в ви́дении мира реципиентом, ради реализации которых и был создан данный текст».
«Другой вопрос — общая прагматическая основа жизни и творчества Достоевского, которую можно представить и в более острой версии: ради чего и зачем он создавал свои тексты. Объяснение в духе философии утилитаризма — в роли профессионального литератора ради получения денег на проживание — не выглядит слишком убедительным, учитывая содержание всего того, что оставил нам писатель в своем наследии. Выяснение этого вопроса не может быть заслонено общими фразами о его сострадании к „униженным и оскорбленным”, о его „гуманизме” или о стремлении утвердить начала экзистенциальной философии».
«Основой телеологии Достоевского являлось стремление коренным образом переделать современного человека, избавив его от нравственной, социальной и онтологической ущербности, для чего необходимо изменение представлений об истине как организующем факторе ценностной системы и смысле окружающей реальности. Исходной идеей писателя была уверенность в том, что человек — существо переходное, „недоделанное”, это несовершенство входит в замысел Бога, который предоставляет человеку свободу выхода на новый телесно-духовный уровень бытия».
Павел Басинский. «Жизнь Клима Самгина» — последняя загадка Горького. — «Год литературы», 2025, 29 июля <https://godliteratury.ru>.
«Сказать, что „Жизнь Клима Самгина” — огромный труд, значит, ничего не сказать. Это настоящий творческий подвиг. Единственное произведение, где кропотливо описаны сорок лет русской жизни, от начала 80-х годов XIX века до 1918 года, на котором оборвалась рукопись, а вместе с ней и жизнь автора в 1936 году».
«Если создание „Самгина” было подвигом, то и прочтение его — тоже подвиг, только читательский. Горький сам это понимал и не раз признавался в письмах, что читателю понять этот роман будет трудно, а может быть, и вовсе невозможно».
«Самгин — это Пустота, которая вбирает в себя, как в вакуум (пространство, свободное от вещества), бесконечное количество впечатлений от событий и людей и не принимает форму и сущность ни одного из явлений. Тем не менее все, что происходит в романе, мы видим глазами этой Пустоты, все разговоры слышим ее ушами и воспринимаем их с точки зрения ее несуществующей личности. Поэтому так странно читать этот роман, ультрамодернистский по замыслу и классический по исполнению».
Андрей Белых. Экономика мертвых душ. — «Логос» (Философско-литературный журнал), том 35, № 1 (164) (2025) <https://logosjournal.ru>.
«В результате своих операций Чичиков получил несколько меньше, чем 400 душ. Будем считать, что речь идет о 395 душах. В тексте книги упоминается, что при залоге крестьянских душ в Опекунском совете можно получить 200 руб. за душу. Банки предоставляли кредит в размере половины рыночной стоимости, то есть рыночная цена одной души — 400 руб.».
«При оформлении кредита Сохранная казна взимала комиссию в размере 1,5% от выдаваемой суммы. Поэтому доход Чичикова составил бы 77 815 руб.».
«Точную оценку расходов Чичикова дать сложно: не хватает данных о структуре покупок. <...> Отдельной статьей расходов при купле-продаже были затраты на регистрацию сделок. Для записей должна была использоваться гербовая бумага. Ее цена определялась уже упоминавшимся указом от 24 ноября 1821 года и зависела от суммы регистрируемой сделки. Независимо от того, что Чичиков на самом деле платил помещикам, в бумагах должна была фигурировать какая-то нормальная цена».
«Таким образом, издержки, связанные с регистрацией, составили около 412 руб. (165 + 247), а с учетом взятки—437 руб. Это даже больше, чем ушло на сами покупки».
«Общая сумма, которую потратил Чичиков на проект мертвых душ: 665 руб. 46 коп., а предполагаемая выручка должна была составить 77 815 руб. При позитивном развитии событий Чичиков добился бы блестящего результата. Затратив меньше 7% стартового капитала, он мог бы получить прибыль, более чем в 115 раз превышающую затраты. Однако высокая прибыль, как известно, связана с высоким риском. При реализации своего инвестиционного проекта Чичиков совершил несколько серьезных ошибок».
Бобэоби, гзи-гзи-гзэо, лиэээй. Как писал и пророчествовал Велимир Хлебников. Беседу вел Алексей Черников. — «Сноб», 2025, 1 июля <https://snob.ru>.
Говорит исследователь футуризма Сергей Тюрин (Черепихо): «Сейчас мы можем ставить свои „диагнозы” лишь на основании тех насквозь мифологизированных воспоминаний современников, где он [Хлебников] предстает чудиком не от мира сего. Я уже сказал о современной парадигме, и в рамках нее — да, бесспорно, у него была некая акцентуация характера. Но это не безумие, не шизофрения: „голосов” он не слышал, галлюцинаций не видел. В ступоре пребывал часто, не реагировал порой на людей, будучи углублен в свои мысли и расчеты, но это скорее напоминает расстройство аутического спектра, что-то типа синдрома Аспергера».
«Про пиар-акции — это к Бурлюку. Тот был готов на все, чтобы как-то пропагандировать движение Гилейцев, которое он возглавлял. Хлебников не понимал желания Бурлюка опубликовать его черновики — соратники-будетляне (футуристы) воровали рукописи Хлебникова, чтобы вставить их в очередные свои книжки в обложках из обоев. Хлебникова все это бесило, он слал коллегам проклятия».
Главной любовью поэта в жизни Твардовского была Красная армия: объясняем почему. Исследователь Привалов рассказал о жизни и творчестве классика-фронтовика Твардовского. Текст: Иван Волосюк. — «Московский комсомолец (MK.RU)», 2025, на сайте газеты — 25 июня <http://www.mk.ru>.
Говорит смоленский исследователь Петр Привалов: «Всех друзей Твардовского и наиболее талантливых смоленских литераторов — Адриана Македонова, Ефрема Марьенкова, Владимира Муравьева — в 1937 году коллеги по цеху оговорили и отправили в ГУЛАГ. Твардовский же после успеха „Страны Муравии” чудом спасся, будучи направлен от правления Союза писателей СССР на учебу в Москву, в ИФЛИ, в 1936 году. <...> Нет, и там пытались достать „кулацкого подголоска” Рыленков и прочие товарищи, отправляя писательские протоколы-доносы в столичный НКВД и Московскую писательскую организацию. Были грозные разборки в столичных комитетах и комиссиях с требованием к А.Т. отречься и осудить его друга, „главаря троцкистско-авербаховской банды” Адриана Македонова. Твардовский устоял».
Е. И. Гончарова. Александр Блок: опыт историографии Февраля (по материалам архивных разысканий). — «Литературный факт» (ИМЛИ РАН), 2025, № 2 (36) <http://litfact.ru>.
«Оказавшись в отпуске в революционном Петрограде в марте 1917 г., угнетенный „бестолковым” пребыванием в прифронтовом тылу, в должности табельщика инженерно-строительной дружины, поэт застал в столице атмосферу общественного подъема и надежд на кардинальные перемены в существовавшем порядке».
«Несколько дней спустя после появления в Петрограде Блок получает предложение — через временное откомандирование из дружины перейти на службу в ЧСК [Чрезвычайную следственную комиссию]; однако поэт, рассчитывавший на более предпочтительный вариант освобождения от военной службы, не откликнулся на это предложение. Лишь исчерпав в бесплодных поисках отпущенный ему лимит времени он отзывается на повторный запрос из ЧСК и входит в деловые отношения с ее председателем, известным московским присяжным поверенным и общественным деятелем Н. К. Муравьевым. Результатом коротких переговоров стал переход Блока в группу литературных редакторов при ЧСК. 8 мая 1917 г. Блок уже занят ознакомлением с находившимися в распоряжении следствия материалами».
«И хотя вполне клеветнические измышления не подтвердились, Блок продолжал верить порочащим слухам, не находя для жертвы политических инсинуаций иных чувств, кроме насмешливой иронии с оттенком злорадства. „Frau Alexandra Romanow, — сообщал он матери вскоре после начала службы в ЧСК, — получила наивное немецкое письмо погостить в каком-то замке в Германии. Конечно, письмо это получили мы, а не она”».
«И хотя собрать против подследственных надежную доказательную базу их политических или криминальных проступков явно не удавалось, Блок в целом продолжал упорно держаться вполне определенной „умственной позиции” и его взгляды на „старый режим” и его верховных представителей не претерпели существенных изменений за время службы в ЧСК».
Андрей Грицман. Отказ от стихов? — «Новый Журнал», Нью-Йорк, 2024, № 317 <https://newreviewinc.com>.
«Дело в том, что то, что произошло за последнее время, сдвинуло чувства (sensibility) в другое пространство. Другое пространство подразумевает и другой метод, другой язык. Или отказ от него. Временный или постоянный — это уж как карта ляжет. Создается ощущение, что стихи больше не выражают реальности, или нереальности, происходящего. Многие звучат как самодовольное мурлыканье. Даже такие, очень разные, блистательные мастера, как... (умышленно пропущено!), больше не увлекают. Блестяще, но для другого времени. Реальность стала страшнее, чем то, что можно выразить русской просодией, игрой словами и образами, хитроумной иронией и самоиронией (обязательно!) или отсылами к вершинам русской поэзии. Наплывает (и не очень медленно) апофатический период поэзии».
С. Н. Гуськов. Конфликт И. А. Гончарова и И. С. Тургенева в социальной оптике. — «Русская литература» (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН), Санкт-Петербург, 2025, № 2.
«В последние годы николаевского царствования литературный быт еще в значительной степени держался на традициях и установлениях эпохи 1820 — 1840-х годов, эпохи, когда художественные произведения обсуждались и оценивались в кружках, салонах, литературных обществах, на дружеских обедах и вечерах. Гончаров, как писатель, безусловно, был человеком этой культуры: его первые творческие опыты связаны с уже упоминавшимся литературным салоном Майковых и кружком Белинского, следы этого быта без труда обнаруживаются и в его текстах („Литературный вечер”; 1877). Журналы, которые станут главными агентами литературного поля в следующие десятилетия, еще не получили такого развития, какое они получат в конце 1850-х годов и позже. Их функции выполняли кружки, салоны и общества. Именно в них подспудно формировались институты редактирования, рецензирования и критики. Вопросы об авторском праве, заимствовании и плагиате внутри своего литературного круга решались в основном неконфликтно или вообще не ставились. Тексты Пушкина, Вяземского, Жуковского, Дельвига, Баратынского часто проходили через неофициальную дружескую редактуру и критику. Пушкин рассказал в присутствии В. П. Титова фантастическую повесть „Уединенный домик на Васильевском”, которая впоследствии была напечатана под именем Титова, Пушкину Гоголь был обязан сюжетами своих главных произведений — „Ревизора” и „Мертвых душ”».
«Гончаров, рассказывая Тургеневу планы „Обрыва”, действовал в русле этой кружковой традиции. Тургенев, выслушавший Гончарова и использовавший какие-то элементы его замысла в „Дворянском гнезде”, тоже, с его точки зрения, не делал ничего предосудительного, потому что так литераторы поступали и раньше, и это не воспринималось как преступление».
«Таким образом, можно сказать, что разразившийся в 1860 году скандал был предопределен как различием социальных статусов известных писателей, так и трансформациями литературного поля в период с 1855 года (когда Гончаров рассказал Тургеневу замысел „Обрыва”) по 1860 год (когда впервые прозвучали обвинения в плагиате)».
Виктор Есипов. «Без семейственной неприкосновенности невозможно…» Пушкин в великосветском омуте. — «Урал», Екатеринбург, 2025, № 6.
Среди прочего: «6 ноября [1836] Пушкин пишет письмо министру финансов Канкрину и заявляет о своем желании уплатить „сполна” причитающийся долг казне (читай Николаю I). Он хочет покончить с зависимостью от царя и от его милостей, дабы не давать оснований для сплетен. В качестве уплаты Пушкин предлагает 200 душ кистеневских крестьян и имение. При этом он просит не ставить в известность о его просьбе царя, „который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты”, а „может быть, и прикажет простить” этот долг, что поставило бы его „в весьма тяжелое и затруднительное положение”. То есть двусмысленность его ситуации стала бы еще более очевидной. 21 ноября Канкрин отвечает на письмо Пушкина от 6 ноября отказом, потому что считает такой способ уплаты долга неудобным и требующим согласования с царем».
Жизнь писателей в регионах. Отвечают Сергей Беляков, Дарья Горновитова, Ирина Кадочникова, Павел Пономарев, Константин Рыжов, Елена Сафронова, Анастасия Трифонова. — «Знамя», 2025, № 7 <http://znamlit.ru/index.html>.
Рассказывает Сергей Беляков (Екатеринбург): «Разумеется, есть журнал „Урал”, где могут печататься и печатаются прозаики, поэты, критики, публицисты, мемуаристы. И местные, и не местные. У наших авторов мы не спрашиваем прописку. Выходят журналы „Веси” и „Уральский следопыт”. Сложнее с местными издательствами. Их расцвет пришелся на нулевые годы, когда всероссийскую известность получили „У-Фактория” и „Ультра. Культура”. Их давно уже нет. Есть очень хорошее издательство „Кабинетный ученый”, где выходят интересные книги, включая современную прозу, поэзию и даже критику и литературоведение. Скажем, именно за книгу „Колодцы”, которая вышла в „Кабинетном ученом’, замечательный критик Василий Ширяев получил премию „Неистовый Виссарион” (специальный приз „За творческую дерзость”). Смотрю каталог — там книги Наума Лейдермана, Бориса Рыжего, Юрия Казарина, Юлии Кокошко, Евгения Касимова, Андрея Санникова, Игоря Сахновского — авторов, которые создали Екатеринбургу славу третьей литературной столицы России. Но тиражи маленькие».
Александр Жолковский. «Может, это прозвучит резко…»: Филатов и Рождественский. (К теории пародии). — «Звезда», Санкт-Петербург, 2025, № 7 <http://zvezdaspb.ru>.
«У юмористических текстов [Александра] Иванова есть две характерные черты:
— их мишенью часто являются стихи малоизвестных авторов;
— высмеиванию в них каждый раз подвергается какое-то одно стихотворение или даже одна строфа из него.
Такой выбор вынуждает Иванова в устных выступлениях начинать со справочных данных о высмеиваемом авторе („Есть такой рязанский поэт Имярек…”) и внятной декламации облюбованного отрывка, в печатном тексте выносимого в эпиграф. Это выглядит как издевательски корректное предисловие к последующему глумлению, но выдает и существенный недостаток всего предприятия: без подобной интродукции фокус не сработает. Важнейшая черта настоящей пародии — заостренная до комизма стилизация „под автора”, но о какой стилизации может идти речь, когда у избранного автора, скорее всего, нет своего особого почерка, а если и есть, то пока что недостаточно известный читателю и потому не имеющий шансов быть опознанным в карикатуре?!»
«Получаются [у Иванова] не столько пародии, сколько растянутые эпиграммы, своего рода цирковые репризы, иногда очень удачные, но не представляющие, несмотря на свою метатекстуальность, теоретического интереса. Собственно, проблема состоит уже в самой их нацеленности на отдельные промахи. Ведь „плохих и хороших строчек не существует, а бывают плохие и хорошие поэты, то есть целые системы мышления, производительные или крутящиеся вхолостую” (Пастернак). Но тогда строчки, которые кажутся плохими и просятся в карикатуру, могут на деле быть звеном органичной поэтической системы, и, напротив, прекрасный сам по себе фрагмент — случайной блесткой на фактуре бездарного целого».
Далее — о пародиях Леонида Филатова.
Из Крыма в Епифань и обратно. Беседу вела Владислава Васильева. — «Лиterraтура», 2025, № 231, 3 июля <http://literratura.org>.
Говорит Олег Хафизов: «Конец его [Ивана Грозного] царствования был плачевный и тяжелый, но если бы можно было подвести какой-то бухгалтерский баланс, то выяснилось бы, что он сделал огромное количество вещей — и в военной организации, и в строительстве, и в законодательстве».
«Если с какой-то игривостью я описываю события в купеческих сказках („Купеческие сказки” О. Хафизов, „Новый мир”, № 5, 2024), то, конечно, я не могу в том же тоне рассказывать как людей грабят, убивают и тащат в плен. Я сам варьирую и дозирую и стиль, и количество архаизмов, и количество примет нового времени, которые можно использовать в исторических романах. Даже были упреки, мол, почему ты используешь такую современную лексику, когда описываешь древние события. Командир стрельцов, например, не назывался тогда „офицером”, он назывался „начальник” или „десятник”, но по сути-то дела он офицер. Унтер-офицер».
«Здесь мое несходство с большинством других исторических писателей. Я, если есть такая возможность, объясняю происходящее человеческими словами, а не специализированным языком историков. Если я хочу, к примеру, описать шапку я не буду называть ее специальным термином, я опишу ее так, чтобы меня поняли, скажу, например: шапка, похожая на ведро».
Елена Игнатова. Опыт биографии. Вступительная заметка Андрея Арьева. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2025, № 7.
«В 1960-х годах [ленинградский] клуб „Дерзание” оставался одним из немногих оазисов в конце оттепели, здесь не чувствовалось приближения заморозков, и безбоязненная свобода была, возможно, самым важным, что мы усвоили здесь на будущее. Не случайно многие литераторы — воспитанники клуба — впоследствии вошли во „вторую литературную действительность” — в противовес официальной».
«Лучшим поэтом „Дерзания” считался Михаил Гурвич (Яснов), когда он читал: „Под стеной Петропавловской крепости пьем вино порядочной крепости”, мы, еще не пробовавшие „вина порядочной крепости”, чувствовали себя настоящими фрондерами. С ним пикировался язвительный Виктор Топоров, и скоро в клубе образовались два лагеря: „с Топоровым” и „с Гурвичем”. Мы с Татьяной Царьковой были „с Топоровым”, он взял нас под свою опеку, и это была суровая школа. Для начала он составил список авторов, которых надо прочесть, — от Гомера до Пастернака, и, пока мы усердно читали, донимал насмешками. Однажды он спросил, знаем ли мы поэта Рэймонта Обуви`? Боясь показаться невеждами, мы сказали: „Рэймонт Обуви`… конечно, знаем”, и тут злодей с ухмылкой сообщил, что это „ремонт обуви”, которое он произнес с французским прононсом. (Обе подруги, с которыми мы тогда попали впросак, стали профессорами, специалистами по русской филологии.)».
Виталий Каплан. Антиутопия Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» — о чем она на самом деле? — «Фома», 2025, на сайте — 14 июля <https://foma.ru>.
«В этом — что все выросло само, без участия внешних темных сил — основная идея романа. Не было никаких заговорщиков, никаких зловещих пришельцев или фанатиков какой-то мессианской идеологии. Жила себе Америка и жила, богатела (правда, и воевала — вполне успешно: „После тысяча девятьсот шестидесятого года мы затеяли и выиграли две атомные войны”). И как-то постепенно, незаметно пришла к тому, что книги под запретом, их сжигают, что в тренде лишь тупые развлечения, а думающие люди, с высокими духовными устремлениями, считаются сумасшедшими, подавляющее большинство населения ведет, по сути, растительный образ жизни, потребляя продукты эрзац-культуры — бесчисленные мыльные оперы с элементами интерактива (те самые „родственники” на телеэкранах во все стены, которые жене главного героя, Гая Монтэга, гораздо ближе и дороже, чем он сам). То есть перед нами тоталитарное общество — без спущенной сверху идеологии. Тоталитарное, потому что все думают одинаково — вернее, вообще не думают о серьезных вещах. Тоталитарное, потому что любое отклонение от стандарта не то чтобы прямо преследуется, но всеми отторгается».
«Я даже думаю, что и сама эта „служба пожарных” — избыточный элемент конструкции, что в принципе ничего бы не изменилось и без них».
«Если мы смотрим на все это с христианских позиций, то должны признать: человеческая природа испорчена, искажена первородным грехом, и эта искаженность проявляется на любом уровне, в том числе и на социальном. И более того, уровень зла в социуме хоть и колеблется, хоть и зависит от обстоятельств места и времени, но в целом нарастает — и в итоге все кончится тем, о чем говорится в книге Откровение Иоанна Богослова (более известной как Апокалипсис). Крайне наивно думать, что существует некий способ преодолеть такое нарастание зла (справедливым ли переустройством общества, как надеялись коммунисты, культурой ли и просвещением, как надеялись и до сих пор надеются светские гуманисты). Именно поэтому культура и не может работать в качестве панацеи. Никакая, пусть десять раз очищенная от всего того, что очищающие сочтут вредными примесями. Потому что семя зла не в самой культуре как таковой, а в человеке. В том числе и в носителе высокой культуры».
Григорий Кружков. «Милорд, я шила в комнате своей…» Love story в «Гамлете». — «Звезда», Санкт-Петербург, 2025, № 7.
«Утонченные эстеты находят поведение принца недостаточно утонченным. Строгие моралисты осуждают его за грубость и жестокость. Эти критики, как мне кажется, исходят из каких-то произвольных, внеисторических критериев. Между тем Гамлет для Шекспира — современник, типичный представитель интеллектуальной элиты Лондона той эпохи. Это были люди скептического ума, энергичные и решительные, пылкие и импульсивные. Они жили в век религиозных распрей, чумных эпидемий, заговоров, интриг и шпионства, они могли полагаться только на себя да на счастливую фортуну».
«Знаменитый критик романтической эпохи Уильям Хэзлит справедливо писал: „Отношение Гамлета к Офелии объяснимо и естественно, если учесть предыдущие обстоятельства. Его суровость напускная. Она следствие обманутых надежд, горьких сожалений, привязанности, еще не вытравленной из сердца…” Эти слова Хэзлита убедительно объясняют „грубость” принца во время подстроенной королем их встречи с Офелией; но сам менторский тон Гамлета и набор его инвектив против женского пола становятся понятней на фоне любовной лирики Джона Донна».
«Варварским и грубым в эпоху классицизма объявили и стиль Шекспира. Его пьесы выпотрошили, оставив от них сухие шкурки. О Джоне Донне и говорить нечего — его вычеркнули из истории поэзии как нелепый казус».
Алексей Лагурев. Правота неправых. К 120-летию со дня рождения Михаила Лифшица. — «Горький», 2025, 28 июля <https://gorky.media>.
«Да, человечество не выбирает себе обстоятельств, но оно способно выбрать то положение, которое займет в этих обстоятельствах, ту точку, с которой будет на эти обстоятельства смотреть. <...> Одно из центральных положений диалектической онтогносеологии Мих. Лифшица заключается в том, что такая возможность есть всегда, даже в самые темные времена. Более того, нередко случается так, что не только вопреки темноте времени, но отчасти и благодаря ей мы оказываемся способными разглядеть нечто существенное, то, без чего и более счастливые эпохи никогда не окажутся счастливы по-настоящему».
«Возможно, одной из важнейших идей Лифшица, развиваемой в работах его ученика В. Г. Арсланова (см. его книги „Сущее и Ничто” (2015), „‘Третий путь’ Андрея Платонова” (2019), „Погибло ли искусство? От Солженицына к Серебренникову: феноменология современного духа” (2020) и первой книге двухтомника „Русское искусствознание” (2024)), идеей, уяснить которую нам еще предстоит, окажется понимание того, как возможна правота неправых и что такое неправота правых».
Литературные итоги первого полугодия-2025. Часть II. На вопросы отвечают Евгений Абдуллаев, Валерий Горюнов, Ольга Девш, Иван Родионов, Елена Севрюгина, Валерий Шубинский, Владимир Коркунов, Мария Бушуева, Шевкет Кешфидинов, Андрей Грицман, Гора Орлов, Андрей Мягков, Александр Переверзин, Евгений Кремчуков. — «Формаслов», 2025, 15 июля <https://formasloff.ru>.
Отвечает Валерий Шубинский: «В центре моего внимания по-прежнему молодая поэзия. Здесь происходят свои процессы. С одной стороны, появляются новые, совсем юные талантливые поэты и критики, процесс этот не прекращается, и это прекрасно. С другой — может быть, начинается процесс некоторого мягкого растворения нового поколения старыми стратами, и я не уверен, что это хорошо. Поколение начала 2020-х годов принесло возвращение настроений и моделей высокого модернизма в сочетании с новым поэтическим языком. Но это не было, как мне кажется, вполне отрефлексировано самими молодыми, тут они в большей степени зависели от старших, от своих наставников. А некоторых из этих наставников, например, Андрея Таврова, того же [Богдана] Агриса, уже и физически нет. У самих молодых поэтов скорее есть большая дружеская тусовка и общепоколенческие институции (это, кстати, очень здорово, что все эти журналы, летние школы и проч. существуют), а людей с лидерскими задатками и внятными концепциями, как мне кажется, не хватает».
Среди прочего Евгений Абдуллаев отмечает: «Исторический роман-трилогия Николая Полотнянко, из жизни Симбирска от возникновения в XVI веке до пугачевского бунта в XVIII, вышедший в прошлом году в „Невском проспекте”. Ульяновский писатель, „возрастной” (1943 года рождения), неторопливо и мастеровито воссоздает историю родного города и его окрестностей, а заодно пытается осмыслить историю России. Добротная и интересная историческая проза, к тому же редкое для нынешней прозы „величие замысла”».
Среди прочего Мария Бушуева отмечает: «Тема русского Севера в книге Владимира Личутина „Груманланы” (М., Вече, 2025). Груманланы — сильные бесстрашные поморы, ходившие на парусно-гребных судах (кочах) к архипелагу Шпицберген (Грумант). Автор объяснил: „Я пишу не роман в образах и картинах, но документальное полотно с художественными заставками”. Публицистические рассуждения — в границах антизападничества, идущего еще от старообрядчества. Документальные сведения из истории — просто интересны, а вот „художественные заставки” — великолепны. Наверное, немногие знают, что в Мезени открылся дом-музей Владимира Личутина. Читатель или отбросит книгу, посчитав самобытный язык автора сложным и архаичным, или, наоборот, открыв прозу Личутина как удивительный материк, навсегда станет литературным „помором”, поверив в личутинский мир „невидимый, но живой”».
Отвечает Александр Переверзин: «Запомнилась новость о начале съемок голливудского фильма „Dennis” о Денисе Новикове, который будет снимать известная актриса и адресат новиковских стихотворений Эмили Мортимер. Наконец-то люди, знающие, кто такой Борис Рыжий, узнают о том, что есть и другие поэты».
Часть первую (ответы Льва Наумова, Михаила Визеля, Николая Подосокорского, Марии Затонской, Вадима Муратханова, Александра Маркова, Родиона Мариничева, Анны Аликевич, Андрея Василевского, Кирилла Ямщикова, Андрея Пермякова, Ольги Новиковой) см.: — «Формаслов», 2025, 15 июня.
«Любовь, которую не удушила резиновая кишка от клизмы, — бессмертна». Что нужно знать о имажинизме и Мариенгофе. — «Сноб», 2025, 9 июля.
Говорит Евгения Скуднова: «Попробуйте прочитать есенинского „Хулигана” с конца, и вы увидите, что суть не изменится. Конечно, не со всеми стихотворениями имажинистов такое возможно, среди них есть и вполне сюжетные».
«Точно так же, как футуристы с неприязнью относились к классике, потому что она была раньше их и безнадежно устарела, имажинисты относились к футуристам: те казались им недостаточно левыми, слишком городскими, чрезмерно реалистичными, содержательными и академичными (да-да)».
«Как и другие авангардные литературные группы, Орден имажинистов распался сразу по нескольким причинам: это и изживание самой первостепенной идеи образности, и личное разочарование Есенина в этой идее, и изменившаяся политическая ситуация, когда власти требовался реализм, а не символы, знаки и метафоры».
«Помимо поэзии, у каждого участника сформировались и новые предпочтения, так или иначе связанные со словом: Шершеневич увлекся театром и переводами, Мариенгоф — сценариями к фильмам, стихотворениями для детей и, конечно, мемуарами, Ивнев — репортажной журналистикой».
Александр Марков, Оксана Штайн. Последний питерский денди: стихи, смерть и рок-н-ролл. Памяти Анатолия Джорджа Гуницкого. — «Волга», Саратов, 2025, № 7-8 <https://volga-magazine.ru>.
«В истории русской культуры второй половины XX века Анатолий Гуницкий занимает особое место — между официальным искусством и андеграундом, между медициной и метафорой, между рок-н-роллом и театром абсурда. Его творчество, как и сама биография, строилось на осознанном отказе от канонов: не завершив медицинское образование, он ушел в театроведение, а затем — в мир рок-поэзии и литературного авангарда».
«Анатолий Гуницкий, он же Джордж, не просто стоял у истоков „Аквариума” — он был его нервной системой».
«Гуницкий оставил нам не слова, а следы слов — размытые, как отражение в невской воде, где исчезает даже само исчезновение».
Герман Мелихов. «Изменение глаз». Практическая феноменология Владимира Бибихина и обэриутов. — «Философия» (Журнал Высшей школы экономики), 2025, том 9, № 1 <https://philosophy.hse.ru/issue/view/1760>.
«У меня нет намерения кого-то опровергать, что-то доказывать, я хотел бы скорее напомнить о том, что мы, возможно, и так хорошо знаем, хотя, допускаю, меня волнует то, что интересует далеко не всех. Я предлагаю обсудить проблематику практической феноменологии в ее связи с тем, что будет названо самонавидением — видением без видящего».
А также: «Они [чинари] были молоды; пройдет совсем немного времени, и большинство из них уйдет из жизни: кто-то погибнет на фронте, кто-то — на этапе. Для творчества чинарей характерно острое сознание своего времени. Никакого другого времени, кроме того, в котором неминуемое уже явлено, нет. Чинари предчувствовали надвигающуюся катастрофу. „Большинству людей, — с горечью констатирует Липавский, — сейчас страшно и неуютно”. Исчезло „чувство связи со всем миром, право на место и внимание в нем” (там же). Неуютное будущее непреклонно заявляет о себе, вторгаясь в жизненный уклад каждого. Появляются люди новой эпохи, они все равно что представители новой расы. „Некоторые предвидели ту перемену в людях, при которой мы сейчас присутствуем, — появилась точно новая раса”, не имеющая устойчивых вкусов и потрясающе ловко приспосабливающаяся к переменам».
А также: «Так и в „Разговоры” Липавского вторгается фантазия, неуместная, кажется, по-детски наивная, взволнованная недетским вопросом о том, что скрыто за покровом майи: мысль о том, что насекомые рождаются из плохих мыслей и чувств; что лучше всего быть трубочистом, он всегда на крыше, над ним пестрое, как персидский ковер, небо; что где-то на дне океана есть дыра, через которую можно выбраться на внешнюю поверхность вселенной, что некоторые рыбы туда заплывают и потому у них такой таинственный вид. Чинари не бежали от жизни, они пристально вглядывались, желая разглядеть исходное — вопросы о времени, смерти, Боге».
«Органическая филология» Сергея Бочарова. Интервью с Ириной Сурат. Текст: Анна Грибоедова. — «Горький», 2025, 22 июля.
Говорит Ирина Сурат — в связи с выходом в издательстве ИМЛИ РАН сборника основных пушкиноведческих трудов Сергея Бочарова: «Те, кого вы называете „простыми читателями”, часто очень непросты. Я знаю, что Сергея Бочарова читают люди, далекие от филологии, но умеющие оценить красоту мысли и качество филологического текста. Читать его работы интересно прежде всего потому, что в них на первом плане собственно гуманитарная составляющая нашего дела — это антропоцентричная филология, если можно так сказать. С. С. Аверинцев говорил, что понимание человека неустранимо из состава филологического знания, не все, я думаю, с этим согласны и так смотрят на филологию, но к работам Сергея Бочарова это относится несомненно».
«Сам он неоднократно высказывался об особом положении филологии в ряду других гуманитарных дисциплин и о родстве филологии с предметом своего изучения. Он был глубоко убежден, что „литературоведение — это тоже литература и филолог — это писатель”, говорил, что „язык филолога — ключевой вопрос филологии”, и в своих работах избегал терминологии, в которой, как он считал, происходит упрощение и ослабление значений».
А. С. Пахомова. Поэтический сборник «Звукоподобие» и рецепция творчества К. К. Вагинова во второй половине ХХ в. — «Литературный факт» (ИМЛИ РАН), 2025, № 2 (36).
«Согласно свидетельству вдовы писателя, А. И. Вагиновой из письма 1983 г., „эту книгу мы собирали вместе за две недели до его <Вагинова> смерти, потом он очень страдал”. Авторизованной рукописи сборника не существует, как не существует ни одного упоминания о том, что книга в каком бы ни было виде существовала при жизни автора как полноценный сборник, а не как набор разрозненных стихотворений. Даже круг друзей поэта не был осведомлен о завершении „Звукоподобия”».
«Подлинная история „Звукоподобия” начинается после смерти автора, когда сборник получил хождение в копиях и списках. В копии „Звукоподобие” читал О. Э. Мандельштам во время своей воронежской ссылки в 1935 г.: сборник ему привез С. Б. Рудаков, сестра которого была замужем за старшим братом Вагинова. Значительно позднее машинописные и рукописные копии сборника вдова поэта создавала для друзей и исследователей. Такие копии появлялись с начала 1960-х до начала 1980-х гг.».
«Однако создавшаяся ситуация не лишена парадоксальности: работа по реконструкции „Звукоподобия” не имеет цели, так как исследователь не знает, что именно он реконструирует. Что это за текст — сборник, цикл, не собранное воедино множество стихов? Строго говоря, нет даже уверенности, что все эти стихотворения действительно написал Вагинов».
«Не будучи цельным сборником и оказавшись в ситуации бытования вне авторской воли, „Звукоподобие” обрело собственную жизнь и прагматику, войдя в корпус текстов Вагинова. Сборник существовал как текст, тиражируемый поверх публикации; материальная незакрепленность окончательного варианта компенсировалась большим количеством рукописных и машинописных копий, которые циркулировали внутри тесного круга знакомых и почитателей Вагинова, во многом определяя границы этой группы. Несмотря на проблемы текста и сомнительный статус копий, именно со „Звукоподобия” во многом началась история „возвращения” Вагинова в литературу и культурное пространство Ленинграда во второй половине ХХ в.».
Придворный поэт, палач и воин. Что нужно знать о Гаврииле Державине. Беседу вел Алексей Черников. — «Сноб», 2025, 28 июля.
Говорит Валерий Шубинский: «„Участвовал в госперевороте” он девятнадцатилетним рядовым солдатом, в составе полка, вряд ли это даже можно назвать настоящим участием. Военным разведчиком в современном смысле он тоже, конечно, не был. Участие в подавлении Пугачевского восстания принимал уже как офицер. Причем не только сражался, но и сам выносил смертные приговоры (за настоящие злодейства) и придумывал эффектные ритуалы их исполнения. Пушкин в „Истории Пугачевского бунта” цитирует мнение поэта Ивана Дмитриева о том, что Державин повесил этих мужиков-головорезов „из пиитического интереса”. Это страшновато звучит. Но время такое было — не сентиментальное».
«Прежде всего — пластика. Для XIX века она слишком резкая, контрастная, стереоскопическая, а XX веку она как раз впору. <...> Взять „Ласточку” — его, вероятно, лучшее стихотворение. Ведь там же такой смелый и гибкий дольник, каким до XX века никто не пользовался. Друг Державина Василий Капнист попытался переписать это стихотворение „правильным” хореем. Слава Богу, никто этот исправленный вариант не помнит. С другой стороны, Державин дорог XX веку по контрасту: его жизнелюбие и духовная цельность — то, чего поэтам ХХ века, в том числе его биографу Ходасевичу, не хватало в себе и в современной культуре».
«Я не думаю, что без элементарной филологической подготовки можно читать даже поэзию XXI века и вообще отличать хороший текст от плохого. И мне не кажется, что Боброва можно спутать с Михаилом Муравьевым или Радищева с Нелединским-Мелецким. <...> Язык все время меняется, язык Блока и Пушкина тоже не нынешний, но мы их понимаем. И Державина понимаем. У меня никогда, даже в 13 лет, не было проблем с восприятием поэзии XVIII века. Архаичность языка даже придавала стихам особый шарм».
А. М. Ранчин. Мотив исторического возмездия в творчестве А. С. Пушкина: от «Вольности» к «Борису Годунову». — «Литературоведческий журнал» (ИНИОН РАН), 2025, № 1 (67) <https://litzhur.ru>.
Среди прочего: «Провидение — одно из ключевых понятий в „Истории государства Российского”, объясняющее как роль случая в истории, так и преступления, жертвами которого становятся невинные родичи злодея, — т. е. события, противоречащие принципу справедливости. Волей Провидения объясняет историограф благоприятную для России неожиданную смерть польского короля Стефана Батория, смерть жениха царевны Ксении, Смуту и победу Самозванца над царем Борисом».
А. М. Ранчин. Об одной строке и о трактовке изгнания в поэзии Иосифа Бродского. — «Литературоведческий журнал» (ИНИОН РАН), 2024, № 4 (66).
«Непосредственный объект анализа и интерпретации в нижеследующем тексте — одна строка из стихотворения Иосифа Бродского „Я входил вместо дикого зверя в клетку…” (1980)».
«Аллюзия на текст Данте в строке „Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок” действительно содержится, но ее трактовка как указания на горечь изгнанничества сомнительна. Во-первых, при такой трактовке эмиграция [Бродского], которая фактически была не высылкой и не бегством от явной угрозы, а добровольно, пусть и не без давления властей, принятым решением, приравнивается к таким однозначно негативным событиям, как тюремное заключение и ссылка».
«Строка Бродского „Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок…” — „сборная”, или, лучше сказать, „анфиладная” аллюзия: Бродский отсылает к „Божественной комедии” не прямо, а через ахматовскую реминисценцию из нее».
«„Я входил вместо дикого зверя в клетку…” роднят с написанными годом позже „Римскими элегиями” мотивы поедаемой пищи и благодарности».
«Проанализированная строка в стихотворении „Я входил вместо дикого зверя в клетку…” — лишь один, причем неочевидный пример отказа Бродского от ностальгического мотива, от „тоски по родине”».
Трезвый разум в викторианском кошмаре. Что нужно знать о Шерлоке Холмсе и его создателе. Беседу вел Алексей Черников. — «Сноб», 2025, 10 июля.
Говорит Даниил Духовской: «В лице Холмса, как любит говорить замечательный редактор Татьяна Соловьева, мы имеем дело с „ненадежным рассказчиком”. Вполне в духе своего времени он декларирует дендистские, едва ли не оскаруайльдовские мотивации своей деятельности».
«В английском тексте у героев Дойла куда меньше степенности, старомодности и чопорности. Достаточно сказать, что стандартно-интеллигентное обращение Холмса к Ватсону „Мой дорогой друг” из наших переводов в оригинале частенько выглядит как насмешливое „My boy”. В стремлении привести текст перевода к нормам усредненного „хорошего русского литературного языка” зачастую утрачивалась ирония, интонация, скорость диалогов. Холмс и Ватсон — не герои Гончарова или Достоевского, строй их речи и мысли иной».
«Он [Конан Дойл] написал многотомную историю Первой мировой войны, едва ли не самую раннюю версию подобной хроники. <...> Как полевой хирург он участвовал в войне в Южной Африке (Англо-Бурской). Перед началом Первой мировой он был единственным, кто предупреждал чиновников британского Адмиралтейства об опасности использования противником подводных лодок в режиме рейдерства, когда капитаны этих субмарин станут топить любые встречные суда под недружественным флагом, независимо от того, военный это корабль или гражданское судно. „Это невозможно, ни один морской офицер не пойдет на такое!” — отвечали ему вплоть до появления у немцев тактики „волчьих стай”. Он заваливал Военное министерство письмами о необходимости внедрения нательной индивидуальной защиты солдат, конструировал нечто вроде бронежилетов и самостоятельно испытывал их на стрельбище у себя в поместье».
Елена Тюрина, Алексей Зименков. Маяковский — деньги — личный бренд: издательские договоры Владимира Маяковского как финансовый и творческий документ. — «Логос» (Философско-литературный журнал), том 35, № 1 (164) (2025).
«После революции поэт стал зарабатывать много, но одновременно резко возросли и его расходы. Если говорить о второй половине 1920-х годов, то это огромные траты на капитальный ремонт, обустройство и содержание четырехкомнатной квартиры в Гендриковом переулке на Таганке, где он в 1926 году стал жить вместе с Лилей и Осипом Бриками, ежемесячные платежи за „комнатенку-лодочку” и коммунальные услуги в доме по Лубянскому проезду, приобретение для Лили Брик автомобиля марки „Рено” в 1928 году. В обязанности Маяковского входило ежегодно снимать на лето дачу в подмосковном Пушкине, выплачивать зарплату двум домработницам. В 1927 году он взял на себя первоначальный взнос за кооперативную квартиру для матери и сестер и, кроме того, все время оказывал им материальную поддержку. Значительная часть гонораров уходила на покрытие налоговых обязательств. Были и другие постоянные статьи расходов. Из-за этого поэт почти всегда пребывал в состоянии должника».
«Подобно Пушкину, Маяковский оставил после своей смерти большие долги. Требовалось заплатить 2 847 руб. налога с облагаемой суммы 15 300 руб., были друзья и знакомые, которые давали ему деньги взаймы».
Дарья Фарафонова. «Обломов». Сибаритство, энтропия, декаданс: бездействие как форма жизни. — «Логос» (Философско-литературный журнал), том 35, № 2 (165) (2025).
«Отчасти литературная, отчасти буднично-реальная маска Гончарова как бездельника и сибарита разрабатывалась автором в рамках создания легенды о самом себе в кружке Майковых, в коллективном письме к участникам которого он даже порой подписывался как „Гончаров, иначе принц де Лень”. Едва ли можно назвать бездеятельной жизненную позицию великого русского классика: в разное время он успешно служил в Министерстве финансов, Министерстве внутренних дел и Министерстве просвещения, был цензором, а затем и членом Совета по делам печати, выйдя в отставку в чине действительного статского советника».
«В данной же работе нас интересует лень как экзистенциально-творческий проект (уподобляя формулу выражению Достоевского: „У меня есть прожект — сделаться сумасшедшим”) в той мере, в коей экзистенция может явить себя в творчестве вне связи с конкретными биографическими подробностями жизни автора».
С. В. Федотова. «Зевес Благоволитель» и «прирожденный gamin»: переписка С. А. Венгерова с К. И. Чуковским (1907—1914). — «Литературный факт» (ИМЛИ РАН), 2025, № 2 (36).
«16. Чуковский — Венгерову
20 мая (2 июня) 1911. Куоккала
Многоуважаемый Семен Афанасьевич!
Я усердно сижу и — как перед экзаменами — „зубрю Брюсова”. Читаю его прозу, критику, поэмы и проч. и проч. и проч. — и до сих пор не знаю, что у меня из этого выйдет. Ведь Вам нужно к сентябрю, а я к сентябрю ни за что не успею.
У меня на шее:
фельетоны,
книга о Уитмэне (доканчиваю наконец-то),
детский журнал (принялся редактировать),
Некрасов и т. д.
Лекция
Почти все спешное и почти все к сентябрю».
Сергей Федякин. В последней глубине… — «Москва», 2025, № 7 <http://moskvam.ru>.
«„Горький” ум Горького был органически невосприимчив к „общим вопросам”, к философским „системам”, мыслил даже не по-крестьянски („корнями”), а по-босяцки: „кожей”, „чревом”, „пятками”. И при его тяге к „образованности” эта „наклонность” не раз сыграла с ним дурную шутку».
«Горький — писатель „нутряной” метафизики, той, которую можно пощупать руками (даже если его герою-„испытателю” придется при этом „щупанье” кого-нибудь придушить или „маленько помучать”). Горький мыслит не при помощи героев, но самими героями, мыслит телесно, с натугой, с мукой, так, что слышно, „как волосы на голове растут”».
Сергей Федякин. «Твой герой всегда где-то рядом». Беседу вел Борис Кутенков. — «Формаслов», 2025, 15 июля.
«Они очень разные: Вагинов — лирик, даже в своей прозе он видит мир как лирик. Твардовский — эпик. И большинство его стихотворений — почти все, кроме стихов последних лет, — это не лирика, но отрывки эпоса. Вагинов лучше воспринимается в молодости. Твардовский — писатель для тех, кому не меньше тридцати, а то и тридцати пяти. В более молодом возрасте трудно почувствовать даже самые главные его произведения. Во время войны было, кажется, иначе. Но ведь война с неизбежностью делает людей взрослее. До Твардовского приходится „дотягиваться”, но зато когда войдешь в „Дом у дороги” — сразу ощущаешь: он говорит не за себя, но за всех. К „Теркину”, кстати, слишком привыкли. Но если его перечитать новыми глазами, можно уловить, что в почти одном и том же частушечном размере Твардовский может быть невероятно разнообразен. Интонация то шутейная, то элегическая, то горестная, то — четкая, как в исторической хронике. Если говорить о масштабе, Твардовский — вне всякого сомнения — крупнее. Но то, что ощутил Вагинов, Твардовский, конечно, ощутить не мог. Его дар — совсем иной природы. Было время, когда поэзия шла как раз за Твардовским (особенно после „Теркина”). Но и сейчас вряд ли можно столь жестко утверждать, что лирика пошла „за Вагиновым”. Он слишком для этого причудлив и слишком неповторим».
Четыре сюжета из Вавилонской библиотеки. Как Борхес исчерпал и завершил мировую литературу. Беседу вел Алексей Черников. — «Сноб», 2025, 8 июля.
Говорит Андрей Новиков-Ланской: «Борхес, как и Кортасар, — абсолютно европейские авторы, в них нет ничего южноамериканского. Очевидно, что Борхес — до мозга костей англичанин и испанец. В то время как Маркес — это настоящая национальная латиноамериканская литература, абсолютно другая, не близкая Борхесу. <...> Как раз по этой же причине: Маркес получил ее [Нобелевскую премию] как абориген, как уникум из далекой провинции».
«Но для меня главная музыка ХХ века, олицетворяющая этот век, — Libertango, которое написал Пьяццолла. А Борхес — олицетворение литературы ХХ века. И оба любят танго, оба из Аргентины, оба при этом — европейцы…»
Валерий Шубинский. Два пира. — «Кварта», 2025, № 2 (16) <http://quarta-poetry.ru>.
«„Пир”, написанный в январе 1928 года — одно из самых мощных и самых противоречивых стихотворений в „Столбцах” Заболоцкого».
«Светлов был активным сторонником этой оппозиции, причем (если верить агентурной справке НКВД) вел активную деятельность в этом направлении именно в октябре-ноябре 1927 года — в дни последнего публичного выступления Левой оппозиции на демонстрации 7 ноября 1927 года и накануне окончательно похоронившего и разгромившего ее XV съезда (проходившего 12 — 19 декабря): „Светлов в 1927 году входил в троцкистскую группу М. Голодного — Уткина — Меклера, вместе с которыми выпустил нелегальную троцкистскую газету ‘Коммунист’, приуроченную к 7 ноября 1927 года. В этой газете были напечатаны контрреволюционные стихи Светлова ‘Баллада о свистунах’ и друг. Нелегальная типография, где была отпечатана эта газета, была организована на квартире у Светлова. Вместе с Дементьевым и М. Голодным в период 1927 — 1928 гг. Светлов ездил в Харьков на организацию вечеров, сбор с которых шел на нужды троцкистского нелегального Красного креста”».
«Можно предположить, что Хармса и Введенского, отстраненно и презрительно относившихся к коммунистической идеологии, внутрипартийные споры волновали мало, но Заболоцкого они могли на какое-то время увлечь. В таком случае параллель между заурядным стихотворением троцкиста Светлова и мрачным, несущим глубинные метафизические смыслы шедевром Заболоцкого (который он не случайно при поздних переделках исключил из корпуса „Столбцов”) выглядит еще более интересной».
Михаил Эпштейн. «Только прыжок в непредвиденное возвращает нас к себе». Беседовал Алексей Чипига. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», выпуск 24 (июль 2025) <http://articulationproject.net>.
Среди прочего Михаил Эпштейн говорит: «Сумка — знак бродяжничества, шкаф — символ оседлости. Первая — для кочевников, второй — для земледельцев. Сумка подвижна, как номадическая культура, шкаф стабилен, как земледельческая цивилизация. Но в современном мире эти оппозиции смешались: мы оседлые кочевники и бродячие домоседы. Мы носим с собой свой дом, как улитки, и несем в своем доме дальние страны, как бродяги. Вещь — это всегда и якорь, и крыло. Каждая вещь несет в себе страннический ген. Даже шкаф иногда мечтает стать чемоданом. Самое оседлое, что я знаю, — это библиотека. Но и книги по сути, уже кочевники, перекачиваясь в компьютеры, в телефоны, в читающие устройства и странствуя вместе с нами».
Юрий Юдин. Идеальная бессюжетность и идеальная бесконфликтность. 150 лет тому назад увидел свет роман Жюля Верна «Таинственный остров». — «НГ Ex libris», 2025, 24 июля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«История о Короле-под-Горой — это распространенный мифический сюжет о герое, который спит в горной пещере или на зачарованном острове и проснется, когда его родину постигнет беда. Спящий — это монарх или полководец, благородный разбойник или маг-чернокнижник. На его могилу набредает случайный путник — горняк или пастух. Спящий пробуждается, расспрашивает незваного гостя, что делается в мире, и отпускает, вознаградив драгоценным подарком или волшебным талисманом. Но вскоре посетителя настигает расплата: он мгновенно стареет, седеет и умирает, едва успев поведать свою историю. Ведь в зачарованной пещере время течет иначе, чем на земле».
«Капитан Немо — и в самом деле странное божество. Демонизм его проявляется в таинственности и нелюдимости, в повадках шпиона и нескромного соглядатая, во вспышках агрессии. <...> Свой псевдоним Немо (Никто) он позаимствовал у скитальца морей Одиссея, но перевел с древнегреческого на латынь. Но в ТО [«Таинственном острове»] капитан Немо стар, одинок и обездвижен. Его „Наутилус” пленен в подводной ловушке: выход из грота захлопнулся от вулканических сотрясений. На своем острове Немо вездесущ и всеведущ, но свободы передвижения в морской стихии лишен. Все черты мифа о Короле-под-Горой отразились в образе Немо. Он князь и воин, пират, чернокнижник и маг (с чертами Безумного Ученого, которые подчеркивали некоторые экранизации)».
Составитель Андрей Василевский