Декабрист Нулин

Поэма Пушкина «Граф Нулин», впервые напечатанная в конце 1827 года в альманахе «Северные цветы», и современниками, и позднейшими критиками вплоть до начала ХХ столетия воспринималась как комическая, шутливая новелла в стихах, лишенная глубокого содержания^[1]. Ситуация длительное время не менялась и после того, как в 1855 году П. В. Анненков издал неозаглавленную черновую заметку поэта (сейчас обычно датируемую 1830 годом), где рассказывалось об истории создания произведения на исходе 1825 года и, в частности, сообщалось о связи замысла с размышлениями, посвященными роли случая в истории: «В конце 1825 года находился я в деревне, и, перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию... Быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы — и мир, и история мира были бы не те. Мысль пародировать Историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть»^[2]. Указание Пушкина на «пародирование» Истории не заинтересовало биографа, который несколько пренебрежительно аттестовал «Графа Нулина» как «сказочку». Мысль, зафиксированную в заметке, он назвал всего лишь «забавной»^[3].

Издатель, однако, напечатал текст заметки с неточностями и не полностью, удалив абзац в середине и, что самое важное, концовку. Только в 1916 году пушкинист П. О. Морозов напечатал текст целиком — с сохранением слоев авторской правки, с пропущенными Анненковым после слов «и мир и история были бы не те» строками «Итак Республикою, Консулами, Диктаторами, Катонами, Цесарем мы обязаны соблазнительному происшедствию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде — ». Но главное — это опущенная Анненковым заключительная запись «Гр. Нулин писан 13 и 14 дек… бывают странные сближения»^[4]. Неожиданная параллель между «Графом Нулиным» и восстанием декабристов, совершившимся 14 декабря 1825 года, исследователя не заинтересовала, какого-либо глубокого философского смысла, равно как и политических аллюзий, в пушкинском сочинении он не увидел: «…пародия на шекспировскую поэму отлилась в форму легкого анекдота в стиле байроновского „Беппо”, за которым Пушкин отдохнул от только что законченного серьезного труда над Борисом Годуновым»^[5].

Почему Анненков не смог в свое время напечатать заметку целиком, понятно: настойчивое внимание к республиканской теме, содержащееся в исключенном им фрагменте, намек на некую скандальную историю, случившуюся в Новоржевском уезде^[6], а главное, напоминание об официально преданных забвению событиях на Сенатской площади должны были вызвать претензии со стороны бдительной цензуры. В совсем новой политической ситуации, после революции 1905 года, когда цензурный режим был радикальным образом смягчен, полное издание пушкинской заметки уже не могло считаться крамольным.

Напомню сюжет «Лукреции» Шекспира, восходящий к рассказу римского историка Тита Ливия (I, 40-60; II, 2-20): сын римского царя Тарквиния Гордого Секст Тарквиний взял силой жену своего родственника Коллатина Лукрецию. Обесчещенная женщина рассказала об этом отцу и супругу, после чего покончила с собой. Родичи Лукреции Луций Юний Брут и Публий Валерий Публикола вынесли ее тело на римский форум, вызвав гнев горожан против царя и его сына. Римский народ восстал против царя и изгнал его. Была установлена республика, Коллатина и Брута избрали консулами, но вскоре из-за недовольства граждан, что над ними главенствует родич бывшего царя, Коллатин оставил должность, а его место занял Публикола. Пушкина подвела память: как заметил П.О. Морозов, в поэме Шекспира Публикола не действует, автор «Графа Нулина», видимо, спутал его с Коллатином^[7].

На философское значение «Графа Нулина», обнаруживаемое благодаря пушкинской заметке, первым обратил внимание больше ста лет назад известный философ М. О. Гершензон, которого вообще привлекал Пушкин как мыслитель и мудрец (одна из книг Гершензона так и называется — «Мудрость Пушкина»). «…Пушкин экспериментальным путем выделил подлинное творческое ядро события — и оно оказалось еле заметной пылинкой, какими полна человеческая жизнь, — писал философ. — Обыкновенная, ничтожная пылинка, оказалась заряженной динамитом; попав в ту среду: Рим, цари, Брут, — в среду очевидно благоприятную для взрыва, она вызвала местный и потом всеобщий взрыв. Не таков ли всеобщий закон человеческой жизни, личной и исторической? Вся она состоит из пылинок, — из происшествий, индивидуальных поступков и случайностей, — и каждая пылинка по составу своему — динамит: все дело в том, попадет ли она в горючий материал, или не попадет. Вот эта колоссальная взрывная сущность каждого материального атома и поразила Пушкина в драме Лукреции; отсюда замысел его поэмы, — и мысль свою он облек в форму комического „фламандского” жанра, которую одну и видела критика»^[8]. Мысль Гершензона получила достаточно широкое распространение в пушкинистике, однако обычно интерпретаторы не утверждали прямо, что в шутливой форме поэмы заключен серьезный философско-исторический смысл, а трактовали заметку как опыт истолкования поэмы задним числом. Что касается смысла выражения странные сближения, то он был убедительно раскрыт Ю. М. Лотманом, указавшим на его источник: «…в данном случае перед нами реминисценция из одного из писем Л. Стерна (цитируем по французскому переводу, которым пользовался Пушкин): „Мелкие события, Санчо, сближаются столь же странно, как и великие”. Это ответ на письмо негра Игнаса Санчо. Характерно, что именно мыслью о возможности странных сближений не только в мире исторических событий, но и в обстоятельствах жизни отдельного человека это письмо — почти одновременно с Пушкиным — привлекло внимание Байрона <…> „Странное сближение” Стерна состоит в следующем: Стерн писал трогательную историю негритянки и не успел еще осушить своих глаз, как ему принесли письмо незнакомого ему негра Санчо, посвященное положению черных. <…> Таким образом, речь идет о совпадении предмета размышлений и неизвестного еще события реальной жизни. Именно это хотел подчеркнуть Пушкин цитатой из Стерна: в ночь на 14 декабря 1825 г. он размышлял об исторических закономерностях и о том, что из-за сцепления случайностей великое событие может не произойти»^[9].

Как прокомментировала лотмановское наблюдение О. С. Муравьева: «Дело, таким образом, заключалось не только в том, что поэт пишет шутливую поэму именно в те дни, когда в Петербурге происходят события исторической важности. Более существенным сближением было то, что в этой поэме новому Тарквинию не удалось обесчестить новую Лукрецию, а на Сенатской площади новым Брутам не удалось изгнать русского царя. Вопрос, есть ли в этом случайном совпадении некий высший смысл, у Пушкина остается открытым»^[10].

Наряду с истолкованием пушкинской заметки, а в ее свете, задним числом, и обнаружением идеи о роли случая в истории, было предложено и совсем иное толкование «Графа Нулина». По мнению Ю.М. Прозорова, «в „Графе Нулине” Пушкин стремился показать несовершенство шекспировской мысли о приоритетной роли случайности в судьбах человека и человечества и обосновать идею прямо противоположную — о господстве необходимости и закономерности над всем единичным и случайным»^[11]. Пощечина Натальи Павловны неудачливому ловеласу Нулину как раз вполне закономерна: помещица верна, но не мужу, а любовнику Лидину. Эта оплеуха — неожиданность только для читателя, узнающего по прозрачному намеку, кто, кроме мужа, пользовался благосклонностью героини: развязке эротического приключения Нулина «более всего / с Натальей Павловной смеялся <…> Лидин, их сосед, / Помещик двадцати трех лет»^[12].

С. Г. Бочаров и И. З. Сурат, обобщая укоренившиеся в изучении «Графа Нулина» представления, истолковали мысль заметки <«О „Графе Нулине”»> о роли случая в истории не как отражение пушкинской точки зрения, а как отсылку к декабристской идеологии. С декабризмом при этом у них оказалась соотнесена пощечина, которую Наталья Павловна влепила графу: «Прямо следом за „Борисом Годуновым” в Михайловском написана (13 — 14 декабря 1825) шутливая поэма „Граф Нулин”, которую можно уподобить сатировой драме, сопровождавшей трагедию у древних авторов. Аналогия не столь произвольная, если принять во внимание пушкинское объяснение скрытого замысла поэмы в позднейшей <«Заметке о „Графе Нулине”»>… В замысле было „пародировать историю и Шекспира”… — под личиной провинциального анекдота из русской помещичьей жизни представить пародийную изнанку только что законченной трагедии. Пародируются те же вопросы о механизмах истории, проверкой которых служит нынешний бытовой анекдот. Анекдот дает подход к мировой истории, в которой все решается смелым личным действием одного человека. Поэма писана точно синхронно восстанию в Петербурге, о котором Пушкин знать не мог — „бывают странные сближения”… „Сближение” состояло в том, что вера в произвол активной личности, в сильное действие как решающий механизм событий (как бы та самая пощечина, что в сюжете поэмы) — входила в идеологию декабризма»^[13].

Все эти интерпретации «Графа Нулина» резко критически оценил тартуский филолог Р. Г. Лейбов: «…соображения этого рода не находят никакого подтверждения ни в других автометаописательных текстах Пушкина, ни в рецепции читателей-современников. На оптику чтения Г<рафа> Н<улина> здесь очевидно влияет ретроспективная <«Заметка…»>: однако, что бы ни думал Пушкин в 1830 году о трагедии в истории, 14 декабря 1825 года он ничего не мог сказать о трагедии на Сенатской»^[14]. С этими аргументами трудно не согласиться, хотя, справедливости ради, стоит повторить: опровергаемая трактовка, как правило, исходит из того, что такое понимание было задано именно пушкинской заметкой, а не самим текстом поэмы. То есть является, по существу, интерпретацией этой заметки, а не «Графа Нулина» как такового.

Впрочем, многие авторитетные пушкинисты склонны вообще не придавать <«Заметке о „Графе Нулине”»> серьезного значения и не рассматривают ее и самого «Графа Нулина» как единое семантическое целое. «В поэме содержится бытовой анекдот — и только», — категорично заметил Г. А. Гуковский, добавив: «Нет необходимости преувеличивать значение сообщения Пушкина для непосредственного понимания текста „Графа Нулина”»^[15].  С этим суждением согласилась О. С. Муравьева, подчеркнувшая: «…опасно… семантически перегружать текст шутливой пушкинской поэмы»^[16]. Н. Я. Эйдельман назвал «Графа Нулина» «легким, веселым»^[17], А. С. Фомичев определил как «поэму-шутку»^[18]. А М. Н. Виролайнен напомнила: заметка «написана позднее, чем поэма, и вызвана размышлениями не столько о содержании произведения, сколько о совпадении даты его создания с декабрьским восстанием — о совпадении, включающем уже написанный текст в новые контекстные связи»^[19].

В самом деле — все отсылки к истории Лукреции и Тарквиния носят в поэме исключительно травестийный, пародический характер, и не более того:

Он помнит кончик ножки нежной,

Он помнит: точно, точно так,

Она ему рукой небрежной

Пожала руку; он дурак,

Он должен бы остаться с нею,

Ловить минутную затею.

Но время не ушло: теперь

Отворена, конечно, дверь —

И тотчас, на плеча накинув

Свой пестрый шелковый халат

И стул в потемках опрокинув,

В надежде сладостных наград,

К Лукреции Тарквиний новый

Отправился на всё готовый. (V; 10);

Она, открыв глаза большие,

Глядит на графа — наш герой

Ей сыплет чувства выписные

И дерзновенною рукой

Коснуться хочет одеяла,

Совсем смутив ее сначала...

Но тут опомнилась она,

И, гнева гордого полна,

А впрочем, может быть, и страха,

Она Тарквинию с размаха

Дает — пощечину, да, да,

Пощечину, да ведь какую! (V; 11)

Однако все предположения о возможно сокрытом, потаенном историко-философском подтексте поэмы померкли перед недавно предложенными истолкованиями «Графа Нулина» как политической аллегории, непосредственно отсылающей к событиям 14 декабря 1825 года. Начнем по порядку.

В 2006 году филолог Д. И. Черашняя опубликовала пространную статью, содержащую такую интерпретацию поэмы^[20]. «Граф Нулин» был понят ее автором как иносказание, едва ли не все образы которого являются аллегориями событий междуцарствия и основных лиц, в них участвовавших.

Для обоснования этой экстравагантной концепции требовалось прежде всего доказать, что Пушкин 13 — 14 декабря мог знать не только о первоначальной присяге Константину Павловичу, произошедшей 27 ноября (о ней он, естественно, успел узнать и даже приветствовал приход к власти нового императора^[21]), но и о последующем отказе от власти, вызвавшем династический кризис, которым и воспользовались заговорщики-декабристы. (Напомню: автор «Графа Нулина» находился в это время в ссылке в Михайловском — от Петербурга довольно далеко.) Строго говоря, впрочем, из знания поэта об отречении Константина Павловича автоматически еще не следовало, будто он должен был прийти к мысли о неизбежности мятежа, хотя и мог предположить, что радикально настроенные знакомцы воспользуются возникшей ситуацией. Но знал ли Пушкин на самом деле об отказе Константина от трона?

Имеющиеся достоверные источники об этом ничего не сообщают. Д. И. Черашняя видит своего рода намек на это узнавание и на ожидание Пушкиным мятежа в мемуарном свидетельстве М. И. Осиповой — дочери пушкинской соседки, хозяйки Тригорского. Обратимся к этим воспоминаниям в интерпретации исследовательницы. Цитата будет пространной, но это неизбежно: «17 декабря, находясь в Тригорском, Пушкин узнает о восстании в Петербурге — от Арсения, повара Осиповых, оказавшегося там именно 14-го и еле выбравшегося в тот же день, так как дороги были перекрыты войсками. По воспоминаниям М. И. Осиповой, „Пушкин, услыша рассказ... страшно побледнел...” Отнюдь не праздный вопрос: отчего Пушкин „страшно побледнел”? Может быть,  от  н е о ж и д а н н о с т и  случившегося? Ведь, написав Плетневу: „Милый, дело не до стихов” (В письме от 4 — 6 декабря — А. Р.), он сосредоточился… на обнадеживающем моменте з а к о н н о г о перехода власти к цесаревичу Константину и на мерах, которыми, пользуясь этим моментом, друзья могли бы вызволить его из ссылки. Не означает ли в таком случае, что известие никак не вязалось ни с его ожиданиями, ни с отношением к Константину в русском обществе в целом и среди друзей Пушкина? Но тогда совсем непонятно, почему в эти же дни (между 4 — 8 и 17 декабря), когда дело не до стихов, он вдруг пишет „Графа Нулина”. Чем объяснить внезапность — в два утра? Должно было в указанном интервале произойти нечто, действительно неожиданное для Пушкина и чрезвычайное по своей сути. Мы полагаем, что таковым был достигший его слух, стремительно распространившийся в Петербурге с 9 по 12 декабря, — о двух отречениях (Константина и Николая) и о предстоящей «переприсяге» войск и правительственных учреждений… А стало быть, в России создалась ситуация МЕЖДУЦАРСТВИЯ, чреватая в историческом опыте (это хорошо понимал Пушкин, только что завершивший „Бориса Годунова”) н е п р е д с к а з у е м ы м: от попыток изменить форму правления, что могло привести к самым разным последствиям, вплоть до смуты. Суть нашей гипотезы и состоит в том, что эту неожиданно возникшую ситуацию междуцарствия Пушкин воссоздал (в два утра) в виде банального сюжета Дома, временно оставшегося без хозяина. Сквозь призму исторических аналогов и литературных претекстов поэт прогнозирует в стихотворной повести наиболее вероятный для России ход и исход событий.  И весть о случившемся настолько совпала с его прогнозом, что Пушкин мог бы еще раз воскликнуть: „Я пророк, ей-богу пророк!” Однако он „страшно побледнел”. Помимо понятного страха за друзей, его, по-видимому, потрясла собственная историческая и поэтическая интуиция, предсказавшая по самой сути, вплоть до деталей, чтó произойдет»^[22].

Это истолкование свидетельства М. И. Осиповой о внезапной бледности Пушкина при известии о событиях на Сенатской площади основывается на произвольном прочтении строк из пушкинского письма П. А. Плетневу от  4 — 6 декабря 1825 года. Процитируем начала этого эпистолярного текста: «Милый, дело не до стихов — слушай в оба уха: Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне... Если брать, так брать — не то, что и совести марать — ради бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт ли в них? а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях. В столицу хочется мне для вас, друзья мои, — хочется с вами еще перед смертию поврать; но конечно благоразумнее бы отправиться за море. Что мне в России делать?» (XIII, c. 248). Понимать слова «дело не до стихов» как буквальное признание Пушкина в том, что его на время совсем оставило вдохновение, нет никаких бесспорных оснований: это скорее своеобразная гипербола, указывающая на то, что адресанта занимают сейчас мысли не о поэзии, а о сложившейся политической ситуации и о собственной судьбе. Смысл этого высказывания, между прочим, может быть и таким: не будем сейчас обсуждать стихи, не до того. И наконец, вдохновение посещает творца внезапно — об этом автором «Графа Нулина» написано немало строк. Не писалось, не писалось, а вот в два утра вдруг явился из-под пера опального стихотворца маленький шедевр…

И еще один момент: а насколько велика вероятность, что Пушкин мог успеть до 13 декабря получить известие об отречении Константина и о возникшем политическом кризисе? 13 и 14 декабря, когда была написана поэма, Пушкин, пребывавший в Михайловском, очевидно, еще ничего не знал об отречении Константина и, соответственно, о ситуации, чреватой бунтом^[23]. Николай I, манифест о вступлении которого на престол был составлен только 12 декабря, подписан им на следующий день и зачитан на секретном собрании Государственного совета в ночь с 13 на 14 декабря^[24], для поэта во время написания «Графа Нулина» оставался великим князем. Правда, чисто теоретически слухи об отречении Константина могли до Пушкина все же дойти: в Петербурге сообщение Константина Павловича об отказе от престола было получено еще 6 декабря, слухи об этом быстро распространились в высшем обществе, близком ко двору; одним из первых об отречении узнал, например, декабрист князь С. П. Трубецкой^[25]. Более широко эти слухи, действительно, распространились 9 — 10 декабря. «Зимняя дорога из Михайловского в Петербург занимала около полутора суток, если не считать задержек на станциях. На эти задержки надо накинуть еще сутки»^[26], так что теоретически к 12 или 13 декабря Пушкин мог узнать о возникшем кризисе. О нем бесспорно знали в столичном аристократическом обществе, знали гвардейские офицеры. Но кто мог привезти такое известие в богом забытое Михайловское?.. Из воспоминаний М. И. Осиповой следует, что сообщение о событиях 14 декабря в соседнее с пушкинским имением Тригорское привез крепостной повар, оказавшийся в день бунта в столице: «Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню»^[27]. Слухи об отречении Константина Павловича в Михайловское или соседнее Тригорское как будто бы могли принести тоже именно крепостные, посланные господами по делам в столицу. Однако вероятность, что до них могли дойти известия об этом поступке цесаревича, невелика: в отличие от вхожих в высшие сферы Трубецкого и многих других заговорщиков люди Пушкина и владелицы Тригорского П. А. Осиповой едва ли могли контактировать с кем-либо осведомленным в тайнах верховной власти.

Впрочем, все же имеются два свидетельства о том, что Пушкин узнал о династическом кризисе еще до 13 — 14 декабря. Однако Д. И. Черашняя о них умалчивает, благоразумно признавая недостоверными. Поэтому, чтобы сохранить интригу, оценю их немного позже.

Вернемся к статье Д. И. Черашней. Главным аргументом в пользу аллегоричности «Графа Нулина» для нее является не признание Пушкина Плетневу в сочетании с авторской датировкой поэмы, а данные самого текста произведения. Разберем эти доказательства по порядку.

Еще довольно давно пушкинист А. С. Фомичев обратил внимание на сходство двух описаний: выхода на крыльцо мужа Натальи Павловны, собирающегося на охоту, и Петра Великого в написанной тремя годами позднее «Полтаве».  В самом деле:

Выходит барин на крыльцо,

Всё, подбочась, обозревает;

Его довольное лицо

Приятной важностью сияет.

<…>

Вот мужу подвели коня;

Он холку хвать и в стремя ногу

<…>

И выезжает на дорогу.

<…>

В отъезжем поле он гарцует,

Везде находит свой ночлег,

Бранится, мокнет и пирует

Опустошительный набег (V; 3 — 4);

Выходит Петр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен,

Он весь, как божия гроза.

Идет. Ему коня подводят.

Ретив и смирен верный конь.

Почуя роковой огонь,

Дрожит. Глазами косо водит

И мчится в прахе боевом,

Гордясь могущим седоком.

<…>

И он промчался пред полками,

Могущ и радостен, как бой.

Он поле пожирал очами (V; 56 — 57).

Исследователь истолковал это совпадение так: «Фарс оказывался непроявившейся историей. <…> Неожиданна эта параллель лишь потому, что пародия здесь как бы предшествует высокому образцу. Однако с самого начала поэма „Граф Нулин” была сориентирована на высокий канон, заземленный до уровня повседневного быта, и потому в описании охотника с самого начала принят пародийный тон и пародийно переосмыслены высокие речения („муж”, „бранится”, „пирует Опустошительный набег”)»^[28].

Согласиться с этой трактовкой трудно: слово «муж» в языке пушкинской эпохи, том числе у самого поэта, имело два значения. Точнее, имелись два омонима, первый из которых означал ‘супруг’. Значение второго, действительно характерного для высокого стиля, «Словарь языка Пушкина» определяет как ‘мужчина в зрелом возрасте’^[29]. Определение на редкость неудачное: под него вполне подпадает не только герой эпической поэмы или торжественной оды, но и, например, Карлсон — «в меру упитанный мужчина, ну, в полном расцвете сил». Более точно эту лексему, представленную в поэзии Пушкина в выражениях «муж с честью и умом», «гордые сии мужья», «муж судеб» и прочих, описать так, как это сделано в старинном словаре: ‘человек мужеского пола, вышедший из юношеских лет, достигший совершенного возраста, или отменными качествами одаренный’^[30] — с акцентом на второй части определения. Контекст употребления слова «муж» (в значении ‘супруг’) в «Графе Нулине» отнюдь не предполагал омонимической игры. Глагол «браниться» никогда не употреблялся в значении ‘воевать’, и нет никаких оснований предполагать, что Пушкин здесь пародийно ассоциировал его с лексемой высокого слога «брань» (‘битва’). Признать можно, пожалуй, лишь ироническое употребление «торжественной» метафоры битва-пир и столь же ироническое по отношению к возвышенным батальным описаниям именование псовой охоты на зайцев «опустошительным набегом».

Что же касается параллели с «Полтавой», то совпадение отдельных слов («выходит», «конь» и еще нескольких) и самих ситуаций выхода героя и скачки на коне нимало не свидетельствует о соотнесенности двух эпизодов. Впрочем, даже если сходство описаний было бы более очевидным, это говорило бы лишь о повторяющихся элементах пушкинского стиля (изъясняясь ученым языком, авторского идиостиля), но отнюдь не о семантической соотнесенности двух фрагментов. Пушкин, как известно, довольно часто повторял в своих стихах, иногда варьируя их, одни и те же словесные формулы. Около ста лет назад на эти, весьма разнородные, случаи обратил внимание Владислав Ходасевич, внимательно их проследивший^[31].

Однако Д. И. Черашняя не только не считает, как и А. С. Фомичев, на которого она ссылается, совпадение эпизодов из двух поэм случайным. В «Полтаве», по ее мнению, Пушкин спрятал ключ к пониманию глубинного смысла более раннего «Графа Нулина» — таким ключом и являются совпадения в описаниях двух выездов — помещика на охоту и царя на бой: «Относительно же внутритекстовых перекличек с „Полтавой” мы полагаем, что сцене с Петром автор доверил еще одну функцию: распознавание тайного замысла „Графа Нулина”, чтобы „обратным светом” придать мужу ассоциации с царем»^[32].

Смелое воображение ведет исследовательницу дальше: «В контексте пушкинских поэм обнаруживается ряд намеков на царственность фигуры барина и до написания поэмы-шутки, и после нее, кстати, не только в „высоких образцах”. Таковы автоцитатные параллели: „Бранится, мокнет  и пирует // Опустошительный набег”. Сравним с описаниями походов хана в „Бахчисарайском фонтане” (1823):

Опустошенную страну...

Пресек ужасные набеги

Дворец угрюмый опустел,

Его Гирей опять оставил...

С толпой татар <...>

Он злой набег опять направил...

Опустошив огнем войны...

Лексические совпадения не только сближают охоту и войну… но и уравнивают в ранге барина и хана»^[33].

Но и этой параллелью Д. И. Черашняя не ограничивается, утверждая: «Еще очевиднее это сходство проявится в пушкинских сказках… о царе Салтане (1831) и о мертвой царевне (1833), сравнение с которыми оправдано тем, что история, рассказанная в „Графе Нулине”, тоже именуется сказкой („Тем и сказка / Могла бы кончиться, друзья...”).

Итак, сопоставим:

Он холку хвать и в стремя ногу,

Кричит жене: „Не жди меня!” —

И выезжает на дорогу...

Глазами сонными жена

Сердито смотрит из окна...

А что же делает супруга

Одна в отсутствии супруга?..

И ждет. „Да скоро ль, мой Творец!”

В те поры война была.

Царь Салтан, с женой простяся,

На добра коня садяся,

Ей наказывал себя,

Поберечь, его любя...

Царь с царицей простился,

В путь-дорогу снарядился,

И царица у окна

Села ждать его одна.

Ждет-пождет с утра до ночи...»^[34]

Между тем сходство этих описаний объясняется всего лишь тем, что это примеры ситуации, превратившейся под пером Пушкина в «общее место», топос прощания. Если читатель и должен был находить в них общие черты, то не для того, чтобы разгадать «криптопоэтику» «Графа Нулина» — такие «намеки тонкие на то, / Чего не ведает никто» попросту не были бы опознаны — да и не были в самом деле. Ценитель пушкинских стихов мог бы самое большее восхититься умением поэта варьировать одни и те же словесные формулы в совершенно разных контекстах. Однако эти «странные сближения» ведут исследовательницу к очень серьезному и ответственному выводу: «Главное для нас — в итоговом смысле этого отъезда: ДОМ ВРЕМЕННО ОСТАЛСЯ БЕЗ ХОЗЯИНА, т. е. без власти, без царя, причем, в отличие от сказочных царей, неизвестно, на какое время: „Не жди меня!”»^[35].

Это умозаключение становится основанием для почти тотального прочтения образов «Графа Нулина» как аллегорий, отсылающих к событиям, развернувшимся в российской столице после отречения Константина Павловича. Например, четвертый том длинного романа, который читает Наталья Павловна, — это иносказательное обозначение четвертого периода русской истории осьмнадцатого столетия — царствования Павла I и его гибели в результате переворота, соотнесенного с ожидавшейся Пушкиным попыткой мятежа в декабре 1825 года. А «дворовая собака», чьей дракой с козлом была развлечена скучающая молодая помещица, — аллюзия на вдовствующую государыню императрицу Марию Феодоровну, пытавшуюся прийти к власти в ситуации декабрьского кризиса. Почему Пушкин должен был мыслить российскую историю минувшего века именно как четырехчастную — бог весть. Что же до вдовы Павла I, то ее активная роль и притязания на власть в событиях междуцарствия были установлены только историками ХХ века, на которых и ссылается Д. И. Черашняя. Пушкин — даже знай он об отречении Константина — об интригах императрицы-матери уж точно ведать не ведал. И наконец: а кого же в таком случае поэт запечатлел в неприглядном образе козла?

Любопытно, между прочим, что аллегорический смысл одного из двух центральных образов поэмы, Натальи Павловны, оказался не прояснен, а роль Хозяина исследовательница одновременно приписывает и ее супругу, и ее любовнику Лидину. С собакой все понятно, но кто же из этих двоих соотносится с Николаем Павловичем?

Второго центрального персонажа и ее заглавного героя традиционно считали фигурой ничтожной, на что указывала фамилия Нулин, производная от нуля. Так, Ю. Н. Тынянов, сочувственно процитировав отклик одного из современных Пушкину критиков, Н. И. Надеждина («Если имя Поэта (ποιητής) должно оставаться всегда верным своей этимологии, по которой означало оно у древних Греков творение из ничего: то певец Нулина есть par excellence Поэт. Он сотворил чисто из ничего сию поэму. <...> Никогда произведение не соответствовало так вполне носимому им имени. Граф Нулин есть нуль во всей мафематической полноте значения сего слова»^[36]), резюмировал: «Здесь замечательно, что от критика не ускользнул семантический замысел поэмы: эксперимент поэта, владеющего материалами, над приведением их в обратное измерение („нуль”). Частая игра словом „нуль” в современной критике в применении к поэме едва ли не совпадает с намеченной игрой самого Пушкина на имени героя»^[37].

Пытаясь дезавуировать это, ставшее уже трюизмом, мнение, Д. И. Черашняя утверждает: Нулин приезжает из-за границы и в этом он подобен грибоедовскому Чацкому — отнюдь не «ничтожному герою». Он модник и транжир — но таков и Онегин, которого никак не назовешь ничтожеством: «Пустота, ничтожность? Если из-за того, что „промотал он в вихре моды / Свои грядущие доходы”, так ведь и об Онегине мы узнаем, что был он „досель / Порядка враг и расточитель” (1, LIII), однако на этом основании никто не называл его „нулем”. Если же имеется в виду содержимое багажа, то одна часть его повторяет описание кабинета Онегина первой главы и его туалета»^[38]. В багаже графа имеются «ужасная книжка Гизота», «роман новый Вальтер-Скотта» и «последняя песня Беранжера» (V; 6), что свидетельствует о его просвещенности. Таким образом, Нулин оказывается в одном ряду с остроумцем и вольнодумцем Чацким и с отнюдь не пошлым и не примитивным Онегиным, не лишенным склонности к либерализму.

Остается разделаться с неудобной фамилией. Д. И. Черашняя трактует ее как анаграмму фамилии декабриста М. С. Лунина, с которым Пушкин познакомился после окончания лицея. Исследовательница напоминает: Лунин, как и Нулин, путешествовал за границу, Лунин на дуэли был ранен в пах, а герой поэмы в дороге повредил ногу и хромал.

Оценим эти соображения. Посещение чужих краев, в частности Франции, характерно не только для таких персонажей, как Чацкий и Онегин, но и, например, для Иванушки из фонвизинского «Бригадира» — франкофила, презирающего все русское. Можно вспомнить еще и собирательный образ галломана из сатирического объявления Н. И. Новикова — «молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею»^[39]. Эта сатирическая традиция, сформировавшаяся в XVIII веке, оставалась актуальной и в первые десятилетия следующего столетия, воплотившись в комедийное амплуа. Достаточно назвать хотя бы образы из знаменитой в свое время комедии А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815) — барона Вольмара, который «отборно говорит и даже был в Париже»^[40], и графа Ольгина, тоже побывавшего во французской столице; о последнем один из персонажей, воплощающий здравый смысл, замечает: «Быть мог бы чем-нибудь, а сделался ничем»^[41]. Ольгин вообще едва ли не литературный прототип Нулина: оба носят графский титул, а фамилия Нулин, являясь синонимом этого самого ничто, выглядит неполной анаграммой фамилии Ольгин.

Нулин «Святую Русь бранит, дивится, / Как можно жить в ее снегах, / Жалеет о Париже страх» (V; 7) — поведение вполне в духе таких сатирических персонажей, как фонвизинский Иванушка или Ольгин Шаховского.

Между прочим, европеизм сам по себе отнюдь не был для Пушкина бесспорным достоинством: показательна хотя бы эпиграмма на графа М. С. Воронцова — англомана, получившего отличное домашнее образование в Лондоне, отнюдь не комплиментарно названного автором «полу-милордом» (II, кн. 1; 217).

Сочинения Гизо, Вальтера Скотта и Беранже характеризуют Нулина вовсе не как просвещенного или либерального человека; они поставлены в один ряд с модными вещицами из графского гардероба, с придворными остротами и с модными мелодиями, которые вояжер, как можно понять, напевал:

В Петрополь едет он теперь

С запасом фраков и жилетов,

Шляп, вееров, плащей, корсетов,

Булавок, запонок, лорнетов,

Цветных платков, чулков à jour,

С ужасной книжкою Гизота,

С тетрадью злых карикатур,

С романом новым Вальтер-Скотта,

С bon-mots парижского двора,

С последней песней Беранжера,

С мотивами Россини, Пера,

Et cetera, et cetera (V; 6 — 7).

Что до публицистики Гизо, то, как заметил Ю. М. Прозоров, «поверхностному европеизму графа Нулина, его любопытству лишь к таким художественным и интеллектуальным новостям Парижа, которые получали санкции массовой моды и делались предметом светской молвы, вполне соответствует легковесный интерес к Гизо-„памфлетеру”»^[42].

Предположение, что фамилия графа отсылает к фамилии Лунина, выглядит произвольным: в Париже бывал не только он, рана на дуэли и ушиб ноги (видимо, из-за падения экипажа) не имеют ничего общего. Д. И. Черашняя напоминает, что перед южной ссылкой Пушкин попросил у Лунина на память локон волос. И он же, получается, спустя пять лет вывел друга, к которому испытывал искреннюю симпатию, в образе пустого жуира, модника и волокиты. Да еще и сравнил с котом, охотящимся за мышью:

Так иногда лукавый кот,

Жеманный баловень служанки,

За мышью крадется с лежанки:

Украдкой, медленно идет,

Полузажмурясь подступает,

Свернется в ком, хвостом играет,

Разинет когти хитрых лап —

И вдруг бедняжку цап-царап. (V; 11)

Нулин — граф, а не князь, что может указывать на принадлежность к новой русской знати, а не к родовитой аристократии: графский титул в России государи стали жаловать только в имперский период, в то время как княжеский титул даровали крайне редко — он был, как правило, наследственным, принадлежа обычно либо Рюриковичам, либо Гедиминовичам. Между тем Пушкин считал ущемление прав старой аристократии в петровское и послепетровское время одной из причин мятежа 14 декабря. В разговоре с великим князем Михаилом Павловичем 17 декабря 1834 года он заявил: «…что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много» (XII; 334 — 335). Конечно, это суждение отделяет от времени создания «Графа Нулина» промежуток в девять лет и нельзя категорически утверждать, что поэт и в 1825 году объяснял таким же образом оппозиционность дворян-либералов. Но нельзя исключить, что эта мысль давняя, а в таком случае «новый русский» аристократ Нулин в социальном отношении, с пушкинской точки зрения, отличен от декабристов.

Если Пушкин, работая над поэмой, знал о возникновении кризиса во власти, чреватого восстанием его друзей и знакомцев, он психологически не мог написать «Графа Нулина» как отклик на возможный мятеж. События — поэт не мог этого не понимать — двигались в сторону высокой трагедии, и комическое происшествие с ничтожным персонажем никак этим ожиданиям не соответствовало. Соученик Пушкина по Царскосельскому лицею М. А. Корф записал рассказ Николая I о беседе 8 сентября 1826 года с Пушкиным, только что привезенным для высочайшей аудиенции из Михайловского: «„Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” — спросил я его между прочим. — „Был бы в рядах мятежников”, — отвечал он, не запинаясь»^[43]. Мог ли Пушкин, ожидавший возможного выступления этих мятежников, написать на них политическую сатиру, коей, если принять толкование «Графа Нулина» как аллегории, поэма фактически является? Ответ, как представляется, однозначен: нет.

Недавно интерпретация «Графа Нулина», аналогичная трактовке Д. И. Черашней, была выдвинута Д. П. Ивинским^[44]. Но он не утверждает категорически, что Пушкин изначально вкладывал в текст поэмы политический аллегорический смысл, однако полагает, что этот смысл поэт актуализировал в 1827 году, двумя годами позже — благодаря заметке «<О „Графе Нулине”>». При этом он не трактует поэму как тотальную аллегорию и несколько иначе, чем Д. И. Черашняя, соотносит ее персонажей с историческими силами, сошедшимися в смертельной схватке на Сенатской площади. Вместе с тем он «полусоглашается» с исследовательницей в отношении образа Нулина, называя ее трактовку «любопытной попыткой „реабилитации”» этого персонажа^[45].

Заметку <«О „Графе Нулине”»> пушкинист склонен, как и некоторые другие ученые, считать наброском предисловия к стихотворной повести и, вслед за М. А. Гординым^[46], предположительно датирует не 1829 или 1830 годами, как это делается традиционно, а 1827-м. Он утверждает: «…в этом наброске история и частная жизнь обсуждались как тесно связанные друг с другом и проводилась выразительная параллель между „соблазнительным” сюжетом „Графа Нулина” и „соблазнительными происшествиями” 14 декабря, когда Николаю I пришла в голову мысль выстрелами из пушек рассеять восставших „декабристов”; в этом контексте, возможно, неслучайным является еще одно странное сближение — лежащая на поверхности перекличка имен последнего и пушкинской героини, ср.: Николай Павлович и Наталья Павловна. Немногим сложнее связать с предысторией 14 декабря сцену заигрывания Натальи Павловны с графом Нулиным… если достроить историко-аллегорический план пушкинской повести до конца, то сцена эта предстает как фиксирующая ту версию событий, приведших к потрясениям 1825 года, которая была принята в пушкинском кругу: сначала (во времена императора Александра I) власть тихонько (подчас, впрочем, и открыто) заигрывала с оппозицией, потом дистанцировалась от нее и, наконец, (руками уже нового императора Николая I) разгромила ее, обнулив политические претензии»^[47].

Другой аргумент, обосновывающий присутствие в пушкинской поэме политического подтекста, — публикация Пушкиным, уже напечатавшим полный текст «Графа Нулина» в альманахе «Северные цветы на 1828 год», в декабре 1828 г. поэмы вместе с «Балом» Боратынского в составе книги «Две повести в стихах». По мысли исследователя, «причин было как минимум две»: «Первая заключалась в том, что уже в 1827 году Пушкину пришлось столкнуться с мнениями ряда светских людей, которые начали подозревать или даже обвинять его в стремлении подольститься к царю: в этих обстоятельствах менее всего он был заинтересован в открытом обсуждении „Графа Нулина” во всей полноте его смысла. <…> Вторая не менее важна и менее очевидна. В „Северных цветах” сразу после „Графа Нулина” было напечатано „Море” Вяземского, актуализировавшее именно нежелательный для Пушкина в публичной сфере „декабристский” контекст»^[48].

Не буду подробно анализировать эти доказательства: я это достаточно подробно сделал в другом месте^[49]. Ограничусь несколькими прежде не высказанными контраргументами, а также разбором возражения Д. П. Ивинского на мою критику^[50].

Далеко не очевидно, что <«Заметка о „Графе Нулине”»> является предисловием к поэме: статус этого чернового текста неясен. Весьма вероятно, что заметка должна была войти в ненаписанные автобиографические записки^[51]. Совершенно непонятно, зачем Пушкину в 1827 году (если мы признаем датировку заметки о «Графе Нулине» этим годом, а не более поздним временем) потребовалось сообщить императору, что «Граф Нулин» — политическая аллегория. Лояльность власти нового царя он вскоре подтвердил публикацией стихотворения «Стансы» («В надежде славы и добра…», написано в конце 1826 года, напечатано в самом начале 1828-го), навлекшей на него в светском обществе, в том числе среди его друзей, обвинение в сервилизме. Напоминание о событиях 14 декабря 1825 года для государя императора Николая Павловича явно было неуместным. Если соседство в альманахе «Северные цветы на 1828 год» со стихотворением князя П. А. Вяземского «Море», действительно содержащим аллюзии на разгром декабристского движения^[52], приоткрывало в «Графе Нулине» политический подтекст или же привносило в произведение такой смысл, то новое издание не могло отменить прежнего восприятия, которое якобы уже возникло или могло возникнуть при прочтении текста в альманахе. Впрочем, даже «самый проницательный» читатель едва ли мог обнаружить в тексте поэмы намеки на события 14 декабря или приписать ему этот скрытый смысл: вне соотнесенности с заметкой <«О „Графе Нулине”»> такое понимание поэмы представляется совершенно невозможным. Убедительно выглядит предположение Ю. М. Прозорова: «Пушкин сознательно задержал выход на книжный рынок отдельного издания „Графа Нулина”. Вполне естественно, что им пропускалась вперед публикация в периодическом альманахе; если бы отдельное издание поэмы появилось раньше „Северных цветов”, это обессмыслило бы ее публикацию в издании повременном. Вместе с тем появление „Графа Нулина” в альманахе создало препятствия для распространения отдельного издания.  В поисках выхода из этой ситуации Пушкин и принимавший участие в его издательских делах А. А. Дельвиг решили выпустить поэму под одной обложкой с поэмой Е. А. Баратынского „Бал”, фрагмент которой под названием „Бальный вечер” был напечатан в том же выпуске „Северных цветов”, где увидел свет и „Граф Нулин”»^[53]. Весьма вероятно, что именно коммерческие соображения побудили Пушкина издать поэму в одной книжке с «Балом».

Что касается возражений Д. П. Ивинского на мою критику, то они сводятся к трем утверждениям. Утверждение первое. Пушкин знал к 13 и 14 декабря об отречении великого князя Константина Павловича, о чем прямо свидетельствуют «показания современников»: «В. И. Даль связывал несостоявшуюся поездку Пушкина в Петербург с „темными и несвязными слухами” как о „кончине императора”, так и об „отречении от престола цесаревича”, а С. А. Соболевский прямо указал, когда именно эти слухи настигли Пушкина: „Известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря”»^[54].

Ссылка профессионального пушкиниста на мемуарные свидетельства В. И. Даля^[55] и С. А. Соболевского^[56] удивляет: еще в 1836 году С. Я. Гессен, скрупулезно их разобравший, доказал, что эти сведения недостоверны, резонно предположив, что они восходят к рассказу самого Пушкина, мифологизировавшего реальные события декабря 1825 года и придумавшего изложенную обоими мемуаристами историю. Разбирать доказательства Гессена я не буду: любопытствующий читатель может прочитать гессеновскую статью сам, благо она сейчас доступна в сети^[57]. Поскольку незнание Ивинским этой известной работы едва ли возможно, остается предположить, что перед нами своего рода манипуляция фактами.

Общее возражение со стороны Ивинского — замечание о необоснованности моих претензий на «единственно адекватное понимание „морального и психологического отношения” Пушкина к „декабристам”: он знает, что поэт мог написать, а чего не мог. В историко-литературных исследованиях такого рода претензии обычно не комментируются»^[58]. Речь идет о моих соображениях, что Пушкин не мог применить сюжет комической поэмы и образ ее ничтожного персонажа к своим друзьям и приятелям, ставшим 14 декабря героями трагедии, но не фарса и не анекдота. Мне же эти соображения представляются самоочевидными с психологической и этической стороны — куда более убедительными, чем рискованная мысль объяснить публикацию «Графа Нулина» под одной обложкой с «Балом» Боратынского стремлением скрыть от читательской публики политический подтекст поэмы.

И наконец, возражение третье. Доказывая, что Пушкин мог представить декабристов в образе Нулина, безуспешно домогавшегося Натальи Павловны, Ивинский замечает: «…получается, что, скажем, „мятежам” стрельцов раннепетровского времени Пушкин „уподобить” мятеж 14 декабря мог, а участников последнего Нулину, согласно А. М. Ранчину, не мог; вероятно, А. М. Ранчин полагает, если помнит о первом из этих „уподоблений”, что оно для них выгоднее второго. Интересно сопоставить текст А. М. Ранчина об этом не по-„декабристски” „ничтожном” Нулине и с другим общеизвестным пушкинским: „…должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей”»^[59]. Ивинский также цитирует свидетельство А. Мицкевича «В доверительных разговорах он иногда насмешливо отзывался о своих прежних друзьях или по меньшей мере об их идеях»^[60].

Ну что же, уподобление декабристов «мятежному стрельцу» (III, кн. 1; 40) в «Стансах» для них отнюдь не лестно, критическое отношение Пушкина после 1825 года к заговорщикам, вышедшим 14 декабря на Сенатскую площадь, хорошо известно. Впрочем, достоверность сообщения польского поэта, после восстания 1830 — 1831 годов решительно разошедшегося с имперцем Пушкиным, небесспорна: Мицкевич воспринимал его как ренегата, отступника от идеи свободы и мог критическое его отношение к декабристам гиперболизировать. Но главное не это: ни в уподоблении стрельцам, ни в суждении о несостоятельности притязаний мятежников и о неколебимой силе правительства нет уничижительного тона по отношению к декабристам. Стрельцы не в пример Нулину не ничтожны. Такие оценки не превращают людей 14 декабря в комические фигуры. А в уподоблении их модному вояжеру и неудачливому сластолюбцу такое уничижение есть, есть оскорбительность. Между прочим, фрагмент «Восстань, восстань, пророк России…» (возможно, входивший в раннюю редакцию «Пророка»), герой которого, ассоциировавшийся с Рылеевым, являлся «с вервием на вые» «царю <губителю?> или «у.<бийце?> г.<нусному?>» (III, кн. 1; 461; III, кн. 2; 1055)^[61], и более поздние «Во глубине сибирских руд…» и «Арион» свидетельствуют о симпатии Пушкина к декабристам и, в некоторой степени, о солидарности с ними. Как эти стихи соотносятся с лоялистскими, «верноподданническими» «Стансами» — вопрос особый, по-разному решавшийся исследователями. Затрагивать его здесь нет необходимости.

Никто из современников Пушкина не обнаружил в «Графе Нулине» политического подтекста, в том числе и такой сведущий в искусстве политической аллегории поэт, как Вяземский, оценивший в записной книжке поэму так: «„Граф Нулин” — сказка Боккачио XIX века»^[62]. Иногда дворовая собака бывает просто собакой, козел — всего лишь козлом, молодая помещица — помещицей и модный вояжер — модным путешественником. «Граф Нулин», очевидно, явился побочным комическим плодом серьезных размышлений об истории и о роли случая, отразившихся в написанной чуть ранее трагедии «Борис Годунов». И не более того. Как сказано в концовке «Домика в Коломне» — другой пушкинской поэмы-шутки: «Больше ничего / Не выжмешь из рассказа моего» (V; 93).