Согласно полунамеку Толстого, содержащемуся в статье «Несколько слов по поводу книги „Война и мир”», прототипом Василия Денисова — гусарского офицера, сослуживца и старшего товарища Николая Ростова — послужил Денис Васильевич Давыдов — участник войн с Наполеоном, в 1812 году служивший в Ахтырском гусарском полку в чине подполковника и возглавивший один из воинских партизанских отрядов:
М. Д. Афросимова и Денисов — вот исключительно лица, которым невольно и необдуманно я дал имена, близко подходящие к двум особенно характерным и милым действительным лицам тогдашнего общества. Это была моя ошибка, вытекшая из особенной характерности этих двух лиц, но ошибка моя в этом отношении ограничилась одною постановкою этих двух лиц; и читатели, вероятно, согласятся, что ничего похожего с действительностью не происходило с этими лицами. Все же остальные лица совершенно вымышленные и не имеют даже для меня определенных первообразов в предании или действительности[1].
В художественной литературе соотношение героя и прототипа может быть двояким. В одном случае автор может рассчитывать на восприятие персонажа читателем как хотя до некоторой степени портрета реальной личности; при этом в своем воображении читатель «достраивает» биографию и психологическую характеристику героя по известным ему сведениям о прообразе. Персонаж оказывается в некотором смысле слова знáком, «цитатой», непосредственно заимствованной из реальности. Во втором случае писатель, используя при создании персонажа свойства тех или иных действительно существовавших людей или события из их жизни, сплавляет, соединяет их так, что узнавание становится невозможным: перед нами обобщенный образ, а не «портрет». При этом обнаружение связи между литературным героем и прототипом часто затрудняется еще и по той причине, что реально существовавший человек отнюдь не является известной читателям личностью. Связь между персонажем и его прототипом в этом случае оказывается фактом, относящимся исключительно к генезису того или иного литературного сочинения и занимающим лишь профессиональных исследователей творческой истории произведения да любопытствующих дилетантов, нередко наивно убежденных, что художник попросту срисовывает героев со своих реальных знакомцев[2]. Пример последнего рода, относящийся к «Войне и миру, — Наташа Ростова. Биограф писателя П. И. Бирюков свидетельствовал:
Наташа… и то почти списана Л. Н. с натуры. Много черт в нее вошло из типа его свояченицы, меньшой сестры графини, теперь Татьяны Андреевны Кузминской; вошли также в нее и черты графини С<офьи> А<ндреевны>. По ее словам, Л<ев> Н<иколаеви>ч так выражался про Наташу: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа»[3].
В письме от 8 декабря ст. стиля 1866 года художнику М. С. Башилову, взявшемуся иллюстрировать его книгу, автор «Войны и мира» писал: «В поцелуе (c Борисом Друбецким — А. Р.) — нельзя ли Наташе придать тип Танички Берс. Ее есть 13-летний портрет»[4]. Современники Толстого признавали большое сходство характеров Наташи и Татьяны Кузминской (в девичестве Берс). Однако абсолютному большинству читателей книги это сходство было неведомо. Кроме того, для понимания образа любимой толстовской героини ее похожесть на жену и свояченицу писателя ничего не дает.
Как будто бы противоположный пример — прототип Марьи Дмитриевны Ахросимовой, резкой, но прямодушной старой московской барыни. Ее прообраз — Настасья Дмитриевна Офросимова, одними мемуаристами запомненная как вздорная и деспотичная старуха, другими — как смелая в суждениях, чуждая заискивания и лицемерия дама. Грибоедов, как известно, отразил ее черты в образе Хлёстовой[5]. Знание особенностей недюжинного характера Офросимовой добавляет новые штрихи к образу ее литературного «двойника», побуждает глубже воспринять своеобычную толстовскую героиню.
Соотношение же Дениса Давыдова и персонажа «Войны и мира» с именем Василий Денисов особенное. Совпадение некоторых эпизодов биографии поэта-партизана и офицера Павлоградского полка очевидно и, естественно, глубоко не случайно: «…Толстой, рисуя Денисова, подразумевал под ним образ Давыдова»[6]. И тем не менее прав Виктор Шкловский, подметивший:
Тут нужно сказать, что Васька Денисов любопытнейший пример толстовского снижения. Денис Давыдов, переписывающийся с Вальтер-Скоттом, теоретик партизанской войны, друг Пушкина, скептик в истории (смотрите его отношение к легенде «О девице-кавалеристе»), этот Денис Давыдов не принял бы в свою компанию Ваську Денисова[7].
По другому поводу исследователь напомнил: «…в имении Дениса Давыдова было книг по истории Наполеона собрано до полутора тысяч томов»[8].
Тем не менее Толстой щедро пользовался записками Давыдова — они были одним из его основных исторических источников. Не только некоторые действия Денисова, как, например, забота о попавшем в плен юном французском барабанщике (у знаменитого партизана он Викентий Бод, или Vincent Bod, у автора «Войны и мира» — Vincent Bosse) или забавный случай, когда начальник партизанской партии, не желая лишиться независимости в действиях, одновременно ссылается на распоряжения двух генералов, требующих влиться в состав их подразделений. Число совпадений в толстовской книге с давыдовскими мемуарами очень велико[9], причем в отдельных случаях ее автор попросту вставляет в свой текст целые пассажи из них, ограничиваясь минимальными измениями. Такой принцип, метод «ножниц и клея», вообще характерен для писателя: например, масонский дневник Пьера Безухова является во многом дословным воспроизведением дневника вольного каменщика П. Я. Титова[10].
Но в случае с мемуарами Давыдова совпадения проявляются не только в фактических сведениях, но порой и в общих оценках. Так, упоминая о сражении под Красным, Толстой пишет:
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать, проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с 16-ю тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтоб избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии. <…>
— Дарю вам, ребята, эту колонну, — говорил он (Милорадович — А. Р.), подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов, И кавалеристы на еле-двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, т. е. к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли 26 тысяч пленных, сотни пушек, какую-то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона, или хоть какого-нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова (т. 4, часть четвертая, гл. V)[11].
А вот Денис Давыдов:
Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное наименование трехдневного боя, может быть по всей справедливости названо лишь трехдневным поиском на голодных, полунагих Французов; подобными трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия. Целые толпы французов, при одном появлении небольших наших отрядов на большой дороге, поспешно бросали оружие («Дневник партизанских действий 1812 года»)[12].
Однако в двух случаях оценки Толстого и Давыдова решительно расходятся, не совпадают и факты, упоминаемые автором «Войны и мира» и прототипом ее персонажа. Оба примера связаны с героями Отечественной войны 1812 г. генералами Ермоловым и Дохтуровым. Для Дениса Давыдова Ермолов — достойный восхищения храбрец и решительный и деятельный военачальник. Мемуарист прилагает немало усилий, чтобы подвиги генерала не были преданы забвению. Показательно напоминание о роли Ермолова в Бородинском сражении — об освобождении захваченной французами Курганной батареи, или батареи Раевского. Приведем соответствующий фрагмент из «Дневника партизанских действий 1812 года»; цитата будет пространной, но это необходимо:
Некоторые военные писатели приняли в настоящее время за правило искажать события, в которых принимал участие генерал Ермолов, они умалчивают о заслугах сего генерала, коего мужество, способности, бескорыстие и скромность в донесениях слишком всем известны. Так как подобные описания не могут внушить никакого доверия, я решился либо опровергать вымыслы этих господ, либо сообщать моим читателям все то, о чем им не угодно было говорить. Так, например, в описании Бородинского сражения никто не дал себе труда собрать все сведения о взятии нами редута Раевского, уже занятого неприятелем. Почтенный Николай Николаевич Раевский, именем которого назван этот редут, описывая это событие, упоминает слегка об Ермолове, выставляя лишь подвиги Васильчикова и Паскевича. Отдавая должную справедливость блистательному мужеству этих двух генералов и основываясь на рапорте Барклая и на рассказах очевидцев и участников этого дела, все беспристрастные свидетели этого побоища громко признают Ермолова главным героем этого дела; ему принадлежит в этом случае и мысль и исполнение. Это блистательное дело происходило при следующих обстоятельствах: получив известие о ране князя Багратиона и о том, что 2-я армия в замешательстве, Кутузов послал туда Ермолова с тем, чтобы, ободрив войско, привести его в порядок. Ермолов приказал храброму полковнику Никитину… взять с собой три конные роты и не терять его из виду, когда он отправится во 2-ю армию. Бывший начальник артиллерии 1-й армии граф Кутайсов решился сопровождать его…
Они следовали полем, как вдруг заметили вправо на редуте Раевского большое смятение: редутом овладели французы, которые, не найдя на нем зарядов, не могли обратить противу нас взятых орудий: Ермолов рассудил весьма основательно: вместо того чтобы ехать во 2-ю армию, где ему, может быть, с незнакомыми войсками не удастся исправить ход дела, не лучше ли восстановить здесь сражение и выбить неприятеля из редута, господствующего над всем полем сражения и справедливо названного Беннигсеном ключом позиции. Он потому приказал Никитину поворотить вправо к редуту, где они уже не нашли Паскевича, а простреленного полковника 26-й дивизии Савоини с разнородной массой войск. Приказав ударить сбор, Ермолов мужественно повел их на редут. Найдя здесь баталион Уфимского полка, последний с края 1-й армий (так! — А. Р.), Ермолов приказал ему идти в атаку развернутым фронтом, чтобы линия казалась длиннее и ей легче было бы захватить большее число бегущих. Для большего воодушевления войск Ермолов стал бросать по направлению к редуту Георгиевские кресты, случайно находившиеся у него в кармане; вся свита Барклая мужественно пристроилась к ним, и в четверть часа редут был взят. Наши сбрасывали с вала вместе с неприятелем и пушки; пощады не было никому; взят был в плен один генерал Бонами…
Так как вся масса наших войск не могла взойти на редут, многие в пылу преследования, устремившись по глубокому оврагу, покрытому лесом и находящемуся впереди, были встречены войсками Нея. Ермолов приказал кавалерии, заскакав вперед, гнать наших обратно на редут. Мужественный и хладнокровный до невероятия, Барклай, на высоком челе которого изображалась глубокая скорбь, прибыв лично сюда, подкреплял Ермолова войсками и артиллерией.
…Ермолов оставался на редуте около трех часов, пока усилившаяся боль, вследствие сильной контузии картечью в шею, не вынудила его удалиться[13].
Решительные действия Ермолова мемуарист описал по известиям очевидцев и, вероятно, на основании свидетельств из тогда еще не опубликованных, но ходивших в рукописях записок самого легендарного генерала: накануне Бородинского сражения Давыдов покинул армию, чтобы начать свои ставшие впоследствии знаменитыми партизанские рейды во французском тылу. Но оценку Ермолова он подкрепляет ссылкой на официальный документ:
Барклай написал Кутузову следующий рапорт о Бородинском сражении: «Вскоре после овладения неприятелем всеми укреплениями левого фланга сделал он, под прикрытием сильнейшей канонады и перекрестного огня многочисленной его артиллерии, атаку на центральную батарею, прикрываемую 26-ю дивизией. Ему удалось оную взять и опрокинуть вышесказанную дивизию; но начальник главного штаба генерал-майор Ермолов с свойственною ему решительностью, взяв один только 3-й баталион Уфимского полка, остановил бегущих и толпою, в образе колонны, ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко; батареи его делали страшное опустошение, но ничто не устояло... третий баталион Уфимского полка и Восемнадцатый егерский полк бросились прямо на батарею, Девятнадцатый и Сороковой егерские полки по левую сторону оной, и в четверть часа наказана дерзость неприятеля; батарея во власти нашей, вся высота и поле около оной покрыты телами неприятельскими. Бригадный генерал Бонами был один из снискавших пощаду, а неприятель преследован был гораздо далее батареи. Генерал-майор Ермолов удержал оную с малыми силами до прибытия 24-й дивизии, которой я велел сменить расстроенную атакой 26-ю дивизию».
Барклай написал собственноручное представление, в котором просил князя Кутузова удостоить Ермолова орденом св. Георгия 2-го класса; но так как этот орден был пожалован самому Барклаю, то Ермолов был лишь награжден знаками Св. Анны 1-го класса[14].
Толстой этот эпизод упоминает: ведь Пьер Безухов был помещен им в Бородинском сражении именно на Курганную батарею. Но как!
Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.) Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их (т. 3, часть вторая, глава XXXII)[15].
В адрес Ермолова в одном как будто бы неважном, загнанном в скобки предложении выдвигаются сразу целых три обвинения. Во-первых, эту атаку на самом деле организовал не Ермолов, он это дело себе приписал. Во-вторых, генерал не только солгал, но и проявил нескромность, выпячивая якобы совершенный им подвиг. В-третьих, Ермолов солгал, объяснив подвиг русских солдат жаждой заполучить почетные награды — Георгиевские кресты, будто бы бросаемые военачальником, чтобы побудить их преодолеть страх. Для Толстого, который ценит в героизме только простоту, естественность и трактует Бородинское сражение как жертвенный подвиг самоотверженности, не имеющий ничего общего с жаждой славы, сцена с Георгиевскими крестами выглядит фальшиво, противоестественно. Вспомним проявления подлинного героизма в изображении писателя: реплику раненого солдата «Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва» (т. 3, часть вторая, глава ХХ), известие Тимохина, принесенное князю Андрею Болконскому, «Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят» (т. 3, часть вторая, глава XXV), сообщение Бориса Друбецкого Пьеру, предназначенное для ушей Кутузова, «Ополченцы — те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти» и ответную реплику светлейшего «Чудесный, бесподобный народ!» (т. 3, часть вторая, глава XXII)[16].
Указание писателя на высказывания Ермолова — это отсылка к мемуарам генерала, так описавшего произошедшее при Курганной батарее:
Не раз случалось мне видеть, как бросаются подчиненные за идущим вперед начальником: так пошли и за мною войска, видя, что я приказываю самим их полковым командирам. Сверх того, я имел в руке пук Георгиевских лент со знаками отличия военного ордена, бросал вперед по нескольку из них, и множество стремилось за ними. Являлись примеры изумляющей неустрашимости. <...> Предприятие перестало быть безрассудной дерзостью, и моему счастию немало было завиствующих![17]
Между тем (о чем Толстой умалчивает) этот же эпизод описал также не только Денис Давыдов, но и участник Бородинского сражения писатель Федор Глинка:
Два мужественных вождя, далеко впереди всех, вели эту толпу храбрых. Французы, незаконные владельцы редута, видели приближающуюся бурю и не дремали на своих трофеях. С фасов редута засверкал ужасный огонь. Великодушная колонна редела, волновалась. Была минута, солдаты задумались, остановились. И тут-то Ермолов употребил средство, о котором рассказ и теперь остается в числе любимых солдатских преданий о незабвенном дне. По обдуманному ли намерению или нечаянно у него, как у начальника Штаба, случился запас Георгиевских солдатских крестов в мундирном кармане. Воспользовавшись минутою, он вынул горсть крестов, закричал: «Ребята, за нами! Кто дойдет, тот возьмет!» И вслед за тем начал кидать кресты далеко впереди себя. Это средство обаятельно подействовало на солдат: они кинулись к крестам и пошли вперед! Генералы подвигались скоро, кресты мелькали, толпа бежала, «ура!» гремело. И таким образом, от креста до креста, подошли к самому редуту. Редут зевнул дымом и пламенем, выслал бурю картечи, брызнул косым дождем пуль; ряды пали, другие стеснились и ворвались в укрепление. <…> Генерал-майор Ермолов ранен в шею, но продолжал сражаться[18].
Впрочем, правдоподобие истории с крестами вызвало у Глинки, видимо, некоторые сомнения, так как он снабдил свое описание пояснением: «Я представил это обстоятельство в таком виде, как об нем говорили в армии люди того времени»[19].
В трактовке эпизода с Георгиевскими крестами Толстым и Давыдовым проявилось различие этических представлений двух авторов. Создатель «Войны и мира» утверждал: «…нет величия там, где нет простоты, добра и правды» (т. 4, часть вторая, глава XVIII)[20], и желание славы, эффектные жесты оцениваются им как позерство, в коем Толстой и уличает Ермолова, игнорируя бесспорный исторический факт — роль бесстрашного генерала в организации успешной контратаки. Реальность и значение поступка Ермолова признавали официальные историки Отечественной войны А. И. Михайловский-Данилевский и М. И. Богданович, с сочинениями которых автор «Войны и мира» был хорошо знаком[21].
Совсем иными были представления Дениса Давыдова: подлинная любовь к Отечеству для него была вполне совместимой с желанием наград и славы, и умение представить свои подвиги начальству нимало не дискредитировало ни сами деяния, ни того, кто их совершил. Показателен эпизод из «Дневника партизанских действий 1812 года»:
В Бородинском сражении принимал участие и граф Федор Иванович Толстой, замечательный по своему необыкновенному уму и известный под именем американца; находясь в отставке в чине подполковника, он поступил рядовым в московское ополчение. Находясь в этот день в числе стрелков при 26-й дивизии, он был сильно ранен в ногу. Ермолов, проезжая после сражения мимо раненых, коих везли в большом числе на подводах, услыхал знакомый голос и свое имя. Обернувшись, он в груде раненых с трудом мог узнать графа Толстого, который, желая убедить его в полученной им ране, сорвал бинт с ноги, откуда струями потекла кровь. Ермолов исходатайствовал ему чин полковника[22].
Для Толстого такое показное мужество и умение извлечь личную пользу из подвигов совершенно неприемлемы: эти черты, присущие историческому графу Федору Толстому-Американцу, в «Войне и мире» приписаны Долохову, который нарисован с явной антипатией. (Долохов тоже повязку с себя срывает, чтобы показать начальству рану.) А вот для Дениса Давыдова в этом нет ничего дурного.
Второй фрагмент толстовской книги, полемически соотнесенный с «Дневником партизанских действий 1812 года», — описание действий генерала Дохтурова при известии о появлении наполеоновской армии, покинувшей Москву, в селе Фоминском. Цитата будет обширной, но это необходимо:
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье. По странной случайности это назначение — самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, — получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, — посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино — лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это-то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10-го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско… вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. <…> …стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению — по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб (т. 4, часть вторая, гл. XV)[23].
Нелюбовь к Ермолову здесь бьет в глаза: писатель не удержался и еще раз припомнил генералу сомнительную историю с бросаемыми для поощрения солдат Георгиевскими крестами. Из толстовского текста совершенно непонятно, как при Дохтурове, возглавлявшем отряд, оказался Ермолов и почему он мог давать настоятельные советы командиру, а также в чем заключалось ермоловское «усмотрение». Между тем в «Дневнике партизанских действий 1812 года» ситуация описывается совсем иначе, Ермолов вновь предстает решительным и умным военачальником, в то время как расхваленный автором «Войны и мира» Дохтуров — командиром робким и безынициативным. Ермолова откомандировал к Дохтурову сам Кутузов — очевидно, для курирования действий начальника отряда: «Князь Кутузов, получив известие чрез Дорохова о приближении сильной неприятельской колонны, отправил из Тарутина к Фоминскому корпус Дохтурова с начальником главного штаба 1-й армии Ермоловым»[24]. Дальше события развиваются так:
…Дохтуров с Ермоловым, не подозревая выступления Наполеона из Москвы, следовали на Аристово и Фоминское. Продолжительный осенний дождь совершенно испортил дорогу; большое количество батарейной артиллерии, следовавшей с корпусом, замедляло его движение. Ермолов предложил Дохтурову оставить здесь эту артиллерию, не доходя верст пятнадцати до Аристова; отсюда, находясь в близком расстоянии от Тарутина и Малоярославца, она могла быстро поспеть к пункту, где в ее действии могла встретиться надобность, а между тем утомленные лошади успели бы отдохнуть. Дохтуров не замедлил изъявить свое на то согласие, и корпус его к вечеру прибыл в Аристово; сам Дохтуров расположился на ночлег в деревне, а Ермолов с прочими генералами остался на биваках. Уже наступила полночь, и чрез несколько часов весь отряд, исполняя предписание Кутузова, должен был выступить к Фоминскому. Вдруг послышался конский топот и раздались слова Сеславина: «Где Алексей Петрович?» Явившись к Ермолову, Сеславин, в сопровождении своего пленника, рассказал все им виденное; пленный подтвердил, что Наполеон, выступив со всею армиею из Москвы, должен находиться в довольно близком расстоянии от нашего отряда. Это известие было столь важно, что Ермолов, приказав тотчас отряду подыматься и становиться в ружье, лично отправился на квартиру Дохтурова. Этот бесстрашный, но далеко не проницательный генерал, известясь обо всем этом, пришел в крайнее замешательство. Он не решался продолжать движение к Фоминскому, из опасения наткнуться на всю неприятельскую армию, и вместе с тем боялся отступлением из Аристова навлечь на себя гнев Кутузова за неисполнение его предписания[25].
Всё решили распоряжения мудрого и проницательного Ермолова, благодаря которому русские оказались под Малоярославцем одновременно с передовыми частями французской армии во главе с итальянским вице-королем Евгением Богарне:
В этот решительный момент Ермолов, как и во многих других важных случаях, является ангелом-хранителем русских войск. Орлиный взгляд его превосходно оценил все обстоятельства, и он, именем главнокомандующего и в качестве начальника главного штаба армии, приказал Дохтурову спешить к Малоярославцу. Приняв на себя всю ответственность за неисполнение предписаний Кутузова, он послал к нему дежурного штаб-офицера корпуса Болховского, которому было поручено лично объяснить фельдмаршалу причины, побудившие изменить направление войск, и убедительно просить его поспешить прибытием с армией к Малоярославцу[26].
Перекрыл путь Наполеону, сорвав его замысел отступать через обильные продовольствием южные губернии, именно Ермолов, а не Дохтуров. Деятельный начальник штаба 1-й армии противопоставлен не только робкому Дохтурову, но и медлительному и чрезмерно осторожному Кутузову:
Ермолов советовал Дохтурову захватить с собою, во время движения своего на Малоярославец, всю оставленную батарейную артиллерию… он, следуя через небольшой лес, достиг обширной поляны, которая простирается от Боровска до самого Малоярославца. Здесь он увидел обширный лагерь италиянской армии и узнал от пленных, что Наполеон должен был обедать в тот день в Боровске. <…>
Ермолов прибыл на рассвете к Малоярославцу, перед которым уже находилась вся армия вице-короля; Дохтуров, расположившись лагерем позади города, поручил защиту его Ермолову, которого подкрепил своею пехотою. Войска наши были два раза выбиты из города, хотя рота храброго полковника Никитина, действиями которой руководил сидевший на колокольне адъютант Ермолова Поздеев, жестоко поражала неприятеля. Между тем фельдмаршал, придя с армиею в село Спасское, не в далеком расстоянии от Малоярославца, приказал войскам отдохнуть. Ермолов отправил в Спасское генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова с убедительнейшею просьбой спешить к городу; не получив никакого ответа, он отправил туда одного германского принца, находившегося в то время при наших войсках, с настоятельнейшей просьбой о скорейшем прибытии армии. Фельдмаршал, недовольный этою настойчивостью, плюнул. Тогда корпус Раевского выступил к Малоярославцу, и за ним тронулась вся армия. Сам Раевский, в качестве зрителя, уже давно находился близ Малоярославца, где наблюдал за ходом сражения. Выбитый в последний раз из города превосходным неприятелем, Ермолов расположил против главных его ворот сорок батарейных орудий; он намеревался, за неимением войска, встретив неприятеля жестокою канонадой, начать отступление, но прибытие армии изменило весь ход дела[27].
Подводя итог произошедшему под Фоминским и под Малоярославцем, Давыдов утверждал:
Если перейдем от следствия к причине, то удостоверимся, что извещением Сеславина решилась участь России, но для сего нужен был проницательный и энергический Ермолов, принявший на себя ответственность за своевольное изменение в направлении корпуса Дохтурова, прозорливый главнокомандующий, оценивший представление начальника штаба 1-й армии и прибывший с войсками к Малоярославцу[28].
А в приведенном выше эпизоде «Войны и мира» Ермолов предстает едва ли не самонадеянным авантюристом, чуть не погубившим все дело, и авторские симпатии всецело отданы осмотрительному и не пренебрегающему субординацией Дохтурову, с которого снимается упрек в опасной медлительности и безынициативности.
Официальные историографы войны 1812 года, чьими сочинениями пользовался Толстой, описывают этот эпизод по-разному. А. И. Михайловский-Данилевский ничего не упоминает о присутствии Ермолова при Дохтурове:
Князь Кутузов начал с того, что послал Дохтурова с его корпусом, легкою гвардейскою кавалерийскою дивизиею и частию конной Тульской дружины через Аристово к Фоминскому, приказав ему схватить Брусье и удостовериться в намерениях Наполеона, не вступая однако в дело, если неприятель окажется в превосходных силах;
Донося Фельдмаршалу о сих различных показаниях, Дохтуров присовокупил: «Я остановил корпус в Аристове и далее не пойду, ибо вблизи большие неприятельские силы не дают возможности атаковать. Кавалерию подвину я вперед для наблюдения за неприятелем, не выпуская его из вида. На Боровскую дорогу пошлю сильнейшие партии узнать о количестве и роде войск, туда следующих, что довольно может обнаружить неприятеля»;
Из наших Генералов Дохтуров был ближе всех к Малоярославцу, находясь в Аристове, откуда должен был поспешать к угрожаемому месту. Повеление Князя Кутузова было привезено Дохтурову поутру 11-го числа. Он тотчас выступил <…>[29].
Почему историк не упоминает о роли Ермолова, не очень ясно. Возможно, это отчасти объясняется тем, что генерал был известен фрондерством и оппозиционной настроенностью по отношению к Николаю I, в правление и по повелению которого создавал свой труд Михайловский-Данилевский. А может быть, историографу войны двенадцатого года показалось не совсем уместным упоминать о не санкционированной главнокомандующим ермоловской инициативе. Но вот М. И. Богданович о роли Ермолова пишет, причем ссылается на тогда еще не изданные ермоловские записки:
Начальнику штаба армии генералу Ермолову было приказано находиться при Дохтурове. Кутузов, призвав к себе Ермолова, сказал ему, что «очень желает, чтобы наши войска овладели Фоминским», и заключил свое наставление словами: «ты пойдешь с Дохтуровым; я буду покоен; уведомляй меня чаще о том, чтó у вас будет»;
Легко было предвидеть, что если бы Дохтуров стал выжидать приказания из главной квартиры насчет дальнейших действий, то неприятель наверно предупредил бы его в Малоярославце, и потому генерал Ермолов предложил идти с рассветом обратно и, присоединив к войскам оставленную назади батарейную артиллерию, двинуться как можно быстрее к Малоярославцу. Генерал Дохтуров не только принял благосклонно это представление, но согласился также отрядить для обозрения к стороне Боровска барона Меллера-Закомельского, с его корпусом, конно-артиллерийскою ротою полковника Никитина и казачьими полками[30].
Сам Ермолов, с чьими мемуарами Толстой был знаком, сообщал о своем назначении в отряд Дохтурова: «Мне приказано находиться при генерале Дохтурове»[31]. Инициативу двигаться к Малоярославцу он приписывает себе, но Дохтурова отнюдь не упрекает в нерешительности, в неготовности брать ответственность на себя: «Весьма благосклонно принял Генерал Дохтуров мое представление: вместе с рассветом следовать обратно и, присоединив оставленную батарейную артиллерию, поспешить в Малоярославец»[32].
Как давно показал Виктор Шкловский, Толстой, работая с историческими источниками, использовал их весьма тенденциозно, опуская свидетельства, не укладывающиеся в его художественно-историческую концепцию[33]. Пристрастная оценка писателем Ермолова и Дохтурова и пренебрежение свидетельствами в пользу Ермолова, принадлежащими Давыдову, симпатичному автору «Войны и мира», объясняется неприятием «канонизированных» героики и героев, превращенных в стереотипное воплощение мужества и решительности. Ермолов вошел в пантеон героев войны двенадцатого года, и в его описаниях выработался устойчивый набор портретных штампов и соответствующих им психологических характеристик: львиный профиль[34], орлиный взор. Дань такому стилю отдал и Денис Давыдов, в приведенной выше цитате не преминувший упомянуть об «орлином взгляде» прославленного генерала, что не могло не претить Толстому, люто ненавидевшему всякие «красивости»[35]. Дохтуров таким «канонизированным» героем не стал, а внешность его была непрезентабельной, «негероической»[36]. И потому перед Ермоловым в глазах Толстого он обладал бесспорными преимуществами. «Война и мир» — книга, написанная «поперек», вопреки — как вызов сложившимся традициям — научному пониманию истории, представлению о героическом, о Кутузове и Наполеоне, об эпохе крепостного права. Если же говорить об отражении писателем исторических фактов, то следует признать: «Война и мир», часто и безосновательно именуемая историческим романом, сочинение не только не историческое, но и программно антисторическое. Толстой с удивительной, хотите — смелостью, хотите — беззастенчивостью отвергает данные источников, подчиняя факты своей тенденции. Отношение к запискам Дениса Давыдова — один из самых показательных примеров.
[1] Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Т. 16. М., Государственное издательство художественной литературы, 1955, стр. 9.
[2] Эти два варианта не всегда отчетливо различаются. Действительные случаи соотношения литературного героя и прототипа могут быть, конечно, более сложными. О соотношении литературного персонажа и прототипа см. подробнее: Рейтблат А. И. «Прототип» как научная категория. — «Новое литературное обозрение», 2024, № 185 (1), стр. 175 — 189.
[3] Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого. 3-е изд., испр. и доп. Т. 2. М.; Пг., Государственное издательство, 1923, стр. 16.
[4] Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Т. 61. М., Государственное издательство художественной литературы, 1953, стр. 152.
[5] См. об этом: Пиксанов Н. К. Прототипы «Горя от ума». — Грибоедов А. С. Горе от ума. Изд. подгот. Н. К. Пиксанов при участии А. Л. Гришунина. 2-е изд., доп. М., «Наука», 1987, стр. 450 — 451 (серия «Литературные памятники»).
[6] Апостолов Н. Н. Лев Толстой над страницами истории: Историко-литературные наблюдения. М., Комиссия по ознаменованию столетия со дня рождения Л. Н. Толстого, 1928, стр. 150.
[7] Шкловский В. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., Издательство «Федерация», [1928], стр. 16.
[9] Примеры приводились комментаторами «Войны и мира» многократно; см. прежде всего о следах работы с давыдовскими сочинениями и об общей роли его записок как источника «Войны и мира»: Апостолов Н. Н. Лев Толстой над страницами истории: Историко-литературные наблюдения. (По указателю имен на фамилию «Давыдов, Денис», стр. 288); Соболев Л. И. Комментарий к книге Л. Н. Толстого «Война и мир». СПб. «Нестор-История», 2021. (По указателю имен на фамилию «Давыдов Денис Васильевич», стр. 312).
[10] См. об этом: Щербаков В. И. Неизвестный источник «Войны и мира» («Мои записки» масона П. Я. Титова). — «Новое литературное обозрение», 1996, № 21, стр. 130 — 151.
[11] Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Т. 12. М., Государственное издательство художественной литературы, 1940, стр. 181 — 182.
[12] Сочинения Дениса Васильевича Давыдова. 4-е изд., испр. и доп. по рукописям автора. Ч. 1. М.: В типографии Бахметева, 1860, стр. 84, примеч.
[17] Записки Алексея Петровича Ермолова. С приложениями. Издание Н. П. Ермолова. Ч. 1. М.: В университетской типографии, 1865, стр. 198, примеч. 45.
[18] Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе). Сочинение Ф. Глинки, автора «Писем Русского Офицера». М.: В типографии Николая Степанова, 1839. Ч. 2, стр. 47.
[21] См.: Описание Отечественной войны 1812 года, по Высочайшему повелению сочиненное генерал-лейтенантом <А. И.> Михайловским-Данилевским. 3-е изд. СПб.: В типографии Штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1843. Ч. 2, стр. 225 — 226 (со ссылкой на донесение Ермолова Барклаю де Толли от 20 сент. ст. стиля 1812 г. за № 152); История Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам. Составлена по Высочайшему повелению. Сочинение Генерал-Майора М. Богдановича. Т. II. СПб.: Типография Торгового дома С. Струговщикова, Г. Похитонова, Н. Водова и К̊, 1859, стр. 196 — 198, 558 — 559 (публикация ермоловского рапорта).
[29] Описание Отечественной войны 1812 года, по Высочайшему повелению сочиненное Генерал-Лейтенантом <А. И.> Михайловским-Данилевским. 3-е изд. СПб., Типография Штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1843. Ч. 3, стр. 285, 287, 295 — 296.
[30] История Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам. Составлена по Высочайшему повелению. Сочинение Генерал-Майора М. Богдановича. Т. III. СПб., типография Торгового дома С. Струговщикова, Г. Похитонова, Н. Водова и К̊, 1860, стр. 11, 13. Богданович прямо ссылается на «Записки» Ермолова (см.: там же, примеч. 19 на стр. 415), военный историк работал с рукописью, полученной от самого автора (там же, стр. 528).
[34] Ср., например, портрет Ермолова при Бородине в знакомом Толстому сочинении Ф. Н. Глинки: «осанистый, могучий, с атлетическими формами, с лицем и мужеством львиным». — Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе). Сочинение Ф. Глинки, автора «Писем Русского Офицера». Ч. 2, стр. 46.
[35] Между прочим, оценки полководцев войны двенадцатого года в «Записках» Ермолова, по-видимому, принимались во внимание Толстым, но как стимулы для создания противоположной характеристики. Так произошло с генералом Коновницыным, упрекаемым мемуаристом в некомпетентности и представленным в толстовской книге с явной приязнью. Отношение Ермолова к Кутузову, воплощающему в «Войне и мире» истинную мудрость и простоту, далеко от панегирического.
[36] Ср. о понимании писателем героического и об отношении к признанным героям: Ранчин А. М. Трансформация героического в «Войне и мире» Л. Н. Толстого: Отечественная война 1812 года. — «Russian Studies». Korea, 2008, Vol. 18, No 1 (статья переиздана в моей книге: Перекличка Камен: Филологические этюды. М., «Новое литературное обозрение», 2013).
Ранчин Андрей Михайлович родился в 1964 году в Москве. Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник отдела литературоведения Института научной информации по общественным наукам РАН. Автор многочисленных монографий и научных статей. Живет в Подмосковье и в Псковской области. Постоянный автор «Нового мира».
Опубликовано в Журнале №10