От составительницы
I цифры
слово «книга» встречается в текстах 509 раз.
слово «читать» (в разных спряжениях) — 531,
слово «литература» — 245,
«Толстой» — 192,
«автор» — 402,
«Пушкин» — 75,
«Достоевский» — 83,
«Розанов» — 70,
«Аксаков» — 15,
«Шкловский» — 51,
«славянофил» — 49,
«власть» — 217 раз,
слово «любовь» — 237 раз.
II слова
Подборка постов Андрея Тесли — что-то вроде икебаны. Когда берешься за один стебель цветка, кажется, все линейно и ясно, потом обнаруживаешь, что цветок — только часть целого. Еще есть ветви, растения. Посты Андрея кажутся ветвистыми: то ли из-за дефисов, перебивающих все остальные знаки препинания, то ли из-за грамматики, иногда похожей скорее на «его» персонажей из XIX века.
У этой подборки есть четыре основных линии-ствола и главный сюжет. Сюжет — герменевтика любви. Увидеть его непросто. Только за шесть лет (2018 — 2024) — более тысячи заметок. Источник этих текстов — телеграм-канал «Введение к отсутствующему»[1]. Вне подборки остались посты из других соцсетей. Я подсчитала тексты, чтобы было понятней, с каким объемом регулярного чтения имеет дело автор этих заметок.
Как объяснить постоянство чтения и письма, как не любовью? Любовью, заметим, взаимной: Андрей читает и пишет, расширяя круг причастных к идеям, персонажам, сюжетам, которые становятся важными для него.
Подборка начинается с попытки понять эту любовь (непростую, как мы видим из второго поста). Она продолжается тремя персонажами: Виктором Шкловским, Василием Розановым, Львом Толстым. В некотором смысле это люди, чья близость к литературе была совершенно разной, и вместе с тем — благодаря вниманию Андрея мы видим сходство не в субстанции, а в отношении: с героем книги, современником, читателем или визави переписки, собой и текстом. Через их тексты и тексты «Введения к отсутствующему» производится читающий субъект. Любовь читателя витальна: она производит новых читателей, и четвертая часть подборки посвящена им.
Может показаться, будто Андрей Тесля только и воспевает чтение как таковое и тех, кто произвел тексты. Это не так. Во-первых, есть посты критичные, строгие, раздраженные, усталые от обилия слов и текстов. Во-вторых, Андрей вырабатывает правила верного чтения: учитывающего контекст, ищущего разнообразия контекста. Проще говоря, его чтение — не огульно, даже когда выглядит ситуативным или прикидывается таковым. Вместе с Андреем и его книгами начинаешь понимать историю, политику и ситуацию XIX века, а также и крепко связанного с ним ХХ-го.
Общность любви к чтению — больше и одновременно меньше, чем «воображаемые сообщества» Бенедикта Андерсона. Впрочем, собирая тексты Андрея Тесли, невозможно не вспомнить об этом понятии, создающем нации и общность там, где казалось, она распадалась. Так сегодня опыты чтения объединяют и читателей телеграм-каналов, которые порой не держали в руках одних и тех же книг.
В текст подборки включено три опуса, которые напоминают по жанру рецензии. Это посты о разных книгах: от «Анны Карениной» до малоизвестного «Воображаемого собеседника». Такое разнообразие дает и нам, читателям порой ситуативным, надежду на то, что разный опыт чтения — это опыт незряшный. Чтение случайной книги из букинистической лавки позволяет быть вместе с другими. Встречая в книжном магазине человека, выбирающего с каким текстом быть, мы можем, благодаря текстам Андрея, распознать в этом другом — сообщника. Сообщество читающих возникает из личного опыта, пересекающегося с другими, возможного даже в ситуации отсутствии книги.
Соображение об отсутствии — необходимый реверанс не только названию телеграм-канала, из которого взяты заметки. Это еще и соображение-надежда на то, что реальность чтения — больше, чем мы представляем себе, открывая и удерживая перед собой текст. За ним есть верность чтению как делу, воспитание чуткости и упрямой любви.
Полина Колозариди,
5 ноября 2024
часть 0. герменевтика любви.
почти в случайном - в смысле: попутном -
- сформулировалось, что есть по меньшей мере три типа герменевтики -
- герменевтика подозрения, то, что все мы помним по Рикёру - Ницше, Маркс, Фрейд -
- видимое есть симптом, дело понимания - проникновение в суть, по ту сторону, радикально иное, знаком чего это является -
- внимание к необычному, нарушающему ткань вещей, обнажающее - то есть симптом в буквальном, греческом смысле -
- подглядеть, разобнажить реальность, кутающуюся в одежды мнимых смыслов -
- второй будет коллингвудовская герменевтика «презумпции разумности», связанная в свою очередь с удостоверением традицией -
- раз это веками читалось как осмысленное, раз в этом поколения находили смысл - то коли я не нахожу, то проблема на моей стороне -
- это вопрос ко мне - чего я не вижу, что не понимаю в читаемом, что оно обращается в некий курьез, странность -
- и сама эта ситуация благотворна, поскольку только здесь можно увидеть, что я не понимаю - до этого было скольжение по поверхности, мол, да, примерно так или даже вот совсем не так, но в принципе понятно, как так можно -
- а здесь радикальное непонимание - автор говорит чепуху, невнятицу, слова утратили смысл -
- это и есть зацепка к пониманию, в тот момент, когда говоримое пошло «в пляс», понять на основании своего текущего понимания - никак нельзя, получается нечто очевидно нелепое -
- и здесь либо признать себя радикально умнее читаемого автора и поколений, находивших в этом смысл, - либо все-таки осознать, что перед тобой проблема -
- и, следовательно, ты не только это не понимаешь, конкретное положение, конкретный фрагмент - но и большой вопрос, понимал ли ты хоть что-то, из читанного здесь, у того же автора, ранее -
- и, наконец, герменевтика любви - которую Бердяев утверждает как метод в «Русской идее» -
- которая делает еще шаг дальше - и что все противоречие -
- нет, не оказывается частями схемы - но частью движения, крайностями, не примиряемыми в одном утверждении, но которые невозможно исключить и нельзя выбрать -
- а остается понять лишь целостный образ, который проявляется таким образом, складывается из несовместимого вроде бы в моменте -
- но ведь образ любимого - это и не есть одна лишь фиксация момента, а там, где за этим есть и схватываемая динамика -
- память не как совокупность, прибавление - а наложение, сквозь одно видится иное - и герменевтика любви оказывается учением о невозможности совпасть вполне с собой в высказывании -
- но не в разоблачении первого, а в прозрении третьего, Aufheben
25 мая 2024
есть те, счастливые, кого любовь делает «болтливыми» и одновременно точными -
- о своем -
- и есть такие, как я - колченогие, которые впадают в косноязычие, пытаясь говорить о своем, самом близком, важном -
- как для меня в литературе - Толстой, Герцен, Розанов, Ходасевич, Тынянов, Гинзбург -
- опознаваемые совершенно отчетливо по тому, что я твердо знаю, что ничего прямого, собственно о них -
- никогда мне не написать -
- потому что там - всякая фраза слишком «не то», перечитывая -
- все история про «около», «близко», но - не в цель, не о том, а лишь рядом -
- а это все равно, что бесконечно далеко -
- и есть другие, близкие -
- о ком легко и хорошо, потому что они - именно «рядом», вот та примерность и приблизительность, которая не боится ошибок, не отменяет сказанного для самого себя
8 декабря 2020
часть 1. Шкловский
начал писать ответ - и получилось полу-письмо
——————————————
в толще дел - именно потому, что их столько, что становится необозримо -
- на меня находит «случайное чтение» - выхваченное, ворованное -
- когда все говорит о неуместности -
- когда времени и так нет - и каждая прочитанная страница отзывается как прямой урон главному, тем, чем должен быть занят -
- и от этого тревожно, неуютно -
- и вместе с тем знаешь, что это - именно необходимое, насущное -
- то, без чего и остальное не сдвинется, как вдох -
- в этом краденом чтении -
- всегда верный выбор -
- ведь время ворованное - и потому здесь нет лени, нет примерности и необязательности - нет того, что «для образования» -
- то, на что вырываешь время -
- это именно главное - здесь и сейчас -
- то, что в сам момент могу не осознавать - где вроде бы мимоходом, случайно упавший взгляд, «так сошлись обстоятельства» -
- но в движении - продолжении - длении -
- оказывается, что это - именно то, что было нужно. [впрочем, здесь и двойственность: ведь окажись это другим - и случилась бы простая перебивка рабочего ритма - и возвращение к рабочему, внешне-должному, с легким чувством вины - за оставшуюся раскрытой и так не дочитанной книгу - но чувством не бремянящим, поскольку отменяется, искупается возвращением к рабочему] -
- и вот сейчас таким оказался Шкловский - где заново и его ритм, и теперь внятно слышимый, проникающий его целиком Розанов - сплевшийся с Толстым - где Шкловский сам вьется по Толстому, расслышивает, касается его - розановски -
- и его страсть -
- и вера в слова - которая звучит уже через иронию, уже утраченное - вера, которую он утратит в революцию и гражданскую -
- и будет только писать Але - об этом, утраченном - делая ход коня - чтобы вернуться к тому же, зная, что прямой путь - невозможен -
- и вновь и вновь возвращаться к Толстому - одинокому человеку
21 мая 2021
«Уже Толстой говорил, что сейчас нельзя творить в формах Гоголя и Пушкина потому, что — эти формы уже найдены.
Уже Александр Веселовский положил начало свободной истории литературной формы.
А мы, футуристы, связываем свое творчество с Третьим Интернационалом.
Товарищи, ведь это же сдача всех позиций! Это Белинский — Венгеров и „История русской интеллигенции”!»
[В. Шкловский. Ход коня. — Гамбургский счет, 1990: 79]
21 мая 2021
а вообще - думаю, что Шкловский - именно что «пустой» человек -
- невероятно умный, яркий -
- но пустой, полый внутри -
- что не означает, что у него не болит в действительности -
- все всерьез, все обнажено, все закрыто -
- он многих - или, точнее, совсем немногих - любит, но это любовь эгоцентрика, которая даже способна на жертву, но бессильна разделить с другим -
- не думаю, что он всегда был таким - более того, скорее - думаю, что нет - его «Сентиментальное…» именно что расставание, безумная боль по России, которая закончилась, - по всему, что сгорело, истлело, рассыпалось между пальцев - «шурши!» -
- он выжил, но никак не «памятник одной ошибке», никак не 1930 год расставания - все закончилось намного раньше, между 1918 и 1922 -
- но у него было - хотя и недостаточно «свое», недостаточно «я» - чтобы разрушить его, не позволить ему жить тем же дальше -
- он пришел с этой дыркой - и дальше она была и его силой, и его же - к старости все более осознаваемой, в бесплодном сожалении об «ином» - слабостью -
- и понятно, что всю жизнь его чаровал и не позволял отвести от себя взгляд - Толстой - тот, такой похожий, «такой же», «брат мой», который сумел - если не всегда, то к миру, а иногда и к себе - все-таки стать другим - плотным настолько, что до синонимии с бесплотным, забывающим себя, и радующимся этому
24 декабря 2022
перечитывая по рабочей надобности [счастливо совмещенной с собственным интересом] Лумана -
- подумалось -
- насколько великолепно в этом случае работает теория «остранения» Шкловского -
- увидеть вроде бы знакомое и понятное - неизвестным, чужим и чуждым -
- и, наоборот, чуждое - вдруг оборачивается совсем вроде бы известным - «это, вот то, о чем так долго шла речь, - это самое, то, о чем ты думал, что знаешь» -
- можно было бы совершить радикальный филологический жест, сказать - что это чудо литературы и великий роман/романы [пусть и поделенные на множество сложно упорядоченных частей - экспозиция, развитие, сокращение и т. д.] - но здесь стоит не столько благоразумно, сколько из верности предмету - остановиться -
- поскольку сходство и родство - еще не повод для объявления тождества (которое одновременно, впрочем, и различение)
11 ноября 2022
старый, гениальный, экономный на слова Шкловский -
- «<...> дело не только в том, что человек мыслит не словами.
Он мыслит переосмысливая».
[Энергия заблуждения, 1981: 169]
22 мая 2021
«Мне ночью снится иногда, что падает потолок, что мир рушится, я подбегаю к окну и вижу, как в пустом небе плывет последний осколок Луны.
Я говорю жене: „Люся, не волнуйся, одевайся, мир кончился”».
[В. Шкловский. Сентиментальное путешествие, 1990: 187]
20 мая 2021
часть 2. Розанов
идеально отточенный Розанов -
- «Мимолетное» -
- там, где без последнего уточнения все - банальность, повтор, «газетная литература» - а здесь разом -
- хитрый волжский глаз
————————————
«Любовь бывает по одной-единственной причине: что «ты — это ты».
Больше ни по какой. Если по другой, то это не любовь. Это одна из тысяч теней ее (однако и они очень милы)».
23 сентября 2019
то, что в Розанове меня впечатляет едва ли не больше всего -
- так это удивительная честность воспоминаний, честность мемуариста -
- вот сейчас перечитываю в очередной раз письма Леонтьева с его комментариями, собственные письма Розанова 1891 г. Леонтьеву и последующие статьи -
- и Розанов, вспоминающий о впечатлении от Леонтьева, о своем отклике в 1903 г. - и затем возвращающийся к этому в 1915 г., готовя 2-й том «Литературных изгнанников», - идет следом за своими непосредственными откликами - в первых письмах Константину Николаевичу - своих прямых реакциях -
- при этом - и здесь все меняется - не имея перед собой этих писем -
- он не всегда точно воспроизводит, но удивительно близок к тому, что им было почувствовано, сказано тогда -
- вспоминая, он неизбежно грешит, ведь память - самое ненадежное из орудий, которыми мы располагаем, обращаясь к прошлому, но погрешность его - минимальна и совершенно лишена попыток «изменить», «переписать» - просто вспоминаем мы всегда уже сквозь призму другого опыта, прожитых лет -
- и здесь лишь это, неизбежное затемнение - и вместе с тем прояснение лучшего понимания, приносимого временем -
- иных искажений нет -
- «как из бани»
15 апреля 2018
известная розановская цитата - из «Эмбрионов» 1899 г.:
«— „Что делать?” — спросил нетерпеливый петербургский юноша.
— Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай» -
- не то, чтобы обычно толкуется неверно, но неполно - поскольку сразу же следом Розанов дает пояснение:
«Западная жизнь движется по законам лирики, наша до сих пор — в формах эпоса; но некогда и мы войдем в формы лирики.
Вопрос Чернышевского, поставленный в заглавии его романа, есть вопрос существенно лирический, несвоевременный; ему может быть дан только бытовой ответ: делать нужно то, что было делаемо вчера» - быт и эпос здесь едины, «бытовое» - безличное, родовое - в быту нет «лирического героя», точнее - в нем он неуместен, оказываясь «петербургским юношей», обытовленным - поскольку делать с его «личностью» (независимо от ее возможных достоинств) - нечего, оттого он и «юноша» независимо от количества лет -
- как Чернышевский, который, если процитировать того же Розанова, не понимал разницы между женой и трубкой - просто некоторых вещей не понимал
27 марта 2018
Розанов — Перцову, ок. 23.IV.1912, СПб. —
«Только о Дост<оевском> я не согласен, что он лишь теоретизировал: я думаю, скорее у Дост<оевского> было что-то каторжное в поле, как у Федьки Каторжн<ого> из „Бесов” (помните). Свидригайлов и 7-летняя — этого не выдумаешь. Боюсь, не повторяли Вы сами тут Мережковского (Т<олстой> — тело, Д<остоевский> — дух), которого совсем надо бросить, ибо он нигде не умен и везде „сам сочиняет себя”. В Д<остоевском> было много насекомого („насекомым — сладострастье”), были какие-то душевные визги <…>».
24 июня 2023
когда я читаю, что Розанов с его «уединенным» и «листвой» -
- это фейсбук, это прото-блогер -
- меня одолевает род негодования -
- ведь Розанов в «Листве» - это бездна отчаяния, то, что почувствовали, что сразу поняли и написали в ответ многие -
- такое может родиться -
- быть опубликованным как текст - а не как письмо, не сказанное другое в моменте внезапной неудержимой откровенности -
- лишь из ощущения безнадежности и отчаянной надежды -
- и он пишет в никуда, потому что на деле сказать некому - даже та «Варя», «Варвара» - в сущности, выдумана -
- и остается читатель как никто - выговориться перед миром -
- а пока нет этого, есть смысл молчать, разделять, цензурировать -
- и, если повезет до смерти иметь тех, с кем перемолвится своим - так и разделять, от чего ценность post mortem - и поразительность Розанова, начинающего свое посмертное при жизни -
- откуда, примечательным образом, обилие великих - без всякого преувеличения - текстов о Розанове и розановском - в окружении его последних месяцев -
- тот, о ком почти нет «плотных» мемуаров в моментах его жизни - вдруг обрастает агиографией последних недель и ближайшего посмертия
20 июня 2023
о чтении Розанова - простой пример, как его нельзя разрывать на цитаты -
- из самой известной его книги, «Уединенное» -
- из первых же страниц -
- есть известный листок листвы о сатире, Щедрине, брате - и о Некрасове, в том числе: «Новиков, Радищев, Фонвизин, затем через ½ века Щедрин и Некрасов имели такой успех, какого никогда не имел даже Пушкин. В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали, - не то чтобы его читать. Некрасовым же зачитывались до одурения, знали каждую его строчку, ловили каждый стих. Я имел какой-то безотчетный вкус не читать Щедрина <…>» -
- и вроде бы по близости, совмещению - все понятно, вот суждение -
- но через несколько листков - другой, не менее известный -
- начинающийся так: «Таких, как эти две строки Некрасова:
Еду ли ночью по улице темной, —
Друг одинокий!..
нет еще во всей русской литературе» -
- и это идет, набегая - здесь в последовательности -
- но зачастую в разрозненных заметках - как в разговоре, ведь одно сказанное может быть одно и услышано, а буквально затем или в другом разговоре, в другом ракурсе - сказано другое, но тот же собеседник не будет там, не услышит - и примет первое за «отношение» -
- Розанов тем и труден, что настаивает на прочтении целиком -
- «полного собрания сочинений» - если есть желание о нем суждение иметь -
- или, намного точнее - не о нем, а иметь суждение о его мнении -
- о нем как раз по немногому его можно составить, вот только не отождествляя это с тем, что и о мнениях его вполне суждение составил -
- что думает Розанов о Некрасове в 1912 году - да много что думает, не вырвать одну цитату - да и коллаж не составить вполне, ведь и «разнородные», «противоречивые» - они ж не об одном, а в разных контекстах -
- где Некрасов «через запятую», «в ряду других», а где - оборачивается своим голосом, а где - редактором и т. д. - это все разные Некрасовы -
- и не только Розанов движется, но и о разном говорит
20 июня 2023
Розанов — Перцову, 18.XI.1896 -
- «Конечно, о славянофилах я увлекся: в них только закваску либеральную я ненавижу, но и консерватизм русский без них — какую же бы мысль хранил в себе? что охранял бы? Славянофилы для нашего исторического сознания положили драгоценное зерно; в навоз действительности положили жемчужину».
5 января 2023
В. В. Стасов о Вас.Вас. Розанове - со всей присущей ему экспрессией -
- «Вдруг какой-нибудь идиот Розанов, на половину ханжа, на половину неотесанная дубина, вылезает из какой-то собачьей норы и лает на „Воскресенье”, глупо, нелепо, бестолково, смрадно и гадко»
[из письма Л. Н. Толстому, 15.I.1900].
14 июля 2020
лучшая часть литературы
——————————————
Розанов — Перцову, авг.-сент. 1900 г., СПб. -
- «Получив от Вас письмо — я Вам в уме сочинил длиннейшее письмо. Вообще, лучшая часть моей литературы — не написана. Она улетучивается с дымом паровоза».
25 декабря 2019
часть 3. Толстой
не знал, что знаменитое письмо Толстого Страхову от 23.III.1873 г. - то, которое часто цитируют в разговорах об «Анне Карениной», поскольку там он впервые говорит о начатом романе -
- это ликующее, счастливое письмо -
- не было отправлено, и вновь (а для корреспондента - впервые) Толстой написал Страхову только 7.IV.1873 г., где, после вводных замечаний и испрошения прощения за долгое молчание в ответ на большое письмо Страхова, к тому же больного, написанное карандашом (т. е. в постели) -
- говорит: «О себе, т. е. о самом настоящем себе, не буду писать, чтобы опять не не послать письмо <…>» -
- а то письмо сохранил для себя, как внезапно сказавшееся другому совсем свое
[и здесь уже можно подумать и о наших временах - где говорится, возможно, слишком многое -
- то есть говорится другому или другим - от того, что время между написанием и отправкой оказывается минимальным, нет той былой дистанции между написанным листком, надписанием адреса и отправкой его на почту - когда оно даже в большом барском доме несколько часов, а то и день-два будет ждать, пока его не отнесут]
29 декабря 2023
Воспользовавшись досугом - перечитал «Анну Каренину». Последний раз ее читал тоже в отпуске, сколько-то лет тому назад, в Питере - и, как мне казалось, не дочитал на середине. Воспоминание оказалось обманчивым - мало того, что, как оказалось, многое помню очень точно, вплоть до мелких деталей сцен - так и тогда не дочитал лишь две последних части.
Напишу для себя - чтобы не потерять пришедшие мысли, собрать их в какую-то последовательность заметок, вполне случайную.
Прежде всего - Толстой сознательно отталкивается от французского любовного романа, противостоит ему демонстративно. Ведь в АК нет именно того, что там должно было бы оказаться на центральном месте - истории романа, развития отношений Анны и Вронского. В глазах современников - того же Салтыкова - роман казался бесстыдным, откровенным, но эта бесстыдность - не в описаниях, а в страстности, прорывающейся из текста. Собственно о раскручивании романа Анны и Вронского в тексте почти ничего прямо не сказано - несколькими сценами, от встречи на Петербургском вокзале до бала, затем, разумеется, поспешное возвращение Анны и помчавшийся за ней Вронский, станция, снег - и сцена в салоне у кн. Тверской, когда «все стало ясно». Это - первые 1 ½ части, до гл. X - два месяца. А затем - гл. X, буквально ½ страницы, в которые уложены следующие десять месяцев - и наконец Вронский добился Анны, спустя год после встречи в Москве. Десять месяцев, между тем как и Анна, и Вронский все поняли, - и поняли, что другой понял - и тем, как они стали любовниками, - т. е., вообще-то говоря, удивительно медленное раскручивание отношений, знание внутреннего «да» и неготовность изменить представлениям о должном - материал, которого хватило бы на несколько романов, оставлен за скобками - в том смысле, что об этом как раз те самые романы уже написаны, Толстой их читал, как читали и читатели - и все, что об этом можно узнать, можно прочесть там, его это совершенно не интересует - та самая тончайшая «анатомия» и «диалектика чувств», с которыми он вошел в литературу.
Кстати, в АК Толстой воздерживается именно от подробных диалектик чувств - он идет сменой сцены, изменение, происходящее в героях, - дается именно отличием от предыдущего, отсюда большая роль промежутков: сам роман оказывается с этой точки зрения последовательностью снимков - где глубина обретается не в повествовании о движении, а в его показе.
Отсюда, как кажется, и замеченные давным-давно проблемы со внутренним временем романа - «мир Анны» и «мир Левина» живут в разных скоростях, так что каждый раз их пересечение во времени, синхронизация - оказываются насилием над хронологией. «Мир Левина» гораздо более плотный, там больше происходит внутреннего движения, развития в единицу времени - «мир Анны», соответственно, хоть и наполнен массой действий, при этом гораздо разряженнее - там неопределенность, суета души, невозможность принять, отказаться - и то, что там зреет, движется в полу-признаниях, отказе задумываться, подразумеваниях и т. д. В «мире Левина» вроде бы этих «подразумеваний», действий, основанных на том, что, как кажется, думает другой и т. п. - едва ли не больше - но они приводят именно к решениям, герои каждый раз меняются после них.
В этом плане принципиально меняется роль «авторского голоса» в АК - в сравнении с ВиМ. Вообще-то говоря, АК - идеальный «полифонический роман», если уж искать таковой. Мы видим героев глазами других, их же глазами мы видим реальность взаимодействий. Так, люди «мира Левина» оказываются в итоге освещенными его светом - и то, что в мире «людей Анны» было бы безоговорочным приговором, здесь оказывается не-непоправимым. В «мире Левина» всем дана надежда - и у каждого есть «своя правда», как и у людей «мира Анны» у каждого своя ложь. «Авторское всеведение» здесь оказывается не раскрытием «предельной правды», того, «как оно есть на самом деле» (подобный эффект возникает за счет иного - поскольку взгляд Левина оказывается взглядом самого Толстого, но в этом и особая сила, поскольку он именно взгляд, это Левин так видит и понимает, и это совпадает с толстовским пониманием - тем самым последнее именно лишается всеведения, здесь «автор» и Толстой расходятся, между ними возникает зазор). Роль этого «всеведения» именно в перспективизме каждого конкретного суждения, которое не сводится к релятивности - «всеведение» держит реальность как таковую, оно служит пояснению того, почему герой сейчас так видит, что он скрывает от себя, от чего пытается ускользнуть, - это расширение пространства видения, а не отмена частного.
АК - роман о счастье, как и сказано в первой же фразе. О счастье, о семье, о несчастье.
В этом смысле очень странно звучит расхожее утверждение, что вопреки своему намерению - Толстой оправдал Анну. Здесь смешивается два совсем разных сюжета - то, что мы можем понимать и сопереживать Анне, мучаться за нее и видеть всю ту безысходность, в которую она погружается, - и считать ее правой.
Эпиграф ведь оказывается предельно точным: отмщение приходит с неизбежностью. И это не история про отмщение за «супружескую неверность» - никакого отмщения не будет ни Стиве Облонскому, у которого все будет хорошо - а в финале мы узнаем, что даже из своих финансовых затруднений он сумел удачно выпутаться и нет оснований подозревать, что не выпутается впредь столь же успешно. Не будет его и княгине Тверской.
Отмщение приходит за стремление к счастью.
К своему счастью.
Анна оказывается в ситуации, когда достижение того, что она желает, - несовместимо с удержанием другого, столь же желанного. Она желает счастья с Вронским, желает сохранить сына, желает быть принята в обществе и т. д. - она желает того, что невозможно одновременно - и, жертвуя одним ради другого, оказывается не только в состоянии «мучительного счастья», тяжелой любви - но при этом это текущее должно ей компенсировать потерю другого. Она стремится к счастью с Вронским - его страстной любви, но при этом она желает, чтобы эта страстная любовь оставалась все время той же, чтобы он смотрел на нее как в первый раз, чтобы он не только восхищался ее красотой, но чтобы это восхищение каждый раз было неизменно свежим - и она сама же понимает, что такого не может быть, отсюда ее ревность - не имеющая адресата, отсюда и ее опыт с «пленением» Левина, испытание своих сил.
И при этом для самого Толстого стремление к счастью - сама человеческая природа. Но обретается оно в самозабвении - счастливым можно стать нечаяно, получив счастье в подарок - и нельзя обрести свое прочное счастье, прилагая к достижению его целенаправленные усилия. То есть возможно иное - либо мгновение счастья-наслаждения, либо - обнаружение, что ты счастлив, своим трудным счастьем - или вообще в незнании о том, что ты счастлив.
В этом смысле отмщение воздается и Анне, и Вронскому, и Каренину. Вронский столь же озабочен, как и Анна - «своим» счастьем, он противоборствует с ней, отстаивает себя - их любовь с самого начала борьба, когда Вронский вдруг обнаруживает, неожиданно для себя, что влюблен - и затем с постоянным обереганием «своего». Ведь та борьба и те «победы», которые одерживает Анна над Вронским по возвращении в Россию - в одной логике противоборства, убеждения, что твоя воля, твое желание все еще властвуют над другим.
Но и Каренин ведь только в несчастье задумывается о другом - несчастье делает его лучше, на время - чтобы затем этот наследник «Шинели» и предок «Человека в футляре» вновь нашел свою рамку, которой можно отгородиться от жизни - столкновение с которой он пережил. В тот момент, когда жизнь вторгается в мир Каренина, «он впервые живо представил ее личную жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее» (ч. II, гл. VIII).
Страсть Анны и Вронского не размыкает их. Для людей «мира Левина», то, что делает его благим, важная общая черта - способность забывать себя, быть наивными - точнее, здесь как раз грань - в страсти можно забыться и потом очнуться, люди «мира Левина» просто (ключевое для Толстого слова) временами «не думают о себе», потому что подчинены не страсти, а думают о другом, о деле, или вообще не думают что думают. Столкновение двух миров - в ч. VII, гл. X - XII, когда Стива везет Левина к Анне - и Левин наивно очаровывается ею, тогда как с ее стороны это все - сознательное упражнение, проба своих сил - для одного возможность забыться, влюбиться, для нее - постоянное сознание, предельное понимание и управление каждым жестом, видение другого целиком, с точки зрения управления его реакциями - и слепота Левина, который ведь и потом, когда будет раскаиваться, будет каяться в своем, ничего не подозревая в Анне.
Т. е. разница между мирами - не в том, что один - счастлив, другой - нет, но в том, что в «мире Левина» возможна хорошая жизнь - в нем есть надежда, в «мире Анны» она невозможна - а посредником между ними - Облонский, связывающий все романное действие, человек без глубины, скользящий между мирами.
30 июля 2019
и подумалось - что ведь все помнят, сколь жесток был Толстой, дав молодой, отчаянной молодой С.А. прочесть своей «журнал», где было и об Аксинье - и о тогдашней его любви к ней -
- но ведь настоящая трагедия не в этом, а что с этого момента он утратил возможность вести свой собственный дневник, только для себя -
- и смог завести его вновь лишь тайно, пряча в голенище сапога -
- привычно сопереживать здесь С.А., с которой Л.Н. бездумно-искренне-жестоко поделился своим прошлым -
- но затем для него надолго исчез дневник - и возникла система регулярных записей, второй речи, вне повседневной, для другой -
- и неважно, с целью в конкретный момент утешить (как в записи от 15.I.1863, напр.) или задеть -
- но это принужденная разделенность всего, не только пространственного/телесного, но и записей совсем о своем -
- «Вот от этого счастья Толстому некуда было податься <…>» [Эйхенбаум, 1931: 186]
1 декабря 2023
у Барбары Леннквист в ее интереснейшей книге об «Анне Карениной» («Путешествие вглубь романа», 2010: 17, 70) -
- есть замечательное наблюдение по поводу названия имений Левина и Вронского -
- Покровское и Воздвиженское -
- то есть Покрова Божьей Матери (в том числе с символикой покрова невесты) - и Воздвижения Креста, крестных мучений
————————————
вообще, конечно, понятно - отчего Толстому были скучны и отталкивали позднейшие символисты - ведь в «Анне Карениной» он как раз символистский роман уже написал, только «как надо», а не с этой декадентской истерикой
18 января 2024
попутно подумал, что перед Толстым встает ровно та же проблема, что и перед славянофилами (что и объясняет отчасти не просто их сближение и его интерес к ним, но и то, что сам этот интерес оказывается долговременным, собственно - до тех пор, пока существуют остатки славянофильства, до конца не прекращающимся) -
- о том, как возможно христианство/православие в модерности -
- как, будучи частью современности - быть христианином вполне, не выносить свое христианство в некий анклав («христиане по воскресным дням», по выражению Карлейля), а именно в своей повседневности -
- собственно, тот же вопрос, что у Гоголя [и, в меньшей степени, у Жуковского] - что и объясняет в свою очередь и сложное внимание к «Выбранным местам…» славянофилов, и то, что и для совсем старого Толстого «Выбранные места…» остаются во многом созвучными -
- но в итоге ответ Толстого оказывается близок к тому, который отвергается славянофилами -
- и одновременно близок их собственному -
- ведь вопрос в том, как быть христианином, будучи в миру -
- они отвергают монастырь как ответ [по существу принимая его за отсутствие ответа - попытку воспроизвести для мира монашеские формы, но «в облегченном варианте», то самое - «по воскресным дням»] - и полагают формы современной жизни «образованных классов», современные формы - несовместимыми с христианством -
- и в этом единство -
- а вот различие в том, что для Толстого в итоге никакая форма жизни «образованных классов» не будет совместимой - это «квадратура круга» -
- остается общая перестройка жизни - но своей, именно от того, что та форма жизни, где возможно христианство - уже дана, как жизнь «простых людей» -
- поскольку для Толстого христианство - прежде всего практика, не учение; проповедник христианства для него - немудрящая баба и простой мужик -
- но это же в конце жизни выведет его уже вполне сознательно за пределы всякого христианства - в стремлении к тому, что «общо всем» -
- и одновременной готовности поправлять былых «учителей мудрости» от того, что они жили тысячи лет назад - в парадоксальном соединении общего именно как аристотелевского «общего», остающегося за устранением всех различий, и веры в прогресс
13 января 2024
попутное -
- волной некрологов и реакций на них навеянное -
- не получится судить автора с точки зрения «взглядов» - правильных или нет - то есть судить можно, но суд этот никакого отношения к включению в число великих/значимых не имеет -
- он уже о другом случается - как отнестись к тому, кто стал событием - кто стал литературой -
- «как нам отнестись к его идеям» - и здесь и оплакивающие, и проклинающие, и рассудительно сидящие на берегу совпадают - в разделениях и разграничениях, «но любим-то мы его не за это» -
- включение уже происходит - и попытка настаивать на недопущении - как раз из стремления не дифференцировать, большой писатель должен обладать правильным взглядами, а иначе какой же он большой писатель - дальше лишь перечень самих требуемых взглядов будет различаться (ну и извинения предусматриваться - для авторов прошлого допустимо, мол, время было такое, «разделял предрассудки современников», не смог возвыситься над своим временем) -
- но здесь и другое - уже намного серьезнее, ведь модернизм - как раз о постоянном переходе границы, переопределении - где искусство, а где иное, где - литература, а где то, что таковой не является, - и не только постоянное обращение «не-искусства» в искусство, но и, что намного важнее и критичнее - постановка под вопрос самого «искусства», снятие границ и возведение их вновь - обращение жизни в искусство, политики в эстетический жест и т. д. -
- и тогда исходное - как раз оказывается соразмерным попытке, опыт - значимым -
- а отделение - как раз попыткой разграничить, отграничить эстетический феномен - обсуживать его исключительно по его собственным законам -
- но, теперь уже с другого ракурса - а можно ли представить великое искусство без этого перехода, неуместности, вопиющего несоответствия тому, что почитается должным, правильным, приличным, - ведь сколько ни говори, что почитаешь Толстого «как писателя», но ведь говорящие так - отнюдь не о Толстом как «замечательном стилисте» отзываются - куда без его озабоченности своим «я» и тяги к растворению, исчезновению, какой Толстой без идеала чистоты и переживания «похоти» как радикального зла - настолько пугающего, что даже Чертков все будет пытать Льва Николаевича, добиваться от него ответа, что, мол, совокупление ведь может быть и безгрешным, хотя бы нейтральным - супружеское, целомудренное, деторождения ради - но нет, здесь он упрется в фундаментальное -
- вся литература - так, как мы ее знаем именно в рамках канонов, отграниченная от иных сфер и вознесенная как источник некоего особого, родственного религиозному опыта - и связанная с фигурой автора - об испытании себя и другого, о том, о чем мы задумывались до, что не видели в себе - по чему наш взгляд скользил - и что делается теперь, через ее призму, реальностью, через остановку, демонстрацию, фиксацию - раскрытие логик ума и сердца -
- постоянное, неуместное переопределение мира и себя - и наивный читатель оказывается тем, кого чаще всего жаждут сами подобные авторы -
- целиком, без игры - каждое слово как собственное, в котором целиком, всерьез - где нет границы между между разными ипостасями, ролями, моментами - весь в каждой точке ненавидимый, осуждаемый - что и лучше, ведь оскорбительно, когда тебя прощают и оправдывают те, за кем ты подобного права никогда не признавал. а ненавидеть, как и любить, - может каждый.
18 марта 2020
часть 4. письмо и чтение.
заметки на полях
————————————
интонационно временами Михайловский оказывается очень близок -
- как это ни поразительно -
- к Достоевскому -
- напр., выхватывая почти первое попавшееся (1897, т. IV, стб. 325) -
- «О, простите, читатель, простите, что я вас подобными вещами занимаю! Вы видите, что я и без того бегом бегу, почти так же, как бежал тогда за доктором. Конечно, пустяки: одним человеком на земном шаре стало больше, а их, людей, и без того, говорят, слишком много» - и т. д.
1 августа 2020
Попутно прочел «Воображаемого собеседника» Савича - единственный его роман, вышедший в 1928 г.
Жизнь и до, и после много носила Савича - студент юридического факультета Московского университета, он в 1916 г. бросает учебу - чтобы сделаться актером. Но актерство его удовлетворяет не на очень долгий срок - уже в 1923 г. он бросает театр, благодаря которому оказался в Париже - и публикует свою первую повесть, предсказуемо - об актерах и потревоженном ими тихом губернском городе.
Актерство отзовется и в «Воображаемом собеседнике» - важный персонаж романа, Черкас, как раз неудавшийся актер - тот, кто отдается театру, стремясь быть исключительным, прожить не общую, бессмысленную жизнь, обращать на себя внимание других - и обнаруживает, что у него нет никаких значимых талантов - ни петь, ни играть он, собственно, не может. Способен он лишь к танцу - но поздний возраст обрекает его на танцы в оперетте да на работу постановщика. И - заговорив на дне рождения главного героя, Петра Петровича Обыденского - о странном, бессмысленном обывательском существовании, - он прежде всего говорит о себе, облекая это в общую форму - такую, которую можно принять на «свой счет», узнать в этом себя - и вместе с тем обособляя говорящего, через его принадлежность к другому миру - как бы живущего иначе, совершившего тот шаг, который не могут, не смеют, не смеют даже вообразить - сотрудники суконного распределителя.
Савич затем бросил и писательское ремесло - став журналистом, а следом - переводчиком с испанского, переводя прежде всего поэтов. Бросил, думается, по крайней мере отчасти и потому, что его проза - хорошая, умная - вся отзывается чужими голосами. Так, «Воображаемый собеседник» - это в основе, за оставлением первых глав, гоголевских и немного от русской беллетристики 1840-80-х - толстовский текст. Но без толстовского призыва. Роман оказывается не повествованием о выходе и призывом - а скорее об общем уделе, об умирании - о том, что сознается в пределе. Впрочем - нет, не общем - конкретном, где сам герой, Петр Петрович, уже совсем перед смертью - оборачивается мыслью к жене, что она пока еще «этого», того, что понял он - не осознает, ей еще рано - или вообще будет с ней иначе, и она просто уйдет, как уходит из комнаты, незаметно - или что-то еще, другое.
«Воображаемый собеседник» - книга, написанная умным и многое не только видящим, но и чувствующим человеком - чувствующим литературу. Собирающем все расхожее - то, что опытный читатель ждет от текста о смерти:
- от противопоставления еще не знающего о «прозвеневшем звонке», но ощутившего закравшееся на край сознания - начинающейся и расцветающей любви молодых -
- вплоть до встречи со своим Мефистофелем - который, как и положено сниженной провинциальной действительности, является в образе хореографа провинциального театра -
- здесь и сквозная тема последней мудрости, родственной безумию - тихому, детскому - рождающемуся из изумления, испуга - открытия той истины, которую если и пережить, то никак не поделиться -
- и даже изъясняясь отчетливо и членораздельно - Петру Петровичу удается только смутить и напугать своих коллег, которые все примеряют на свою повседневную, длящуюся жизнь - и пытаются понять «а что все это значит» именно в этом смысле, что он хотел сказать, зачем учинил «скандал», - а он лишь не выбирал слов и не думал - и думать не собирался - что все это будут пытаться осмыслить внутри отношений, кто к кому как, - не обида ли здесь, не несдержанность ли - и можно ли так говорить с начальством.
Хороший роман - вместе с тем, кажется, вполне объясняет, почему дальше Савич не писал. Ведь там нет ничего «единственного», это умная и красивая книга - но длить дальше? упражняться в приемах - вслед за «бунинскими» рассказами и «толстовским» романом, обращенным, вывороченным из толстовской - прежде всего короткой - прозы?
И в нем есть - как в единственном хорошем романе, который, по расхожему выражению, может написать каждый человек, - что не делает его романистом [и вопрос в том, останется ли этот роман единственным - или автор все будет пытаться написать что-то еще, длить писательское за пределами сказанного] - так вот, в нем - есть еще и «свое» -
- прямо вынесенное в заголовок -
- с темой «внутреннего человека», тем «собой», с которым встречается Петр Петрович, опознавая его, ближе к самому концу - понимая, что предшествующие встречи и беседы, образы и мысли - были тем же -
- но где он относил это куда-то в другое, вовне -
- и одновременно возвращением сознательным к мысли - которой за пятьдесят пять лет жизни героя - его внутренний собеседник приглашает отпраздновать пятидесятилетний юбилей -
- детской мысли - о том, что все проходит. Пришедший на ум в тот момент, когда Петя - в новой, только что подаренной ему рубашке, лез на дерево за яблоком и свалился с него - больно ушибшись, но, что переживалось им первоначально намного острее, - безнадежно испортив, порвав рубаху. Пришедшей на ум - что все минует, миновало бы и так - и он вырос бы из нее раньше, чем успел бы ей насладиться -
- дистанция по отношению к миру, приучающая/научающая проходить мирно свою жизнь, то, что делает его немного «старосветским помещиком» -
- эта мысль, это ощущение-переживание - забываемое, оставляемое - так и остается возврающимся, все в новых и новых формах, без прямой связи с первым, без осознания связи - но выстраивая его жизнь - через то, что выстраивает его самого.
И в финале - внутреннего человека больше нет, нет внешнего и внутреннего - теперь он един, он говорит с собой, думает о себе - не обращаясь к другому себе, впадая в простоту, которую уже не объяснить другому.
31 января 2021
читая выдержки из публицистики вполне умных и образованных людей -
- статей, написанных в момент и призванных говорить «с широкой публикой» -
- напр., со статьями историка-правоведа Сыромятникова ранней осени 1917 г. - где он, добавлю деталь-иллюстрацию, чтобы не быть абстрактным, пишет о большевиках: это «самая яркая манифестация того анархизма, источники которого глубоко гнездятся в темном состоянии невежественных масс, воспитанных в развращающей школе бесправия подлинно анархического режима романовской империи» [опубл. в «Русском Слове», 5.IX.1917, цит. по: Киселев, 2020: 26]
- думаю, как выразительно в них начинает говорить «язык времени» - уже не собственные мысли, а общие слова - где исчезают различения и оттенки -
- и остается лишь «направление» - «за» или «против», к чему призывают и против чего выступают -
- то, с чем сам автор скорее всего не согласится в формулировках - но это говорится не для себя, а «на публику», к которой «надобно приноравливаться» -
- и в итоге оказывается не приноровление, а переход на условный «общий язык» - который ведь и значительной частью читателей равно не принимается как свой, а вновь переводится на позиции, расшифровывается как обозначение позиций -
- которые, поскольку язык чужд для всех, одинаково не обосновываются, а именно обозначаются -
- и мысли там не за что ухватиться - ведь сам автор так не думает, разве что в парадоксе - который оказывается осмысленным только в длинной развертке, серии уточнений и переопределений
24 июня 2021
и немного педагогического -
- не знаю - как именно -
- но проблемой, уже требующей преодоления у тех, кто так или иначе обучается по программам, связанным с историей - начиная, разумеется, с историков - и вплоть до культурологов и политологов -
- оказывается понимание «книги» как материального объекта - что когда говорят о прошлом, то подразумевают именно целое - от обложки до последней страницы -
- где журнал - не собрание статей, а их определенная последовательность, где важен формат страницы, размер шрифта и т. д. - где сборник статей предполагает, что читатель читает их в определенной последовательности, заданной последовательностью страниц -
- не говоря уже о самом выборе шрифтов, размере полей, качестве бумаги и т. д. -
- в новом мире все это может и не иметь значения, но говоря о спорах 1870-х или даже 1970-х - без этого не обойтись -
- и если базовая культура, базовый способ восприятия - электронные издания, пусть даже pdf, не говоря собственно об «электронных книгах» в других форматах (кроме pdf), позволяющих легко подстраивать внешний вид под пользователя - навыках чтения, ориентированных на поиск своего, журналов, которые практически никто не читает целиком, а с помощью поиска находит нужную себе статью и т. д. - то в этих рамках речь идет именно о том, что прошлым способам чтения нужно уже целенаправленно учить -
- поскольку понятное для тебя, еще обломка старой культуры - уже просто невнятно для другого -
- как сам феномен журнала или сборника - в прежних значениях -
- они ведь прямо завязаны именно на материальность объекта - и, утрачивая ее в качестве «само собой разумеющегося», требуют восполнения -
- иначе получается китайский специалист по Розанову - который все разобрал, тщательно изучил, составил словарь понятий Вас. Вас., собрав все, что нашел и «обобщив» - создав памятник трудолюбию и одновременно - идеальный монумент бессмысленному труду -
- пройдя мимо очевидного - что у Вас. Вас. все «текуче», значит конкретное, контекст, «обобщение» здесь, вычленение «общего» - лучший способ уйти в бессмыслицу - хотя с формальной точки зрения все выглядит разумно, корректно, но это лишь при условии, что суть дела изначально за борт выбросить.
2 августа 2020
на днях, когда сильно устал и понял, что ничего серьезного в рабочих паузах пока читать не могу -
- бродя по книжному решил перечитать «Барри Линдона» -
- «перечитать» сказано, впрочем, очень громко, поскольку читал бог весть когда и вообще другим человеком -
- и с удовольствием прочел вновь [так точнее] этот ранний роман Теккерея -
- примечательно, что он со своим старшим коллегой и соперником на романном поприще Диккенсом - как, кажется, и все их поколение 1830-40-х годов - разделял увлечение английскими прозаиками XVIII века -
- они так и лезут со страниц «Записок Барри Линдона…», обрамляют их - если рассказчик упоминает в начале, в утверждение своих литературных достоинств, как сумел поставить доктора Джонсона и его навязчивого шотландца на место, то ближе к финалу и Джонсон, и Шеридан, и Бёрк - и названный приятелем автора Голдсмит - оказываются частью ситуации, в которой эсквайр себя размещает -
- весь роман - радостная литературная игра, забава молодого Теккерея - где одновременно и продолжение пикарески и плутовского романа, и при этом литературная стилизация, призванная стать не «новым вариантом», а образчиком старой -
- и полемика с «историческим романом» Вальтера Скотта, ведущимся от лица самого Барри Линдона, недовольного отступлениями очередного шотландца от исторической правды, склонности того одновременно выводить главными героями лиц невзрачных, но которым удается поучаствовать во всем достопамятном и на глазах которых действуют «главные лица истории» -
- сам эсквайр, которому удается каким-то чудом (скончавшись в 1814 году, по изысканиям публикатора, достопочтенного Уильяма Теккерея) прочесть еще не вышедшие и, за исключением одного, еще и не написанные романы «автора „Уэверли”», придерживается прямо противоположного - будучи лицом неординарным и живописуя события исторические, но оказываясь в ходе них вдалеке от сильных мира сего, а вращаясь среди них преимущественно в рамках «скандальной хроники» -
- новый исторический роман - который начнется в той же «Ярмарке» почти с той же даты, на которой остановятся «Записки…» - вырастает и из стилизации, и из взгляда на повседневность -
- увидеть историю глазами современника, а не историка - того, кто еще не знает, участником чего оказался -
- и здесь включается в роман учет читателя, становящегося активным, который призван сыграть в «историка», прочесть читаемое в известной ему, но неизвестной участникам перспективе -
- как в «Записках…» он узнает, что Барри Линдон не выдержит уговора, спустя несколько лет после данного под угрозой заточения в тюрьму обещания не возвращаться в Англию, прибудет из Парижа - и несложным соположением дат читатель установит, что случится это событие во времена Террора - где и правда, ирландскому дворянину вращаться было не с руки -
- или радоваться, улавливая меняющееся без всякого предупреждения отношение к Ирландии и ирландцам по мере того, как меняется положение героя - усваивающего «английский», цивилизованный взгляд, способного объявить его своим собственным -
- Теккерей - через вымышленные мемуары, создание образа рассказчика - откроет один из главных секретов «большого романа» XIX века, способность характеризовать героя не рассказывая о нем, а показывая его - сообщать истину вещей вне прямого называния, которое всегда может обмануть, в отличие от рассказа, выдающего говорящего с головой
10 сентября 2024
если делить совсем грубо, то у художественной, и не только художественной, литературы есть - с точки зрения познавательной - два основных типа читателя -
- те, кто пытаются что-то узнать о себе, примерить на себя и т. д. -
- и те, кто пытаются посредством ее что-то понять в/о другом, о мире -
- первый преобладает в молодости - собственно, взросление и есть выстраивание себя, то есть там, где и интерес к миру, то он во многом определяется тем, чтобы понять возможность своей позиции и проч. - поиск моделей -
- второй уже ближе собственно к эстетическому - незаинтересованному наслаждению - как и само знание о другом, о мире может быть непрагматичным - и здесь познавательное и эстетическое объединяются, как у французских романтиков 1820-х гг., что возвращает нас, внешне парадоксальным образом, к молодости и моделям себя
6 декабря 2019
книжный рынок в России в начале 1890-х рос, оказывается, почти взрывным образом -
1887 г. - 5.442 наимен. - 18.540.390 экз.
1888 г. - 5.317 наимен. - 17.395.059 экз.
1889 г. - 6.420 наимен. - 18.777.891 экз.
1890 г. - 6.262 наимен. - 18.353.126 экз.
1892 г. - 7.188 наимен. - 24.819.933 экз.
1893 г. - 7.772 наимен. - 27.224.903 экз.
[Н. А. Рубакин. Этюды о русской читающей публике. Факты, цифры и наблюдения. - СПб., 1895, стр. 14]
3 ноября 2021
забавно - сугубо риторически -
- постоянно читать у Рубакина в его прекрасной книге о русских читателях и русской книге -
- об «оскудении» - читателя, библиотек -
- когда он этим словом характеризует бедные страны, намного отстающие от других европейских - даже от «таких маленьких, как Бельгия и Испания» [в этот момент даже мне стало обидно за Испанию - ну да Рубакин явно имеет в виду книжный смысл, «маленькие» - в смысле присутствия в книжном мире, к тому же и не бывал там никогда, так - квадрат на карте] -
- насколько в языке работает автоматизм - «оскудение» - т. е. бедственное, не соответствующее желаемому состояние -
- где в основе - представление о должном, которое одновременно - и реальное, пусть и в порядке времени, «золотого века» -
- хотя сам же автор раз за разом пишет ровно об одном - о быстро растущей читательской массе, о радикальных переменах, начавшихся в 1830-е и затем - скачкообразно - с 1860-х гг. -
- но в его языке это автоматически - все равно «оскудение», расхождение с неким правильным, должным - и столь возможным, кажется, состоянием -
- близость идеального - к которому можно прикоснуться одним движением руки
3 ноября 2021