Рассыпанные по записным книжкам строчки, не попавшие ни в стихи, ни в прозу, и впрямь похожи на падалицу. Когда-то из нее на даче варили варенье. А я собрал книгу, которая вышла полтора года назад («Варенье из падалицы», 2023). В нее вошли записи за полвека с лишним, по 2020-й включительно. Но вот из нападавшего еще за два сезона.
2021
После полуночи за окнами грохнули петарды, и дедморозы во всех домах испуганно жались к своим нарядным елкам, прячась за неразобранные подарки.
Да какой крупный снег идет! Так и тянет выйти и потоптаться в валенках.
Как можно жить в доме без часов с маятником?
Кресло наступило одной ногою на ковер, как будто просит тишины.
— А в прошлом годе зиму к нам не завезли.
Вот он, курит на ступенях конструктивистского замка РЖД — лет тридцати, с наглым лицом, в клетчатой кепке, в распахнутом кожане. По виду железнодорожный вор из 1930-х. Может, приехал на планерку к пахану, в отдел работы с пассажирами.
Где стол был яств — сугроб лежит. Летняя веранда кафе на Мясницкой.
Задрал голову, а на четвертом этаже велосипед на балконе. И как он туда заехал?
Джазмены были кто в ковбойской шляпе, кто в котелке, кто просто в лысине.
Поднял глаза от счета к официанту:
— А у вас есть видеозапись, что я это ел?
Отчизна мирно лежала, покрытая снегом, от пятиэтажек до самых дальних гаражей.
Когда-нибудь раскопают краснофигурного футболиста, то-то удивятся. Фон, правда, не черный, как у греков, а зеленый, стадионный, как в телевизоре.
Весь январь гуляли — то новогодье, то свадьбы, то поминки...
Прислали рекламу монгольских сапог из буйволиной кожи, с какими-то ремнями и собачьим мехом. На диво внушительные. Я даже мысленно походил в них по сугробам.
По переулку, лязгая клешнями, ползла снегоуборочная машина в окружении дворников с лопатами наперевес. Как танк с пехотой.
А ведь на большинстве языков мира и слова такого нету — «сугроб»!
Иной раз пишешь, ангел тебе шепчет на ухо, да так щекотно, что рассмеешься и отбросишь карандаш.
Близорукость, она от чтения. А дальнозоркость — от раздумий?
Рыбка в аквариуме еще более одинока, чем ты.
Фонарщик, видать, проспал и не погасил, вот луна и светит на сереньком зимнем небе без толку.
А прошлый год даже дворницкие лопаты и те по снегу соскучились...
И забрел в ту часть города, где сталинские дома послевоенной постройки стоят, как двубортные костюмы.
В голову забежала мысль и тут же выбежала.
— У него и пальто, и штаны, и кепка... весь клетчатый! Как вещевая сумка.
На выставке ошибся рамой и зашел не в ту картину. Хотел погулять вокруг розовых стогов по сиреневой траве. А угодил на какую-то деревенскую пьянку, где отплясывают что-то вроде гопака, с глиняными кружками в руках, да еще один в углу мочится к стене амбара. Но все равно хорошо.
А в молитву я добавил: «...и чтобы номер чад моих был всегда доступен».
Остатки орд Чингисхана под лязг железа и тюркские выкрики пошли на приступ московских сугробов.
Посреди двора стоял, опершись на лопату, дворник и орал в небо:
— Ты пошто сыплешь? Я только что снег сгреб!
Ввели эти санитарные маски, и от женщин остались одни глаза.
А ведь я родился еще в каменноугольный период. У всякого большого дома в Москве, бывшего доходного, в те годы была котельная, у входа в которую во дворе чернела куча антрацита. Из нее всегда можно было вынуть кусочек поменьше, заложить в рогатку и стрельнуть по голубю. Ну, или, когда темно, по стеклу того же дома.
Впрочем, наш особнячок утеплялся по старинке дровишками, у каждой семьи был во дворе сарай. А покупали их на дровяном складе. Помню, один был в Арбатском переулке, на месте нынешнего пивного заведения «Жигули», и как-то отец взял меня с собой. Обратно мы ехали в груженной дровами телеге, по переулкам, что съел позднее Новый Арбат.
Во дворе дрова кололи и складывали в сарайчик, до сих пор помню, как пахло там свежим деревом. И по мере необходимости охапками заносили в дом. Мне тоже доставалось нести через двор два-три полешка.
Выпив, ощутил потребность в чем-нибудь непотребном.
В дальнем углу единственный посетитель в круглых очочках читал меню, да так внимательно, будто учит наизусть.
По заснеженной улице катили вежливые грузовики.
Разговорился с хозяином цветочной лавки:
— Плохо дела идут? Народ-то сидит по домам на самоизоляции, с букетами по гостям не ходит...
— Зато сколько похорон!
Уже и дворники на зиму рукой махнули и перестали снег грести.
Нижние облачка бежали под верхними, точно там белые собаки играют на снегу.
Последний февральский день выдался еще не весна, но вроде как фотокарточку прислала.
Кашалотки ели шоколадки.
Во сне несколько раз увидел себя же, спящего, со стороны. Будто душа отлетала от тела на пробу.
А положите-ка вы мне в гроб еще и пару сигарок. Одной угощу Петра, а другую уж там покурю, порадуюсь.
Сосулька на карнизе всплакнула по уходящей зиме.
Накатила оттепель, и за несколько дней снег перешел с попечения дворников в ведение Мосводоканала.
С точки зрения зимы, осень — пробуждение, а весна — смерть. Ну а лето — небытие.
Так и должно быть: чтоб небо синее, на тополях припухли почки, на втором этаже распахнутое окно, а в нем стриженая девушка курит сигаретку и посматривает на идущего по улице меня...
Такая веселая, шумная молодежь, вроде дикарей. Только на пальмах у них вместо бананов растут чизбургеры.
Пока мы тут вырабатываем коллективный промискуитет...
Обычный такой вечнозанятый мужчина. Но он застрял в ее жизни, как контейнеровоз в Суэцком канале. И все перегородил.
Гоголя, что на Арбатской площади, моют швабрами. Скосив глаза и бронзовые губы, тихо просит: «Потрите спинку...»
— У него биологические часы с будильником и всякое утро звонят. Да так громко, что жену будят.
По улице брел, придерживаясь за кирпичную стену, пьяный, а в ухо ему нашептывал ангел-хранитель, ласково матерясь.
Не то дура, не то просто тихонькая.
Эх, жить бы нам, как евреи жили, в пешей доступности от Господа...
Из черного микроавтобуса вышли мужчины в хороших костюмах и двинулись деловым шагом к памятнику местночтимого народного поэта в бронзовой косоворотке. За ними несли венки.
Кончил говорить и сел, оптимистически сверкнув розовой лысиной.
По мере того как рубашки с вешалки переселялись в пакет для грязного белья, командировка шла к концу.
Бедняжка, такая некрасивая, что с ней никто не хочет размножаться.
Одноразовая жизнь.
Драматурги частенько выходят из актеров. Кто из героев-любовников, кто из комиков, кто из злодеев. Это и по ихним пьесам видать.
Искал, искал, но книга эта заблудилась где-то в девятиэтажных шкафах и пропала.
— Славик, ты почему написал в тетрадке «лыба»?
— Так я ж калтавлю.
Маленькая внучка с синими глазами. Когда-нибудь, прожив разнообразную жизнь, повыходив замуж, вырастив детей, немножко устанет и успокоится и — лет эдак через шестьдесят — задумает сочинить мемуарную записку. Сядет перед листом чистой бумаги, поглядит в окно, за которым отсюда мне не угадать что видно, и выведет: «У меня был плешивый дедушка...»
А может, наклюет эту фразу на клавишах наманикюренным пальцем с перстеньком.
Подошел к зеркалу, посмотрел хорошенько и заключил:
— Говно... говно...
Снял на улице кепку, пот со лба вытереть, а в нее, пока вытирал, денег накидали!
Ресторанный оркестр тихонько играл, и на пустом паркете под музыку крутился парень. Видать, подружка отошла в дамскую комнату, а может, уехала в другой город или в другую страну, вот и танцует один.
Прожил никчемную жизнь и утонул в городском фонтане.
На плече у ней лежала пухлая рука ухажера с толстенькими пальцами одинаковой длины, какие бывают у пластмассовых пупсов.
— Да она вылитая пиратка. Она и первого своего мужа взяла на абордаж.
Из метро вышла такая старенькая и жалкая старушка, с кошачьим кормом в пластиковом пакете, что бронзовый Грибоедов заплакал и тер кулаками зелень под глазами. Узнал в ней горничную Лизу.
Дворник запел во дворе оперным голосом, но по-киргизски.
По дорожке протянулся целый обоз молодых мам с колясками.
Маленький белобрысый мальчик с наглыми глазами, держась за мамину руку, оценивающе разглядывал слона.
Жирафы в своих клетчатых пижамах.
На кухне стоял разговорчивый холодильник. То бубнил, то цыкал зубом, то учился выговаривать букву «р». А временами принимался тихонько выть.
Она любила его, но как Раневская поет романс в известном фильме — одновременно куря, поедая шоколадные конфеты и обмениваясь приветствиями со знакомыми.
Девушка в голубом воздушном платье выбежала из-за стола в прихожую потошнить.
— А фигура у нее, ну... такая равнобедренная.
То были простые советские времена, когда все знали, что «главк» это департамент министерства, и слухом не слыхивали про Главка, кормчего у аргонавтов — того, что дуриком съел траву бессмертия. Они полагали, что главк и без травы бессмертен. Теперь они все в ячейках крематория.
Из тех же букв можно сложить и «шарф» и «фарш». Только не перепутайте.
Возможны ли чудеса? Они оттого и чудеса, что невозможны. Но случаются.
Народ в церкви у нас все больше низкорослый, приземистый. А в соседнем баре, я приметил, такой долговязый, поджарый. И что с этим поделать, Господь не знает.
Прожил свою жизнь, как на фуршете, с недопитой рюмкой, сбоку у краешка стола...
— А в Раю, у Петра в приемном покое, так разволновалась, что упала в обморок.
На фанерном щите был прикноплен портрет не то ветерана к празднику, не то разыскиваемого афериста.
Махатма с мехмата.
Девушка напротив мечтательно улыбнулась. Я было подумал, что мне, а она музыке в наушниках.
По радио сказали, что воздушные массы вторгаются. Неправда, они не вторгаются, а тихо наползают, шевеля оборками облаков над нагретым полем. А вот уже в той стороне и погромыхивает.
Вышел в сад и обнаружил мироздание в отличном состоянии. Вот только газон не кошен.
Ветка розы зашла в гости к соседнему жасмину, да там и расцвела.
...И шестикрылый семафор на переезде им явился...
Почесал за ухом и спросил:
— Как ты думаешь, Земля вертится?
Фамилия у него была Цыфиркин, и ее ни одна система платежей не признавала, ни один портал услуг. Он и заявления писал, и нотариально заверенную страничку из Фонвизина в службу «одного окна» носил, ничто не помогло. Робот упрямо переправляет «ы» на «и».
А в ихних местах на небе такая прорва звезд!
О, этот не из тех стариков, из кого песок сыплется! Из этого если и посыплется что, так мелкий гравий!
— Ну какой же это дождь? Так, осадки...
Собачка посмотрела на меня из-под челки испуганными еврейскими глазами.
Единственным ценителем ее красоты оказалось зеркало, мужчины в этом не понимали.
По дорожке у дома престарелых, заложив крылья за спину, прогуливался дежурный ангел.
Капнуло ровно столько дождя, чтобы люди раскрыли зонтики.
— Она такая душевная, такая телесная...
В доме напротив, в квартире на верхнем этаже, откуда съехали на дачу, томилось забытое хозяевами привидение. Шевелило занавесками, зажигало и гасило свет, переставляло засохший цветок на подоконнике и не могло выбраться.
Рыча, фосфоресцируя и вспыхивая фарой, по спящему переулку промчался мотоцикл Баскервилей. «В ночное время, когда силы зла властвуют беспредельно, не выходите на проезжую часть».
— Да нет в ней ни капли секса. Одни только бизнес-планы.
Помните, Господь сделал Авраму и Саре филологический подарок — подарил по буковке в имена?
Такая длинная жизнь и такая короткая смерть...
Газон принял постриг.
Такой, знаете, парниковый летний день. Чувствуешь себя ананасом в оранжерее графа Безухова.
Шиповник расцвел, и в саду запахло туалетным мылом.
Жизнь его отличалась от общепринятой, как раскрашенная рожа клоуна от обычных физиономий.
Он так на нее взглянул, что ей сделалось жарко под макияжем.
Иной раз летом замрешь на перекрестке, любуясь, как женщины идут, просвечивая в платьях, и пусть тебя хоть машиной собьет, все равно ты счастлив.
Пятна света через листву шевелились на траве, и казалось, лужайка дышит.
В углу под потолком замер паук, распятый на паутине.
День был похож на отверстое чрево дыни: солнечная мякоть и благоухание.
А облака в небе такие приятные на ощупь, такие пухленькие...
Вот и наступил тот летний месяц, когда все переходят с фруктов на ягоды.
Подул такой ветер, что одну женщину из платья выдуло и она летала над поселком голая, в лифчике и трусах. Я сам видел.
Да у них тут солнечные часы спешат!
— А из приданого за ней только теща.
Какой-то кудрявый, вроде барашка, тянул на эстраде: «Бе-ее-е...»
Из-за колонны, где ужинали почетные гости, торчала мужская нога в коротковатой штанине, шелковом носке и рыжей туфле.
Пианист в баре сыграл попурри с пузыриками, вроде лимонада.
Не повезло ему. Встретился как-то взглядом с голодными глазами писателя, и тот втиснул его себе в роман. Мелким, проходным персонажем без имени. Там теперь и обитает.
— Чего ей духи дарить? Она одна живет, ее и понюхать некому.
Дачный домик стоял среди берез, как девочка, у которой куча бабушек и ни одного дедушки.
А в палисаднике у них цветы с такими узорчатыми листьями, будто их маникюрными ножницами вырезали.
Поставили на стол масло в хрустальном гробике.
Его величество Шуруп IV Грозный и супруга его, Отвертка Тишайшая.
Ишиас Радикулитович, балетоман.
— А между стиркой белья и варкой супа она сочиняет стихи. Такие, знаешь, хорошие стихи...
Море так красиво волнуется по всему побережью, что надо бы на каждый пляж посадить по Айвазовскому.
Сунулся было в воду зайти, да море побило его камнями, как евреи блудницу.
Дожидаясь заказа в приморском ресторанчике, я узнал, по ком звонит колокол. Он звонит по готовому блюду, с кухни. В нашем случае, по порции жареной барабульки с чипсами.
Два старых красномордых генерала в шортах с лампасами болтали в шезлонгах про какого-то Володьку: идти депутатом в Думу не захотел. «А в Сенат его нельзя, девять классов образования...»
Старики в приморском парке. Мощи в кущах.
Собрал себе гарем из надувных девушек, с ними теперь и живет. Из гостей уходит пораньше: говорит, дома ждут.
— Маленькие груди, они на ласку отзывчивей...
Отцветшая клумба походила на мусорный бак с брошенным туда засохшим букетом.
Это зима все тянется и тянется, а лето, оно прошмыгивает...
Сгребать опавшую листву в саду занятие эпическое. «Радуйся листьям, богиня, опавшим, ложащимся в тачку...»
— Да, дети, вы — ангелы. Крылья за спину, руки на парту!
Понатыкали, понимаешь, каких-то жалких липок-подростков. Я лучше потом приду на них посмотреть, когда они будут столетние.
На бронзовой голове классика сидел удивленный голубь.
Постоял перед витриной, вспыхивающей разноцветным, да и перепачкался. Когда домой пришел, жена ахнула: весь плащ в синих, красных и зеленых разводах.
Перед сном он мысленно разделся и сходил в душ, и этим удовлетворился.
Во дворе стоял аккуратный фургончик с надписью на боку «Все для ухода за больными и погребения».
Она любила фильмы со средневековинкой.
Услышав гром попсы из проехавшего мимо автомобиля, Чайковский развел руками, да так и сидит.
В детстве она ковыряла в носу. А теперь этим же пальцем на арфе играет. Вот ведь как случается.
По бульвару, поглядывая вверх на фонари, шел человек с длинной лестницей. Точно разыскивал Иакова.
— Ты со мною теперь навечно или навсегда?
Миленькая такая девушка, аккуратненькая, экологичная. Споткнулась на лестнице метро и лопнула, как мыльный пузырь, на ступеньках даже пятнышка не осталось. Только медицинская маска и гигиенический тампон.
Надоел же мне тот левша, что бреется по утрам в моем зеркале!
На дремлющий у котлована огромный трактор спорхнула желтенькая птичка. Сидит на крыше кабины и поводит головой, как победитель.
Серые облака бегут по вечернему небу, точно волки.
Такая мерзкая погода, что с досады разбил градусник.
На спинке венского стула обвисла рубаха, точно там старец задремал, уткнулся головой в колени.
Зубы у нее как жемчуг. Ну, как искусственный жемчуг, ей уже за семьдесят.
Тяжба затянулась на сотню с лишним лет, так что пришлось обоих, истца и ответчика, изваять из мрамора, чтоб суду вести прения в присутствии сторон. Скульптуру проигравшего потом разбили.
— Бабушка дедушку держит в страхе и упреке.
Колыбельная сюита для трубы, свистка и барабана.
Изгнание из Рая в личной истории каждого это изгнание из детства. К тому же обычно там в саду росла яблоня.
И отправила свою молитву по адресу: bogoroditsa@mail.god.
Снег выпал ровно первого декабря — зима пришла по расписанию. Зато утро отстало часа на три.
И тут на нашего щуплого дворника обрушилась целая зима.
Для природы зима это как переодеться в другое платье. А то ведь скучно носить одно и то же круглый год.
Чудной такой. Стоит на остановке, все трамвая ждет. Уже и рельсы разобрали, а он все ждет.
Странное дело: облака серые, а из них сыплет белый снег.
— Мы с ней сохраняем асоциальную дистанцию.
В ванной висело иглокожее полотенце.
Голые люди искренни. Оттого-то и прикрывают свою искренность бельем, костюмами, платьями.
— Она такая находчивая в сексе!
Да он живет как спит. Только иногда проснется, запишет стихотворную строчку, и снова спит.
Траурный зал крематория был выстроен в стилистике московского метро. И то сказать, отсюда путь под землю.
Надеюсь, у Господа есть там разные аллеи, чтоб нам, гуляя, не встретиться.
Рассказ о часовщике, увлекшемся старыми паровозами. Всякий вечер, отложив маленькую отверточку, он разглядывает в свою часовщицкую лупу гравюры и фотографии паровиков. Они в его глазах те же часовые механизмы, только выросшие до умопомрачительных размеров. И остановившиеся из-за поломки, что не дает ему покоя.
Ну, я еще не в преклонном возрасте, но уже в наклонном.
Площадь опустела, и только бронзовый Пушкин стоял в снегопаде, как под душем.
Вокруг большой синтетической елки у метро электрики водили хоровод, наматывая гирлянду.
За ночь всю Москву изваяли из мрамора.
Детский праздник вел аниматор в красной блузе с матерной надписью латинскими буковками. Было очень весело.
2022
— Ну да, не повезло тебе со мной, ты мученица. Но не великомученица!
Снег валит целыми сугробами.
Дедушка плохо себя вел, и его оставили без соленого.
Саженцы сосенок у драмтеатра торчали из снега, как кресты на кладбище.
А потом дали волю контрабасу, и тот забормотал...
Пришел с молодой женой вроде Барби, увеличенной до размеров женщины.
Бизнес наладил, виллочку в Испании купил и такой толстенький сделался, что уже в игольное ушко не пролезает.
— Я уже пиццу поел, сериал посмотрел, тут-то в дверь и позвонили...
Музыкально-артистическое кафе «Фанера».
На голове диджея было что-то вроде интимной стрижки, окрашенной в розовое.
Вставив пластмассовые челюсти, полюбил ходить на хоровые концерты. Садился в первых рядах, полюбоваться ихней стоматологией.
Бабушкин будильник на этажерке что-то бормотал на идише.
— А у нас в цирке, я там билетершей, директор помер. Так клоун на панихиду как был с репетиции прибежал, в клетчатых штанах, в рыжем парике. Только нос отклеил. Батюшка кадит и все на него поглядывает...
Гулял по бульвару, любуясь чугунными ножками скамеек.
Огромный, до неба, орган отбросил чопорность и сыграл на потребу публике что-то веселенькое, визгливое, как на гармошке.
На сцену просеменили танцовщицы с костлявыми спинами.
Всё скрипочки, скрипочки, такая родниковая музыка. Будто играют в вегетарианском ресторане.
— Так и лежу тут одна, без всякого секса!..
Помню я, помню эти районные гостиницы с простынями грубого помола...
Пришел похоронный агент с бриллиантовой сережкой в ухе.
Перед особняком, выставив в переулок лоснящиеся крупы, толпились дородные автомобили. Гости съехались.
Вышел на улицу и смешался с толпой прямоходящих.
Возможно ли вообразить Кощея Бессмертного в детстве? В коротких штанишках на лямках, с перемазанными повидлом щеками? На деревянном самокате с гремящими по асфальту подшипниками во дворе? В запятнанной чернилами школьной гимнастерке с оторванной средней пуговицей, на самой задней парте?
Впрочем, я знал одного. Так он сидел за первой партой, в аккуратном форменном кителе с подшитым белым воротничком, первым тянул руку и писал сочинения точь-в-точь по учебнику.
Юненькие бабы-яги из нашего класса, в косичках и фартуках с оборками, вечно над ним посмеивались. Их у нас было четыре.
Каменщики на высоких лесах так орали и стучали, точно не строят, а крушат.
— Какая там весна! До весны еще три-четыре дворника повесится.
За учителем музыки брели какие-то бледные девицы, похожие на голые зимние деревца.
И расскажу тебе сказку про то, как птицы пугало напугали.
Весенний ветерок проветривает город, аж на облаках занавески развеваются.
По крыше кто-то ходил, гремя железом. Подумалось: неужто ангел слетел? Но это рабочие проверяли кровлю.
Небо цвета потертых джинсов.
Друг лежал в гробу бледный и строгий, в сером костюме. И я узнал на галстуке свой узел, завязанный ему лет пять, а то и семь назад. Сам он не умел, да у него другого, кажись, и не было.
Гладенькая такая мелодия, как жизнь без любви и секса.
Экскаватор протянул ржавую пригоршню на край канавы, будто просит у прохожих милостыню.
— К евреям я отношусь хорошо. Только недолюбливаю.
После взрыва в офисном здании лежали на полу тела, как распакованные вещи.
Вот придет ихний цифровой Бог и delete тебя, delete!..
Подобранный внучкой птенец воробушка умер, бедняжка, в своей коробке. Думаю, ему там просто стало скучно.
У кого мир рушится, а у кого свадьба. На чьей вы стороне?
А в доме престарелых всякий вечер один и тот же детектив крутят, все равно у всех склероз. Каждый раз переживают заново и гадают, кто убил.
Слышу, в саду кто-то шепчется о любви. А это пчелы над шиповником.
На клочковато подстриженном газоне кособочится шезлонг.
И тогда он решил уехать в какую-нибудь маленькую страну, чтобы в этой большой не затеряться.
Музыка походила на звук работающего компрессора, да и танцевали так же.
— Он ошибся в своих просчетах.
Огромный и длинный концертный рояль, как черный лимузин, парковался на авансцене. После из боковой кулисы вышел шофер в шелковой робе, поклонился публике и сел за руль. И мы поехали.
Не веришь в Бога? Ну ладно, молись обмену веществ.
Сидишь себе на ступеньках терраски и слушаешь, как соловей полощет горло любовью...
Солнце зашло за тучку, и у всех потемнело в глазах.
Небопомрачение.
Когда попадешь Туда, посмотри на тамошних охранников-херувимов, ну, тех, что с пламенными мечами. Они с ног до головы в райском камуфляже: розовые, белые и голубые цветы на фоне зеленых листьев. Чтоб в Саду было неприметнее.
По набережной бежал бегун, перебирая ногами.
В утреннем ресторанчике возле бывших рядов купца Хлебникова съел судака в шпинатовом соусе, выпил чашку кофе, поглядел на синее небо с круглыми облачками и обнаружил в окружающем мире полное благоустройство. Тут еще и колокол тихонько бумкнул на часовой башенке монастыря.
Плюнуть на все, запереться в сводчатой келье и писать мелким округлым почерком что в голову взбредет под видом летописи. После ее положат под стекло в витрине местного музейчика. Лет через триста или четыреста.
Кучка прихожан с молитвенниками посередке храма оказалась стайкой туристов с айфончиками. Не глядя по сторонам, они читали описание здешних фресок.
В монастырском парке визгливыми голосами разговаривали птицы.
— По доброй воле стихов не читают.
Коты усердно молились Господу, чтобы послал им Ангела с кошачьим кормом, вот я и приехал.
Нашел в дачном шкафу рубашку, еще в Китае купленную. Тридцать три года прошло. Юная швея, строчившая ее в Гуанчжоу, давно уж бабушка, и внуки большие. Морщинистая. А рубашечка, примерил, хороша, и опять по моде.
Это ведь кто одевается по погоде, а у кого погода по одежде. Вот, жена купила себе теплую кофту, и сразу похолодало.
Приоткрыла форточку совсем чуток, на размах комариных крыльев.
В молодости они ютились в однушке, в комнате спала дочь, и он частенько корпел над рукописью за кухонным столом. Жена жаловалась, что после приходится смахивать с клеенки запятые, тире, обрывки слов и целые фразы.
У нас на даче то в шортах, то в ватнике, такая уж погода. Да и жизнь такая.
Ночной мотылек торкался мне, спящему, в затылок, да так настойчиво, будто в голову пришла мысль и требует проснуться и записать. Вот и записал.
Стоило ради такой ерунды просыпаться?
Ночью над поселком распсиховалась гроза, а после удалилась, размахивая рукавами и бормоча проклятия, в сторону железнодорожной станции.
Ранним утром, когда по небу разбросаны выкройки облаков...
Помнится, раз полез в саду на стремянку за яблоком, а кто-то убрал лестницу, и я остался в воздухе висеть. Там и болтаюсь.
За окнами веранды птицы перепархивают с ветки на ветку, как рыбки в аквариуме.
— Полдня ходила на даче без трусов, а он никакого внимания.
— Но ты же в платье.
— Он должен чувствовать!
У девушки были большие руки и большие ноги. Как у статуи.
Собрал с утречка малину, а внучку не привезли. Вот и развесил по кустам обратно.
Когда дети разъехались и ей стало одиноко, она придумала себе птичку. Сочинила историю, будто ей подарили подобранного птенца. Мысленно она его кормила, меняла загаженную бумажку в клетке, а когда подрос, выпускала полетать по комнате. Но как-то утром обнаружила, что он издох и лежит, поджав ножки, у поилки, маленький и мертвый. И она заплакала.
Пиши разборчивей, а то помрешь, никто и не прочитает.
— Я ее проинформировал о своих чувствах. Сказал об опциях. А она в ответ расплакалась и обозвала дураком!
Голос, похожий на плачущий, изображал любовную песню.
В офисе она приказывала своему телу «Сидеть!», по дороге на работу и домой прогуливала, придерживая у ноги, зато вечером, созвонившись, отправлялась потанцевать в бар и там уж спускала с поводка. То-то оно носилось кругами!
По небу плыли облака женского пола, судя по очертаниям.
В доме у них куча часов — на стенах, на столах, на этажерке. А жалуются, что не хватает времени.
О, эти мотоциклы, с выставленной напоказ никелированной мускулатурой!
Вот я в поезде еду и еду, а за окном красиво и красиво...
Занятно у них железная дорога пролегла. По леву сторону розовая, сосновая, а по праву белая, березовая.
Грузинский генерал Квадригашвили.
— Сидела я хорошо, близко. Только дирижер мешал. Руками машет, спиной оркестр загораживает.
Под ногами у гостей путалась придурковатая кошка, похожая на Грету Тунберг.
А что если Создатель наш постарел? У него ноет спина, и мы ему надоели.
По привычке выходит в райский Сад погрести листву, качает головой: у Древа Познания засохла ветка.
А по вечерам смотрит по третьему разу сериал про Древний Рим, когда все было новенькое. И после плохо спит.
Заглянул в комнату, а там вообще никого. Только пустой платяной шкаф с распахнутой дверцей, словно через нее и ушел хозяин.
Совсем зажрались, у них за сортиром жасмин цветет.
А потом раскатали по небу поролоновые облака.
От жары помутилось в глазах, и на миг показалось, что книга, которую я читаю в саду, набрана арабской вязью. Потом она, к счастью, вернулась в кириллицу.
А розы перед домом они духами прыскают. Чтоб шибче пахли.
Бывает, гуляешь, мелькнет словечко в голове, да и выпадет. Ходишь, ходишь по той дорожке, высматриваешь. Ну как сверкнет в траве. Иной раз и впрямь найдешь. Поднимешь, а это осколок цветной пластмассы.
— Да вот, подвернула ногу. Видать, у ангела-хранителя был отгул.
Так быстро ушли с пляжа, что забыли свои тени на лежаках.
Музыкант во фраке посадил на колени голую виолончель и вопросительно посмотрел на публику.
Он умер и теперь уже там, на небесах. В онлайне. А мы тут в офлайне прозябаем.
Просто не знаю, за что хвататься: то ли квартиру ремонтировать, то ли зубы...
Она у окна в электричке сидела с глазами настежь. Я зашел туда, походил. Полюбовался фотографиями бывших мужей, потрогал безделушки на этажерке, провел пальцем по корешкам на книжной полке. И вышел. А она и не заметила.
И не совестно ему? Старый человек, а на мотоцикле ездит...
Судя по бороде, философ.
По солнечной стороне улицы шли люди в шортах и футболках, а по правой теневой в джинсах и куртках. У них и мысли были разные.
А одно облачко застряло между стеклянными небоскребами, как толстуха в душевой кабинке.
Так гремела на кухне, словно готовит пир. А подала на ужин макароны с кетчупом.
— Ваша трезвость вас до добра не доведет.
Довертел Гоголь кочергой остатки сгоревшей рукописи в камине, глянул в окно и обомлел: а там во дворе он сам бронзовый сидит, грустный-грустный. Расстроился и через недельку помер.
Зря они памятник с площади к нему во двор перетащили.
— А на руках у меня все начальство, тузы да короли. Еще и козырной пиковый валет инкогнито. (За игрой в карты после отъезда ревизора.)
Морфей и жена его Морфема.
А дети ихние теперь в Израиле, еврейские буквы учат, похожие на садовый инвентарь.
И пододвинул мне по столу полную рюмку, как ферзя. Шах.
Ты вот телевизор не смотришь, а там чего только нет, все знаменитости. Вот и Золушку позвали на вечернее шоу. Такая славная, веселая, в чистеньком залатанном платье, она всех очаровала. Песенку спела детскую. А когда в полночь зуммер пикнул, превратилась в обыкновенную принцессу, представляешь? И прямо из эфира сбежала. Только деревянный башмачок с ноги обронила на лестнице. Его в утреннем выпуске показали.
— А у нас в торговом центре в платном туалете старичок на входе сидит, и зовут его, представь себе, Веспасиан! Веспасиан Прокопьич.
Вот уж и на деревьях остались только зимние сорта птиц.
Погодите, вот вставлю новые зубы, тогда вам и улыбнусь.
На корпоративный праздник он нарядился неопределенным местоимением. И ходил среди гостей неузнанный.
Это я-то «старичок»? Я вам не старичок. Я — вредный старикашка!
А ты посмотри на себя хоть глазами голубя, с бронзовой плеши памятника или с жестяного подоконника соседнего дома. На маленького, бредущего, волоча за собою маленькую тень. Теперь понимаешь, какая ты мелочь в глазах Господа? А Он еще заботится о тебе...
Взял с подноса бокал, поднес к глазам и громко вздохнул:
— И ты, брют!
Ходит тут такой дедушка, с собаками разговаривает, с голубями, с деревьями. Так они думают про меня.
— А из нашего дедушки не песок, а крошки сыплются. Оттого, бабушка говорит, и мыши.
Когда-то на этот узорчатый балкон над улицей выходила дама в турнюре, а теперь там ржавеет велосипед.
Пока на карантине в пандемию сидел, завел себе парадные тапочки. Выходил в них курьеров встречать, когда привезут провизию.
— По-моему, у него в голове винтиков не хватает.
— Зато у бабы его полная башка гаек.
Во всем вагоне метро ни единой бабы, ни мужика в туфлях. Все в кроссовках, кедах, в каких-то сплющенных баретках спортивного вида. Так что я поглубже поджал ноги под сиденье, чтоб их не смущать.
Военком Похороненко.
Он поэт. Хотя по виду скорей прозаик.
Городок Белоручинск.
— Ему и фигового листка не нужно срам прикрыть. Березового хватит.
Выглянул в окно, а там человек летает. И дворник на него снизу орет.
В молодости про старость не думаешь, ну, как в жаркий день не помышляешь о твидовом пиджаке. Хуже того, если невзначай попадется на глаза в нагретом шкафу, испытываешь ужас, и на затылке выступает пот.
Но придет время, наденешь. Даже подденешь свитерок.
Вставил зубы и теперь улыбается себе в каждое зеркало.
— Знаешь, а я разлюбил музыку. Того, что она обещает, у меня ведь уже не будет.
Чем я занимаюсь? Да превращаю жизнь в слова.
Вот, затеял мемуар. И предки мои говорят со мною из-под земли, как шахтеры.
Я же только пианист, а партитура-то — Его. Лишь бы ноты не кончились.
Зеркало посмотрело на меня и состроило кислую морду.
В граненом стакане лимонная долька в чае кубистически учетверилась, даже ушестерилась. И ложечка тоже стала коленчатой.
— Ну и как концерт?
— У нее такая скрипучая скрипка.
Ну какая от слонов польза? А Господу занятно. Вот Он их и сотворил.
Жизнь его оказалась вроде битком набитого плацкартного вагона, где одни только женщины, кроме проводника. И вошедшего встречают хохотом.
Рассказ о злом сантехнике и добром сантехнике. Рождественская история.
Последним его видело зеркало. Он умер за бритьем.
— Такие, знаете, чудесные травяные капельки, австрийские. От чего хочешь помогают. Хошь от насморка, хошь от геморроя. На сахарок капнешь и сосешь.
— А вы-то их от чего пьете?
— Я-то... я от бородавок.
Вся Россия лежит под снегом, как в бинтах.
Под утро из стены вышел мой ангел-хранитель с длинными, как у пианиста, пальцами, желтыми от табака. Я разглядел их, когда он взял со стола листок моей рукописи и поднес к глазам. Почитал, молча положил назад и ушел обратно в стену.
ОБ АВТОРЕ
Алёхин Алексей Давидович родился в 1949 году в Москве. Поэт, эссеист, критик. Автор более десяти книг стихов и поэтической прозы. Основатель и главный редактор первого русского поэтического журнала «Арион» (1994 — 2019). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Поздравляем нашего автора с юбилеем!
Опубликовано в Журнале №7