Черное и белое

В хемингуевском путеводителе по Парижу двадцатых «Праздник, который всегда с тобой»^[1] это кафе на Монпарнасе в числе трех самых упоминаемых. Семь раз. И речь не о Ротонде — три, и не о Куполе с Селектом — всего лишь, один и два, соответственно, что, может быть, и удивительно, но так уж вышло.

Зато кафе другое, упоминаемое Хемингуэем куда как чаще и с большой любовью, удостоилось и вовсе отдельной, собственной главы. И не какой-нибудь проходной! Главы о знакомстве со Скотом Фитцджеральдом. 1925 год.

«Первый раз, когда я встретил Скота Фитцджеральда, случилось много странного. С ним вообще происходило много странного, но тот случай просто невозможно забыть. Скот пришел в Динго бар на улице Деламбр, где я сидел тогда с какими-то совершенно бессмысленными типами»^[2].

Динго бар. Или, если использовать полное название, Динго Америкэн бар энд ресторан^[3]. При этом любопытно, что эта самая, целая, глава не содержит никакого описания собственно заведения, рюмочной, по сути дела, с круглосуточный подачей в самом центре Монпарнаса. Мастер кратких и точных фраз ни слова на описание обстановки той давней встречи, первой, с товарищем по ремеслу не потратил. Не оставил вообще. Семь раз упомянул Динго бар в ностальгической книге о своей юности, и все «в темную».

Зато оставил описание мастер пера масштаба поскромнее, французский писатель и журналист Пьер Лагард. Картину подсветил, правда, уж изрядно изменившуюся, одиннадцать лет спустя с момента первой и случайной встречи у стойки в баре двух гениев литературы двадцатого века. В 1936-м.

«Снаружи опущены железные ставни, словно у магазина в воскресенье. Железные ставни печального серого оттенка, который лишь несколько оживляет рисунок в стиле кубизма, периода утраты веры в себя и ощущения скорого выхода из моды.

Но название милое „ДИНГО-БАР”

И дверь, что слева, открывается»^[4].

При этом замечательно, что это описание, такое его начало, нам и сейчас в России очень и даже очень интересно. Поскольку за десятилетие, прошедшее с эпохи бурлящего космополитизма всеобщего модерна двадцатых, все то же заведение на улице Деламбр в самом сердце рив гош Парижа стало, уже в тридцатых, центром космополитизма совсем иного рода — архаики, меланхоличной и негромкой. Здесь проводились вечера поэзии и музыки народов мира, совсем как где-нибудь в Москве еще лет пятьдесят спустя, в Университете им. Патриса Лумумбы. Так что продолжим цитировать:

«Все это в двух шагах от Дома и Куполя, в самом центре Монпарнаса.

И я тут, потому что получил маленькую карточку, сообщавшую: сегодня в 22 часа здесь будет иметь место благотворительный вечер русского фольклора, выступит Юлия Кутырина в сопровождении гуслиста А. Котомкина.

Есть, несомненно, очарование в самом звучании этих двух имен. Да и сама русская музыка дает душе, на час другой, необыкновенную возможность бегства, в стиле 1930…

Итак, открыта дверь, и мы обнаруживаем себя за железными ставнями, в длинном зале, где доминирует белое и черное, немного георгинов на кабинетном рояле, и стены, тут и там украшенные узорами переплетенных шнуров, не могут изменить общую траурную атмосферу этого гробового белого и черного.

Траурный дух превалирует над всем. Но для русского фольклора нельзя сказать, чтобы подобная обстановка была лишена приятности».

Юлия Александровна Кутырина, племянница жены писателя Ивана Шмелева, первый друг семьи, но главное другое — сказительница. И с ней поэт, русский поэт и тоже сказитель, Александр Ефимович Котомкин, в удивительной для поэта и сказителя роли — аккомпаниатора. Молчаливый соучастник действа. В Париже. В обстановке «траурной» и похоронной.

Тот же самый человек, он… что начал с подачи великого князя К. Р. свою поэтическую карьеру в 1909-м такими вот дебютными, искрящимися, как любят говорить критики, строками в журнале «Нива»:

 

Свету! Больше свету,

Правды и участья!

С духом обновленным

Смело выйдем в путь!^[5]

 

И так судьба побила и помотала Александра Ефимовича за какую-то, не такую уж и бесконечную в жизни одного земного человека четверть столетия. Не то чтобы стихи ушли, голоса вообще не стало. Умолк. Аккомпаниатор. Гуслист. А. Котомкин. Даже не Александр, а просто А. И все.

Такой невеселый результат очень искренних и даже вдохновенных поисков любви в этом мире. Источника, собственно, света. Под благостной и благодатной сенью которого так хотелось сироте из края волжских рыбаков и плотогонов Саше Котомкину однажды обрести «покой и волю».

 

Под лучами счастья,

Братского привета,

Жизнью истомленным

Дайте отдохнуть!^[6]

 

И к кому только не обращал своего взыскующего взора из самого разнообразнейшего и всепоглощающего захолустья тогдашней России, сначала марийского, Царевококшайск, подросток, юноша, потом лифляндского, Дерпт-Юрьев, молодой офицер, и наконец татарского, Казань, бывший чиновник и новоиспеченный студент университета. Но все к небожителям. В воображении поэта как один рисовавшимися лишь только и исключительно в солнечном, волшебном ореоле. Небесном.

Были среди этих ведущих и зовущих живые — великий князь Константин Романов, поэт К. Р. Но все же больше мертвые. Давно ушедшие — князь Вячко (Вячеслав) — борец с тевтонской силой темною в Эстонии, и Ян Гус, прародитель, по Котомкину, самой идеи славянского единства и любви во всей Центральной и Восточной Европе, и все они, без исключения, что русские, что не вполне, святое. Маяк и ориентир. Спасение.

 

Любя лесов волшебный шум,

Несешь свободы светоч ясный^[7]

 

Да, да…

 

Пусть надеждой новой

Будет жизнь согрета, —

С верой в Провиденье

Мы пойдем вперёд!^[8]

 

И пошли. И двинулись. И… и почему-то в конце концов на финише уже в самом центре тогдашнего мира, столице столиц Париже, оказались не в светлом круге желанного тепла и всеобщей любви, а всего лишь в атмосфере случайного и досужего любопытства, чувства холодного и даже отталкивающего. Любви совсем не обязательно подразумевающего. И совершенно точно не соборного.

Что это? Как? В «траурном и похоронном» зале. За железными шторами.  С одною буквой «А» вместо имени. Кто так обидел поэта? И унизил? Бог, люди?

Возможно, он. Он, сам себя. Лично. На длинном пути поэтического своего восхищения подлунным миром, начав вдруг петь не небожителям, святым, а очень уже земным и практичным существам. Ну, скажем, вот в сибирском еще захолустье, в Чите, в 1920-м, как самому атаману, усатому Семенову, так и его очень сметливой и деловой подруге, по прозвищу цыганка Маша^[9].

Мечтатель, человек живущий в прекраснодушных снах, snílek Kotomkin^[10], как ласково иной раз называли его в своих воспоминаниях очень хорошо узнавшие поэта в Сибири братья-чехи, не должен, наверное, принимать «тьму низких истин» за «нас возвышающий обман». Опасная подмена, что часто, очень часто приводит туда, где «превалирует над всем» траурный черно-белый дух. Но главное, главное уста затворяет. Обрекает на молчание поэта. Делает аккомпаниатором А. Лишает даже имени.

Что, впрочем, не отнимает гармонии у самого мира, в котором на смену одному лирику всегда придет другой. Обязательно. И тьму возвысит. Как это сделал в той самой старой газетной заметке, что так и хочется всю от начала и до конца процитировать, французский журналист и писатель Пьер Лагард.

«Аккомпаниатора отличает борода а ля Распутин и редингот театрального покроя. С необыкновенной обстоятельностью он достает из треугольного футляра свой инструмент, гусли. С необыкновенной обстоятельностью его настраивает. И с той же обстоятельностью принимается играть. Его руки над струнами и деревянной декой кажутся парой многоопытных пауков, сплетающих и расплетающих свои щупальцы в хороводе нескончаемых знаков взаимного почтения. Почтения музыкального. А певица тем временем поет. То есть из ее уст льются слова, которые никто не понимает, в сопровождении жестов, которые также мало что могут объяснить. Но это не лишает все действо выразительности. К тому же исполнительница настолько к публике расположена, что объяснила заранее: это вещь скорбная, жалоба невесты, вынужденной покинуть друзей и отчий дом, и никому не приходит в голову мысль оспорить это»^[11].

Мог бы, наверное, как раз Александр Ефимович. Поэт Котомкин, однажды оставивший друзей и семейный свой дом, чтобы в тридцать два сделать то, что не удалось в двадцать два, окончить университет в Казани, но вместо этого, в тридцать пять, вновь обвенчавшийся уже во Владивостоке, забыв, кажется, до этого развестись в Царевококшайске. Все тот же вечный студент. Мечтатель, поэт, snílek, обрел в очередной раз счастье. Но вновь такого рода и разряда, что рано или поздно, как видно, становится несчастьем. И затворяет певцу уста. Запечатывает. В самом деле?

Хотелось бы оспорить это предположение, очень и очень, но жизнь вот только, всем своим странным и загадочным течением, не дает. Не позволяет. Мешает. Слишком трудные вопросы, и слишком их много.

Спасение лишь в том, что есть в жизни и легкие. Совсем, совсем простые. Детские. Ну, например, а какое все-таки парижское кафе чаще всех упоминается в хемингуевском путеводителе по Парижу двадцатых «Праздник, который всегда с тобой»? И сколько раз?

А Клозери де Лила. То самое, что расположено не точно посередине бульвара Монпарнас, как Дом или Ротонда, а на самой его дальней, северо-восточной стороне. Упоминается пятнадцать раз. Писательница Рада Аллой в своей занятной книжке «Париж для зевак» пишет, что это кафе у памятника наполеоновскому маршалу Нею, «покорителю Москвы», очень любил другой русский литератор и эмигрант: «В 1911 в кафе регулярно приходил писать Илья Эренбург и стал его завсегдатаем. Телеграмма, посланная Алексеем Толстым на адрес „Клозери де Лила” с пометкой „плохо причесанному господину”, была Эренбургу немедленно вручена»^[12].

Илье Григорьевичу. Поэту в 1911-м. Позднее ставшему еще и прозаиком, и драматургом, и журналистом. Совсем как Александр Ефимович Котомкин. Вот только на гуслях Эренбург не играл. Да и белогвардейцем тоже не был.