Льдина
И. Ф. Анненскому
Я не понял сперва: вдалеке
то ли лёд… то ли лебедь была.
По разбуженной чёрной реке
уплывала на запад, бела.
Провожая, я думал: «Скользи!
Твой печальный прекрасен полёт!»
Я не знал, я не видел вблизи
этот жёлтый мучительный лёд.
«Покидая наш сумрачный край —
не на год, а навек! — может быть,
в раскалённый сверкающий рай
ей не хочется, тающей, плыть?»
Потому не умею, о нет!
за презрение к малой беде
полюбить торжествующий свет,
захлебнувшийся в талой воде.
* * *
Свет, состоящий из
сгустка фотонов, мне
напоминает фриз
слившихся не вполне
всадников, лошадей,
скачущих к нам сквозь мрак
времени, где людей
не различают, как
не различают лиц,
сколь ты ни одинок, —
только толпа частиц,
слившаяся в поток.
Именно потому
свет — верховой, гонец,
опережает тьму.
Как золотой венец,
свет одевает храм,
верхнюю его треть,
чтобы прорваться к нам
прежде, чем умереть.
* * *
«…И не вступлю при плесках в Капитолий».
Так он и не вступил. Сошёл с ума.
Пытался застрелиться. Худшей доли
не выдумать. Прижизненная тьма.
А ты хотел бы как? От диабета?
От язвы, от инсульта и т.п.?
Всё выход для бессмертного поэта,
но только не к протоптанной тропе
и памятнику. Горькая планида!
Забвение отверзло злую пасть…
Но всё же без ку-ку и суицида
сегодня в Капитолий не попасть.
* * *
Ну как можно солнце назвать спесивым,
даже в басне, стараясь улучшить нравы?
И никто не скажет тоном учтивым:
мол, Иван Андреевич, вы не правы.
Но Ивану Андреевичу разве
нужно помнить о строгом научном взгляде?
Ничего не слышал, увы, о плазме
и о синтезе лёгких ядер.
Это ведь совсем недавно стало известно.
А про солнце можно сказать наверно,
что оно величественно, помпезно,
иногда, допустим, высокомерно,
но никак не спесиво. Напротив, мне бы
рассказать вам следовало об этом:
в прошлом веке солнце сходило с неба
и о чём-то беседовало с поэтом.
Вячеслав Иванов
А. А. Пурину
Перемалывал тонны породы
архаической: гимны да оды.
Яркий смысл пытался извлечь.
Золотистая тайна блестела,
на зубах невозможно хрустела
эта крупнозернистая речь.
В нешлифованной, дикой для уха
только трудолюбивого духа
первозданная мощь без прикрас…
А казалось, что предан забвенью,
одинокой тоскующей тенью
навсегда заслонённый от нас.
Рельефы из Амарны
Ты, Атон, сверкающий звёздный сор
золотой ладонью с неба стряхнул,
широко объятия распростёр,
надо мной бессмертные распахнул!
Ты, Атон, разогнал непроглядный мрак,
разгораясь всё горячей,
всё страшней — и сердце моё никак
не укрыть от щедрых твоих лучей!
Но наступит ночь и потом опять
ослепительный грянет день
и тебе придётся, Атон, сиять,
мне — исчезнуть, сгореть, как тень.
И когда мне жаркую руку дашь,
я свою протяну в ответ,
потому что твой (и отныне — наш!)
беспощадный не страшен свет.
* * *
Хорошо, хорошо побродить одному
В зимнем парке, весь мир и себя позабыв.
Этот ворон на ветке — не скажешь ему
До чего же он, чёрный, красив!
Равнодушная сказка из снега и льда.
Потому, потому так любуюсь зимой,
Что горячая жизнь мне казалась всегда
Торопливой, настырной и злой.
Злое солнце растопит хрустальные сны,
Злые листья повсюду начнут зеленеть.
Я боюсь этой чёрной, как ворон, весны.
Я от жизни боюсь умереть.
Потому не люблю эту страсть, этот зной,
Что родная душа не бывает такой.
Только мысли укол, только ветер сквозной,
Только зимний прозрачный покой.