* * *
Усердны в труде — рычаги, шестерни;
Упорны — винты, барабаны.
Алексей Жемчужников. Выставка машин
На Курском вокзале, на третьем пути,
в январский мороз,
вздыхает, кряхтит — не вздыхай, не кряхти! —
живой паровоз,
восставший из праха, с запáсного снят,
покрашен, помыт,
бодрящийся, сбросивший лет шестьдесят, —
гудок — и помчит
на фронт или в тыл, — всё задвижется в нём
того и гляди,
сухой уголёк у него уж огнём
пылает в груди, —
пуская дымок из трубы в свой черёд,
доволен собой,
вот-вот устремится железный вперёд
и ринется в бой, —
поршней и колёсных не чувствует пар —
на прошлого зов
без хода обратного прёт его пар
и без тормозов.
* * *
Увиждь мя, Господи, на остановке
автобусной стоящего у бровки
и ждущего напрасно битый час:
мне холодно, я замерзаю, Отче,
о коньяке во фляжке или скотче
не позаботившийся про запас.
Воистину я сам во всём виновен:
я опоздал и был упрям как овен,
не внял, что вечер и белым-бело,
нерасторопный Твой словесный инок,
среди промозглой стужи рой снежинок
мне сумрачное облепил чело.
Молю Тя, верный Твоему Писанью
истолкователь, не по расписанью
спасительный автобус подгони,
яви мне милосердие маршруткой, —
из лютой бездны, из юдоли жуткой
к теплу и свету вывезли б они.
Китоврасище
Тело одно, а души почему-то две,
минимум — полторы, и они особой
перегородкой — в сердце и в голове —
отделены друг от друга, — снеси попробуй!
Выя в прожилках вытянутая, стан,
выпуклостей лишённый, а круп — покатый;
на языке — смесь наречий, мудрость всех стран,
щедро уместной приправленная цитатой,
сдобренная иронией, даже пост-,
от озорной же в лоб шутки, острóты ль игривой
губ уголки не дрогнут и пышный хвост
не трепыхнётся вместе с холёной гривой.
Человековидное существо
спереди, вдруг, повернувшись вполоборота,
всю показало животную суть его —
рта не открывши, пробормотало что-то.
Не понимаю: по-русски коряво так —
надвое бабкой, в широком смысле и в узком —
мог изъясняться разве что Пастернак,
крепко в немецком запутавшись и французском.
* * *
Вымораживая и паля,
тщетно человечий до нуля
род порасплодившийся, как блох,
вывести пытается Земля,
способами разными врасплох
взять, но не берёт его ничто, —
льёт как будто воду в решето.
Суши содрогает и моря,
весь поизрасходовав зазря
средств наличествующих набор,
гневом огнедышащим горя,
до каких терпеть, мол, можно пор,
новые изобретает впрок,
подходящий коротая срок.
* * *
Человек будто бы чем-то занят,
человек будто бы кем-то понят,
он пока больше младенца знает,
но уже меньше, чем рыба, помнит.
Не сходя с места, познал все тайны,
не ведя ухом, расслышал звоны,
без труда страны разъял на станы,
завершил полной победой войны.
Перед ним бездна в зеркальной клетке,
позади — холод в пустой скворешне,
вместо глаз выпуклые фасетки,
вместо рук сросшихся пальцев клéшни.
* * *
Diffugere nives...
Косной зиме перелом, и снега
резво пустились в бега,
реку распучило —
в трещинах панцирь ледовый; вот-вот
девы сомкнут хоровод,
жгущие чучело;
позеленятся леса и поля,
взор притуплённый целя
разнообразием
от пятимесячной застящей тьмы;
с Флакком в руках, как есмы,
и повылазием
к солнцу сурками из нор и пещер;
смерти оскал и ощер
страхом и трепетом
в радостной не отзовутся душе —
присноживого ковше
опыта нéпитом.
Побудка для Боброва
Он стал дышать на бреге Волжском;
Вздохнул в последний раз на Финском. <…>
Лег с арфой в ниве Божьей в персть,
Чтоб там восстать, — дозреть, — и цвесть.
Семён Сергеевич, очнитесь,
Ночь древняя вселенной вышла,
пора вставать, а то Рассвет
уже вы пропустили. — Хватит
вне времени и вне пространства
во мраке странствовать слепцом,
ища прозрения. — Дозрело
посеянное в ниве Божьей
зерно за двести с лишним лет
и пышным развернулось цветом
среди зимы, — хвала Морозу! —
Впредь на всемирных берегах,
не только Волжском или Финском,
немногим истинным пиитам
сквозь смрад благоухать отверст,
а прочие — да отженятся. —
Я вижу прячущего Гёте
в стол Фауста вторую часть.
* * *
Ум — хорошо, два — лучше, но хуже
сто бесполезных умов, жары
не отличающих ото стужи,
медного моря от мутной лужи
и перекатывающих шары
неповоротливых и тяжёлых
мыслей, идущих в ноздрю ноздря,
плоть обретающих в тех глаголах,
коим внимает дремучий олух,
ухо тугое с трудом навостря.
* * *
Бабочка-капустница,
выпускница-куколка
в белоснежном платьице
с точками чернил,
славно ты на воздухе
пляшешь, кувыркаешься,
ешь пыльцу цветочную,
сок медвяный пьёшь.
Совершенно летняя,
ты, порхая, выложишь
под листочки нежные
ветреный приплод,
и личинки, в гусениц
превратившись, жвалами
весь источат дочиста
огород и сад.
Жаждой одержимые
знания и опыта
нестерпимым голодом,
зелень-молодёжь, —
так что лучше, милочка,
крылышкуй в Швейцарию
передать Набокову
от меня прифет.
* * *
Спешка весенняя,
птичья неразбериха, —
от сотрясения
воздух дрожит не тихо.
Слышимость та ещё,
будто бы бьют повсюду
по нарастающей
об пол в сердцах посуду.
Гомон предутренний
гулко разносит эхо, —
музыке внутренней
внешний шум не помеха.
* * *
Чем дальше на Запад, тем слаще горчица,
тем нужники чище, тем зимы теплей,
тем глаже и благожелательней лица,
тем больше свободы и меньше соплей, —
там лучше в разы, но Восток мне дороже:
не тем, что полгода безвкусицу, грязь,
замшелость и самодовольные рожи
снежок порошит, на морозце искрясь,
а тем, что вольнó в остальные полгода
следить, как, подставив резные бока
незримому солнцу, по небу с восхода
к закату плывут и плывут облака.
Опубликовано в Журнале №5