И никого нету

— От Медвежьегорска по дороге на Великую Губу. Потом через Пáбережье в Кажму, в Кажме спросите, как проехать на «Три Ивана» — это целебный источник, туда все ездят. Первые пять килóметров — лесовозная дорога, она терпимая. Затем отворотка налево, указатель будет, там уже колеи. Доедете до «Трёх Иванов», от них направо, твоя «ауди» пройдёт километра два. Там полянка, на ней сможешь развернуться и дальше — пешочком.

— А нормально — бросать машину в лесу? — засомневалась Лена.

— За «Иваны» никто не забирается, только свои. Да и прицеп же вы разгрузите. Держи ключи. — Ванька передал Лене ключи. — Мой дом на берегу озера, у воды лодка — найдёте. Печь не топите, не умеете. Бензин для генератора взяли?

— Да, всё как ты сказал.

— Про гадов не забывайте, — и, приметив недоумённый взгляд Лены, пояснил: — Про змей. Гадюки у нас. В траву босиком не суйтесь.

Лена всю жизнь жила в Карелии и змей не боялась.

— А там кто-нибудь кроме нас будет? Сколько домов в этой твоей Ирице?

— Четыре. Но будете там одни на краю земли, как в раю. Федотовский дом, что на горушке, уже лет десять пустой стоит. Ванька Барышев редко ездит. Хотя…

— Что «хотя»?

— Там ещё Виталик может появиться… Ну приедет с женой, с дочкой. Ничего, не бери в голову.

— Хорошо, не буду, — улыбнулась Лена.

 

До «Трёх Иванов» еле добрались: по очереди то Андрей, то Вадим, чтобы облегчить машину, бежали за ней с собаками, которые тоже вдвоем весили больше шестидесяти килограммов, или шли впереди в резиновых сапогах, показывая Лене глубину луж и где на дне камни. В источнике набрали воды в канистры, сфотографировались рядом с маленькой голубой часовенкой. Дальше двух километров от него проехать и не пытались: оставили машину с прицепом на полянке, навьючились грузом и пошли. Только выбились из сил, впереди блеснула вода, лес расступился и показались дома. Но раньше всех — смешная фанерная табличка, расписанная детской рукой: «Ирица» — и корявые уточки.

Ванькин дом оказался маленькой избушкой, но на подклете с высоким крыльцом, со старинными резными балясинами. Хорошо смазанный замок легко открылся, за дверью обнаружился коридор, переоборудованный в кухню с газовой плитой, лестница на чердак. Две двери вели одна в комнаты, другая — в пристроенный вплотную к дому сарай. А комнаты оказались как на открытках «интерьер русской избы Северо-Запада», разве что с небольшим привкусом советской дачки — милый бесхитростный интерьер.  В большой, которую Ванька называл «избой» у входа, — основательная русская печь, по диагонали на тумбочке телевизор, над ним на полке — иконы. У среднего из трёх окон — стол на резных ножках, справа — старинный буфет, слева — кровать, на полу — полосатые домотканые половички, дорожки. Над головой от печного столба — две полки под прямым углом, на полках керамические горшки и какие-то плетёные из бересты емкости. Лена дотянулась до ближней — в ней была гречка. Заглянула и в дальнюю комнату, горницу. Две кровати, стол у окна, печь-лежанка. И ковёр на стене. Такой же, какой был в родительской квартире в её, Ленином, советском детстве: с оленями.

Андрей с Вадимом, скинув вещи, пошли к машине за бензином, водой с «Иванов» и продуктами. Лена, всю дорогу, как выражалась Катя, «державшаяся за руль», привалилась на кровать в избе и закрыла глаза. Катя вышла на кухню, кричала оттуда: «Не могу понять, как включить газ» и «Ура!  Я нашла чайник!»

Когда вернулись парни с собаками, чай уже был согрет и заварен. Катя с Вадимом выкладывали на стол продукты: все проголодались. Андрей ушёл в сарай разбираться с генератором. Лена ничего делать не могла, но и лежать у неё не получалось. Собаки — Писман и Боня, вечный источник радости и позитива — заглядывали в комнату, звали её гулять — обследовать новое место. Вообще-то Писмана звали Арчи, но, маленький, он долго не мог освоить науку проситься на улицу в туалет и так и остался Писманом. Писман с разбегу прыгнул на Лену, и она сдалась: вышла из дома.

У крыльца была выкошена поляна, ограниченная домом, остатками изгороди, отделявшими участок от улицы, двумя клёнами, замшелой яблонькой с розовыми крепкими яблочками, зарослями смородины. К озеру от поляны вели две широких дорожки: к бане и к причалу с лодкой. Слева шёл ряд грядок: две этого года — затянутые мокрицей, укроп с петрушкой и лук с морковкой, остальные — заросшие травой холмики, на которых давно ничего не сажали. У бани из старой шины от «Белаза» торчали зацветающие розовые флоксы. Лена подошла к ним, покачала тяжёлые головки, принюхалась: флоксы пахли флоксами. Хотелось подойти к воде, сесть на причале, но мокрые, уже искупавшиеся и напившиеся воды собаки звали её за дом на улицу.

Улицу трудно было назвать улицей: две колеи в траве взбегали на пригорок. Лена завернула за Ванькин дом, единственный притулившийся на берегу: слева один за одним вдоль леса стояли ещё три, справа — широкие дорожки вели сквозь бурьян к озеру, к банькам и лодкам. Лена прошлась от их временного пристанища до Федотовского дома «на горушке» и обратно: маленькая деревенька Ирица — не разгуляешься. Ванькина мама — а ей её мама, а ей её — рассказывала, два десятка дворов насчитывалось в начале века. Вокруг были пашни и покосы — часовенку у «Трёх Иванов» было видать. Теперь же — сплошной стеной лес: ни лужка, ни огорода. У каждого дома — несколько грядок, да лохматый иван-чай, да дикая малина.

Собаки крутились у чужих домов, вынюхивали, Лена их не отзывала; она забыла про них. От нагревшейся за день земли поднимался горячий пар, а с озера тянуло вечерней прохладой. Два незримых потока переплетались, окутывали Лену воздушным одеялом, сотканным из жара и холода, таким ощутимым, что его хотелось поуютнее натянуть на плечи. Тишина вокруг была плотной и торжественной, как великое безмолвие, как будто мир ещё только сотворён и ещё только-только всё в нём должно начаться.

Мимо Лены просвистели собаки, и она шагнула за ними. За бурьяном и баньками блестело Космозеро, узкое, длинное, как река, близкий берег с еловым лесом, с небольшой залысинкой прямо напротив деревни. Солнце садилось, лес чернел, а дома наоборот загорались тёплым и нежным светом. Старинные, пережившие войну, перестройку, девяностые. Ванькина избушка и ещё три крепких пятистенка: изба в три окна, горница в два.  У одного сохранился покосившийся двор — хозяйственные помещения под единой с жилыми крышей: хлев, сеновал. У двух других вместо дворов пристроены обычные сараи, но сараи добротные.

Сколько они проехали деревень по дороге сюда, по Заонежью — дивной красоты земле за Онежским озером? Пять, десять? Везде то дачки советские натыканы, то современные хоромы — смесь понтов и безобразия, то старинный сруб сайдингом обшит. Найдёшь северного красавца — пяти- или шестистенок с резными наличниками, со всей этой красотой под свесами крыши — не знаешь, с какого ракурса сфотографировать. Кругом сайдинг, крыши, от нищеты не перекрытые, а прикрытые старыми рекламными баннерами, пластиковые окна. Или того хуже — погибающие дома. На них больнее всего смотреть. Угол просел, но ведь можно ещё поднять. Крыша в прорехах — но ведь можно ещё перекрыть. Вставить стёкла. Вдохнуть жизнь. Но некому, незачем, не для кого.

А здесь — четыре дома, но все богатыри, как на подбор: ни сайдинга, ни баннеров на крыше. Ничего лишнего. Озеро, баньки, дома, лес. Трава, малинник. Отцветающий иван-чай — малиново-белёсые пятна за домами. Первый вечерний комар в воздухе. Безветрие. Сладкий закатный свет. Тишина. Всё на своём месте, всё, как и задумал господь. Собаки окрасом, как прелая листва. Сама Лена с русыми распущенными волосами, переодевшаяся в юбку до пят, в старую светлую рубашку с рукавами. Тишина и немота, когда слова не нужны. И фотографировать не хочется: только быть и видеть.

 

Лена вернулась к Ванькиному дому. Подходила — приглядывалась, что над крышей. Будто рой пчёл, но рой очень крупных пчёл.

Это были стрекозы. Синие стрекозы кружили над коньком крыши.

— Ты куда пропала? — спросила Катя.

— Над домом стрекозы.

И начался отдых.

 

Искупавшись с дороги, устроились на террасе у бани, у самой воды. Ели яичницу с ветчиной, с бутербродами пили чай — «фу́рындали», как смешно говорил Ванька по-заонежски. Долго не могли понять, что не так с водой, пока кто-то не сказал: вода вкусная. Смотрели на воду, на тот берег, за горизонт. Больше ни о чём говорить не хотелось.

Солнце село. Небо догорало оранжевым и красным, вода вторила ему. Сияла Венера и загорались звезды: первая, вторая, третья. Четвёртая вспыхнула и сорвалась. И все загадали желания.

На столе рядом с чайником поставили старую керосиновую лампу, заправив её современной жидкостью «Светоч». Зажжённые спирали отпугивали комаров, злобно звеневших в темноте. В ногах лежали тёплые влажные собаки.

Лена сидела рядом с Андреем. И думала о них двоих, о детях, отправленных в летний лагерь, о родителях, сидевших всё лето на даче, о Кате с Вадимом, с которыми они дружили уже лет двадцать, об отпуске, в который наконец удалось выбраться, о Ване, с которым она так кстати познакомилась, о деревне Ирица.

Когда чай был весь выпит, Вадим поинтересовался:

— Мы так радостно рванули в глухомань без связи, чтобы, — он процитировал Лену: — вырваться из всех сетей, но вдруг что случится? Кто-нибудь об этом подумал?

— Кто-нибудь подумал. У Лены «Мегафон», он здесь берёт, — сказал Андрей.

— А интернет ловит? — с надеждой спросила Катя.

— Интернета нет, — отрезала Лена. — Мы же договорились: цифровой детокс.

 

Перед сном на полчасика запустили генератор, при свете разобрали постели. Катя с Вадимом заняли горницу, но Лена только махнула рукой: пусть наслаждаются. Залезла вслед за Андреем под тяжёлое ватное одеяло кровати в избе и ухнула в объятия Морфея, будто не спала всю жизнь.

Проснулись без будильника, ровно в тот момент, когда выспались. Рука сама потянулась к телефону. Лена рассмеялась, поставила его на беззвучный режим и отложила в сторону. Впереди была целая неделя без компьютера, интернета, новостей, мессенджеров, звонков с работы. Хотелось выключиться из бесконечной гонки за успехом, за благами жизни и прочей суетливой ерундой. Хотелось молчать, думать, читать, как раньше, бумажные книги, гулять с собаками не по пыльным улицам, а по лесу, собирать грибы, ловить рыбу, вести неспешные разговоры с друзьями. Им с Катей удалось уговорить мужей не брать с собой ни пива, ни коньяка. Ведь здесь не будет стресса, который нужно снимать. Здесь можно снять обувь и одежду, ходить босиком и купаться голенькими.

Утро встретило солнцем. Удивительный август. Удивительное лето, начавшееся в мае и не желавшее заканчиваться. «А давайте до завтрака искупаемся», — предложил Андрей, и все наперегонки бросились к причалу. Собаки финишировали первыми.

Пили чай на крыльце, где в уголочке стоял маленький столик. Вадим курил, приговаривая: «Вот, верите, даже курить противно. Такой мерзкий запах. И вкус. Брошу. Возьму и брошу».

Хозяин дома разрешил брать лодку, и парни после завтрака, вооружившись Лениным телефоном и следуя Ваниным инструкциям, отправились на поиски спасательных жилетов и сетей. Лена с Катей нашли две корзинки, позвали собак и ушли за грибами.

Вокруг деревни стоял молодой лиственный лес — не лес ещё даже, так, пушистый щенячий подшёрсток. Вдоль дороги нашли первый гриб — маленький сухой моховичок; за ним ещё и ещё. В азарте далеко усвистали, до рыжего сосняка с серебристым ягелем. Собаки носились как угорелые, не веря своему счастью. Корзинки, карманы, капюшоны лёгких ветровок — грибы уже некуда было класть. Солнце поднималось всё выше, и наступала жара. Жара ждала их в гости, сияя за последними соснами. Вылетели в поля, и дух захватило от простора, солнца и воздуха. Не сговариваясь, сбросили всё — разделись, разулись. Шли как по тёплой верхушке огромного каравая. Над головой что-то захлопало — это летели птицы. Оказывается, птиц слышно.

 

— Мы вас два часа звали, искали — как вы могли?!

— Это какие-то моховики времени: думали на полчасика, а прошло полдня.

Обедали рыбой по-карельски на террасе бани, как в божественной гостиной нашего общего дома. Всё в той же тишине. Разве что лёгкий ветерок перебирал сухой тростник у берега, как музыкант струны, да шевелил ветви берёзы — тряс в воду выспевшие семена.

— Даже не верится, что никого нету. Совсем никого вокруг.

С обеда устроились кто где. Катя медитативно чистила грибы. Лена валялась на шершавом тёплом причале, пристроив под голову диванную подушку. Грызла розовое яблочко, читала книгу, которую давно хотела прочесть. Книгу не по работе, не по школьной программе детей — для себя.

Озеро кипело рыбой. Уклейка или, как её называл Ваня, салака выпрыгивала из воды, ухватывая берёзовые семена, — рыба играла. На страницу книжки заполз жук. Водил усами. Сверху свесился мокрый розовый язык. Прогулялся по Лениному уху. Мокрая жаркая Боня привалилась к ней, и запахло собакой.

Парни неумело ставили на озере сети. Без женщин рядом, с весёлым матерком, далеко разносившимся по воде. И крепкие слова не царапали ухо: озеро, лес, деревня, мужики, занятые мужским делом, — всё было так, как было всегда и должно было быть.

Лена перекатилась на спину, закрыла глаза. Но и сквозь закрытые веки светило солнце. И не верилось, что не нужно никуда бежать, подвозить документы, спорить до хрипоты с Ниной Витальевной, ругаться с тупой курицей в службе поддержки, договариваться с недалёкими родителями Серёжи Коновалова... Ей так хотелось удрать от людей — и она это сделала, она удрала. И без людей — ей было прекрасно.

А вечером Андрей поманил её на чердак. Они поднимались по ступенькам, и ступеньки пели под их ногами. И вся крыша изнутри была украшена гирляндами вяленой рыбы — янтарными в лучах заходящего солнышка брюшками. «О! Да это же выпас пивного алкоголика!» — рассмеялась Лена. «Смотри сюда», — поманил её Андрей. В конце чердака на сене лежали два покрывала и подушка, а сверху, с крюка в коневой слеге, свисал тюлевый балдахин. Они нырнули в маленький домик, избавились от одежды и будто в первый раз она увидела его, а он увидел её.

Лежали потом взмокшие, в свежем колючем сене, на сбившихся покрывалах. Пахло любовью и сеном, под крышей ещё светились янтарные брюшки, но уже погасали одно за одним от их ложа к окошку. И Лена сказала: «Давай купим Федотовский дом?» А Андрей сказал: «И заведем ещё одного ребёнка?..»

 

Прошёл ещё день, за ним ещё один и ещё. Съездили на лодке по Космозеру в деревеньку с одноименным названием, посмотрели деревянную церковь Александра Свирского, побродили по улицам. Съездили в Узкие, от которых осталась только часовня Космы и Дамиана. Каждый раз собирались выехать пораньше, но выезжали дай бог в двенадцать. Потому что никуда не надо было спешить, потому что никуда не могли опоздать. Весь мир ждал их и готов был ждать сколько угодно.

У Кати на четвёртый день началась ломка без интернета и соцсетей, она пыталась пешком сбегать в Кажму, где ловят все сети, её удерживали, а потом отпустили. Боня увязалась за ней. Вернулись через час, похвастались пакетом белых грибов и мёртвым кротом.

Вадим бросил курить. Каждое утро бегал к «Трём Иванам» за водой, кашлял и откашливался, кричал: «Я начал дышать!» Андрей в первый же день на вёслах стёр себе в кровь руки, не сдался, нашёл в сарае перчатки и обхаживал по телефону Ивана, выпрашивая поставить на лодку мотор. Диванная собака Писман открыл в себе охранника: ухни птица в лесу — бежал к остаткам изгороди, лаял на пустую улицу.

Лена, перед поездкой наказавшая детям и родителям звонить ей, только если кто-то соберётся умирать, соскучилась и звонила им вечерами. Расспрашивала, как дела. А сама про себя не могла ничего объяснить. Говорила одно: «Я так вас люблю, так люблю». Уходила далеко по берегу, собирала таволгу и иван-чай.

Дни шли, и так хорошо было ни о чём не тревожиться, ни за кого не отвечать, только за себя, но зато в полной мере. Напитываться красотой и тишиной, и спокойствием. Бережно ловить каждое мгновение. Замечать бабочку на цветке иван-чая. Облако, похожее на дракона. Друг друга. Себя самих. Даже до Кижей — жемчужины Заонежья, острова и музея деревянного зодчества с одноимённым названием — не добрались: им и без него хватило.

 

В последний вечер парни выбрали сети; Лена с Катей нажарили рыбы. Накупавшись перед ужином, снова сидели на террасе у бани. Баня топилась, и в воздухе пахло дымком. Сковородка опустела, и её отправили в озеро отмокать. Водрузили на стол настоящий дровяной самовар, который, смеясь и ругаясь, раскочегаривали битый час. Только всё получилось, в лесу зашумело, и все прислушались. Кто-то ехал в их Ирицу.

Залаял Писман. Удрал за дом. За ним припустила Боня. Вставать никому не хотелось. Какая разница, кто именно нарушил их покой и уединение? Отдых заканчивался. Светлая, как белые ночи, грусть поскуливала на сердце.

Залаяли обе собаки. Лена с Андреем переглянулись, дружно поднялись со скамейки и пошли навстречу ненужным, непрошенным гостям.

 

У дома стояла маленькая, как ребёнок, женщина с девочкой лет пяти.

— Здравствуйте. А где Ваня? Я…

— Р-рав! Р-р-рав!

Девочка испугалась, побежала. Собаки кинулись к ней. Женщина продолжала говорить:

— …Женя, соседка.

— Арчи! Боня! Свои! — Андрей пытался унять собак.

Лена догнала ребёнка:

— Стой, не убегай, они не тронут.

Девочка доверчиво прижалась к её ноге.

— Они добрые, но вам нужно познакомиться. Тебя как зовут? Лиза?  А это Арчи и Боня. Арчи, Боня, познакомьтесь с нашей гостьей.

— …и мы уедем, — закончил Андрей рассказ, кто они, откуда и где Ваня.

Лиза как взяла Лену за руку, так и стояла, не отпуская её. Странно было, что, испугавшись собак, она кинулась не к матери. И мать, вместо того, чтобы защищать испугавшуюся дочь, спокойно разговаривала с Андреем. Что-то здесь было не то и не так.

Мысль мелькнула и ушла. Тревожиться не хотелось: Лену ждали баня, уютный вечер, чай с травами.

 

Лена с Андреем вернулись на террасу.

— Соседи? Как жаль… Весь мир был нашим, нашей была Ирица, и тут они.

— Завтра в город. А там ещё больше людей.

— Представляете, а ведь есть люди, которые рождаются среди этой красоты и живут в ней всю жизнь.

— Никогда не завидовала деревенским, но сейчас мне кажется, что-то мы упустили.

 

В баню пошли все вместе: пока одни парились, другие купались. Пили чай на террасе, снова заходили в парную. Умаявшись, оставили открытой дверь выпустить пар, ещё раз, уже ловчее, раскочегарили самовар. Сидели на скамьях, закутавшись в белые простыни, чистые, выполосканные, будто не баня, а сама Ирица, красота и тишина её, отмыла их снаружи и изнутри. И заходящее солнце — вся Вселенная — смотрела им глаза, как смотрит мать на своего первенца. И души их, низвергаемые в бездны и взмывающие ввысь, наконец готовы были узнать все тайны.

Зажгли керосинку. Пора была перебираться в дом, но никому не хотелось. Говорили обо всём и сразу и никак не могли наговориться. Небо почернело, узкий месяц слева открывал скобки, правее высыпали звёзды и проступал не видимый в городах Млечный Путь.

— Я поняла, почему озеро Космозеро, — сказала Катя. — Это прямо-таки кос-ми-чес-ка-я картина…

Вызванный её словами пришёл поток Персеиды, и посыпались звёзды в Космозеро.

 

Взлаяли собаки.

У дома стоял мужик. Большой, сутулый, похожий на гнилой и замшевший пень.

— Женька у вас?

Несмотря на тёплый вечер, Лену пробрал озноб.

— Нет, не у нас.

— Вы потеряли Женю? — подходя, спросил Андрей и удивленно покачал головой: — Где тут можно потеряться?..

— Так не у вас она? — Не обращая внимания на собак, мужик направился к бане.

Андрей заступил ему дорогу.

— Я же сказал — нет.

Из-за бани высунулись Вадим с Катей.

Сосед постоял, глядя на Андрея исподлобья. Медленно развернулся и ушёл. Писман глухо зарычал ему вслед.

 

— Как там его? Виталик?

— Он неприятный.

— Он пьян.

— Странные у Ваньки соседи: ищут друг друга среди четырёх домов.

— Вот так и начинаются все ужастики: компания приезжает в старый дом, потом появляется странный сосед. Который куда-то дел свою жену…

— Да, криповенько.

Хорошее настроение таяло. Переговариваясь, начали собирать со стола.

— Вот зачем, зачем в таких местах люди? Разве тут нужные какие-то люди? Так хорошо, когда никого нету…

— Да, но всё же давайте сходим к нему и расспросим подробнее, что случилось. Когда он видел Женю последний раз.

— Сходим.

Лена выловила из озера сковородку, вместо металлической губки для посуды потёрла её песком. Катя помыла остальную посуду. Андрей с Вадимом разобрали самовар и вытряхнули угли.

С того берега донеслись крики. Сначала едва различимые, затем всё громче. Все переглянулись.

— Слышали? Это Женя? Как она там оказалась?

— Ванька говорил, он переплывал озеро.

— Точно! Она уплыла на тот берег, не рассчитала силы и не может вернуться.

— Я схожу к Виталику. Скажу ему. — Андрей ушел.

Остальные унесли самовар и посуду в дом. Лена накормила собак. Вернулась к бане развесить сушиться простыни. С воды ясно слышался плеск вёсел и виднелась лодка, плывущая к тому берегу.

Заволновались, бросились к дому собаки.

Лена пошла за ними, но у дома никого не было. Выглянула за угол. Кто-то осторожно прихватил её за палец, дернул вниз, как поплавок под воду. Прижавшись спиной к стене, стояла Лиза.

— Лиза, почему ты не дома?

— Мама пропала.

— Мама нашлась. — Лена обняла дрожащую Лизу.

— Можно, я к вам?

— Да, конечно.

Все собрались на причале.

— Слышишь плеск? Это папа на лодке забрал маму с того берега и везёт домой. Сейчас он её привезёт, и вы будете пить чай. У вас есть дома генератор? Бывает по вечерам свет? Зажжёте дома свет, включите телевизор. Ты посмотришь мультик и ляжешь спать.

Весла плескали. Лодка приближалась. Но её ещё не было видно. Только звёзды сыпали в озеро: одна, вторая.

— Давайте, когда они покажутся, заорём хором: «Ура!» — и будем махать руками, — предложила Лена. — Да, Лиза? Я вижу лодку. Раз-два! Папа спас маму — у…

— Не-ет! — другой крик распорол тишину.

Легкая лодочка заметалась на воде, опасно кренясь.

— Ах ты… — И дальше посыпался поток мата.

Звуки ударов.

Все сидели на причале, не веря глазам и ушам, оцепенев.

Озеро, лес, звёзды, звон комаров, плеск воды — мир был точно таким, как прежде. Но вместе с тем и совсем другим. Звуки распарывали его, взрезали ножом, потрошили. И озеро, и лес, и небо. И было физически больно.

Катя спохватилась первая:

— Идёмте в дом. Включим свет. Попьём чаю.

Увела Лизу, остальные ушли за ними. Закрыли в доме двери и окна.

— Хочешь пряник? А конфетку? — Катин голос был приторно сладким.

Зашумел генератор. Зажёгся свет. Вошёл в избу Андрей.

Лена пыталась собраться с мыслями, но также нарочито весело комментировала свои действия:

— Включим телевизор. А что у нас там такое интересное?

Бодрый голос Андрея Малахова ворвался в комнату:

— А сейчас мы узнаем все тайны семьи Петровых!

Снова залаяли собаки. Парни напряглись, но Лена уже выскочила на крыльцо.

 

У крыльца стояла Женя. Электрический свет из распахнутой двери осветил её — маленькую, мокрую, растрёпанную, красную. Этот красный цвет кожи испугал Лену. Она сбежала по ступенькам. Не зная, что сделать, обняла. Женю трясло.

— Ли… Ли… Лиза у вас? По… По… Позови.

— Может, останетесь? Может, чаю?

— Нет, нет, нет.

Лена вывела Лизу.

Вернулась в избу. Телевизор был выключен, и все приникли к окнам.

В густых сумерках две маленькие фигурки шли к соседнему дому, чёрному, без света в окошках, гуськом одна за другой. Медленнее, ещё медленнее, ещё. Долго стояли у своего крыльца. Поднялись и скрылись за дверью.

— Я — наивная дура, да? Что это было? — Лена оторвалась от окна, посмотрела на своих друзей.

— Не переживай, всё закончилось. — Андрей обнял её, поцеловал в щеку.

— Не-ет! — с улицы донеслось истошное, от которого не спасут никакие закрытые двери и окна. — Не бей меня, пожалуйста, не бей, не по лицу! Я больше не буду! — И поток брани, бессвязной, больной.

Лену снова притянуло к окну, как к экрану: свет в соседских окошках зажёгся, и этом уютном домашнем свете Виталик избивал жену среди грядок.

Андрей нарочито весело предложил:

— Ставим телефоны на зарядку, через часок я выключу генератор. Кому ещё что надо зарядить?

— Фотоаппарат!

— Никто не видел моей косметички?

— Что у нас там из еды осталось?

Все засуетились. Лена вместе со всеми схватилась за рюкзак, за куртку. Подхватила с кровати книжку.

С улицы донеслось отчаянное:

— Помогите!

— Почему мы делаем вид, что ничего не происходит?! — Лена грохнула книжкой о стол.

И все — как стряхнули морок.

— Андрюха, пойдем, разберёмся. — Вадим поиграл мускулами. — Конечно, баба — слабая, сдачи не даст. Краса-ава. Приподнял свое чсв. Надо его чуток повоспитывать.

— И сто двадцать шестая статья УК. Плюс незаконное проникновение. Они ведь на своем участке, это частная территория. — Нарочито спокойно заметила Катя. — Лучше позвоним в полицию. — Взяла в руки Ленин телефон.

— Как будто ты не знаешь, что они скажут: вот убьёт — тогда и звоните! — Лена аж подпрыгнула. — Да и как сюда доберутся полицейские?

— А когда доберутся, эти Виталик с Женей закроются в доме и скажут, что всё у них хорошо, а мы всё придумали… — Катя медлила.

Андрей молча включил телевизор, и бодрый голос с экрана заглушил крики. Но один — самый резкий, звериный — всё же прорвался:

— СУ-У-УКА!

— Господи. — Катя схватилась за голову. — Она ведь такая маленькая, худенькая… Как же это страшно! Вот так вот, в деревне, когда кругом никого нету. — Провела ладонями по лицу, как умылась. — Нет, я не буду об этом думать, я не буду поддаваться эмоциям.

— Никого нету? Но мы есть, — напомнила Лена. — Мы есть, она кричит «помогите» — она ведь нам кричит, кому же ещё? Ты звонишь или нет?!

— Звоню! — Подруга снова схватилась за телефон и взвыла: — Да какой там номер-то у этой полиции?!

— Сто двенадцать, — подсказал Андрей.

А Лена уже не могла остановиться:

— Или вы все — как они?!

— Кто — они?

Лена собралась с мыслями.

— Я в подростковом возрасте насмотрелась советских фильмов про двадцатые годы. Все эти колхозники с колхозницами, пляски со снопами. И обуяла меня идея жить в деревне. Но бабушка мне рассказала о жизни в деревне. Как мужья избивают жен, как вместе они поколачивают детей. И, главное, все про всё в деревне знают. Хают на каждом углу. Сплетничают. Но не вмешиваются. Насилие — это чудовищно! Но почему оно возможно? Потому что другие молчат. Все знают и делают вид, что так и надо. Я слушала бабушку и дала себе зарок: я никогда не буду бездействовать. И что? Сижу у окна, слушаю крики и не вмешиваюсь. Я так не могу, понимаете?!

— Андрюха, ты со мной? — Вадим поднялся с дивана.

— Нет, Вадик. — Катя схватила мужа за руку. — Я же говорю: это незаконно. Тебя посадят!

Лена подхватила у печки кочергу, встала рядом с Вадимом.

— Я — с тобой.

Вадим смотрел на Андрея. Андрей стоял, замерев. Лена подыскивала слова.

— Нет, мы не можем его бить. Он её бьет, потому что она не хочет жить так, как он считает правильным, а мы — что? Мы его побьём, потому что он не хочет жить так, как мы считаем правильным?.. Но мы ведь правы? Ведь никого бить нельзя, и его надо остановить!.. — Она запуталась. — Андрей, что ты молчишь?! Скажи что-нибудь!

— Прежде чем вмешиваться, надо всё обдумать. Мы здесь никто, мы приехали — мы уехали. Вдруг у Ваньки потом будут проблемы? А у этой Жени? Что если после нашего вмешательства, без свидетелей, Виталик выместит зло на ней?

— Он уже вымещает зло на ней.

— Почему он её бьет?

— Потому что может, — вставил Вадим.

— …Почему она с ним не разводится?

— Давай, скажи ещё, она сама во всем виновата!

— Ага, теперь я во всем виноват. Вот поэтому я и молчал.

— Почему она с ним не разводится? Потому что она не знает, что в мире бывает по-другому. Ей кажется, что у всех так, что это норма. Все эти деревенские присказки — «бьёт — значит любит». Да я!.. — Лена поймала себя на мысли, что ей хочется приложить кочергой Андрея за то, что он ничего не делает, не разбирается с проблемой как настоящий мужик.

Она отбросила кочергу, как будто та была раскалённой.

— А в городе, по-твоему, по-другому? — ухмыльнулся Вадим. — Ну-ну.

— Может быть, для начала поговорить с ними? — предположила Катя, у которой не получалось дозвониться в полицию. — Рассказать…

— Подойти к ним и сказать: секундочку, сейчас вы прослушаете лекцию о счастливой семейной жизни? — перебив, хохотнул Вадим. — Такие, как этот Виталя, только силу понимают. Только силу.

— Тебе смешно? Человека убивают, а ему смешно! — всплеснула руками Катя.

— Давайте теперь все поругаемся?

Все умолкли. Даже в телевизоре пропал звук. И на мгновение показалось, что за окнами всё закончилось. Что все всё поняли, помирились и успокоились. Но из темноты снова донеслись глухие вскрики и стоны. И в телевизоре — закричали узнавшие все тайны семьи Петровых.

— Андрюха, так что? — Вадим встал у двери, взявшись за дверную ручку.

— Вот если бы она к нам прибежала, на нашу территорию… Что вы на меня все уставились?! Я не знаю, не знаю, что делать. Я раньше такое видел только у Малахова вон. — Андрей кивнул в сторону телевизора. — Как выключить это реальное реалити-шоу? Где кнопка?

В телевизоре щелкнуло, треснуло. «Не переключайтесь!» — весело сообщил с экрана Малахов, и пошла реклама.

— Да ну вас, — сказал Вадим и вышел.

— Ты куда?! — вскинулась Катя.

 

— ПОМОГИТЕ-Е-Е!

Андрей, сбросив оцепенение, выскочил из комнаты.

Зашлись лаем собаки.

Крики приближались.

— Стой, сука! Всех убью!

— Алло! Алло! Здравствуйте! — кричала Катя в телефон.

Но Лена уже, подхватив кочергу, бежала на крыльцо. По ступенькам влетела Женя.

— Спа… Спа… Спря…

Лена ухватила её за руку, втянула в дом. Вернулась на крыльцо.

Пошатываясь и глядя исподлобья, поодаль стоял Виталик. Свет из двери не попадал на него — человек проступал из сумрака неясным силуэтом чудовища. Перед ним, глухо рыча, с шерстью, вздыбленной не только на загривках, но и по всему хребту, стояли Арчи и Боня. У крыльца — Вадим, на ступеньках — Андрей.

— Пусть. Она. Выйдет.

— Без тебя справимся. — Андрей толкнул Лену назад в дом.

 

Женя сидела на кровати, вокруг неё суетилась Катя:

— Воды? Чаю?

У соседки справа припухло лицо, когда она сказала «да, спасибо», на зубах показалась кровь. Лене казалось, она видела на ней вмятины от кулаков.

— За… за… зачем я не поплыла обратно? Луч… луч… Лучше бы я утонула. — Зубы стучали о кружку с водой.

— Что вы такое говорите? У вас Лиза, — строго сказала Лена, прислушиваясь к звукам снаружи.

 

Скрипнули половицы коридора. Затем дверь. Первый вошёл Андрей.

— Он убрался. Сейчас Вадик докурит и закроет дверь на засов. —  И соседке: — Как вы?

Но Женя уже свернулась клубочком на кровати и закрыла глаза.

 

Утром Жени на кровати не оказалось. Утро было точно таким же солнечным и светлым, как все дни до этого. Озеро блестело на солнце. Берёза роняла в воду семена. Играла салака. Легкие тучки шли по небу парадом: одна похожая на волка, другая — на зайца, третья — на человека. Соседский дом был закрыт. Машины рядом не было.

— И слава богу, и слава богу! Она жива, они помирились, — высказалась Катя и направилась в избу, подхватив в коридоре-кухне вилки и подставку под горячее.

— Как уехали? Вместе? — Лена с утра оббежала с собаками Ирицу, но соседей действительно не было. — Ведь с ней надо было ещё поговорить! Ей нужно к психологу. В центр помощи женщинам. В Петрозаводске он есть. Они откуда? Из Медвежьегорска? Там он тоже должен быть.

— Всё, это уже не наша ответственность. Господи, — Катя сложила руки в молитве, — как хорошо, что мы городские, как хорошо, что мы сегодня отсюда уедем. Как мне вчера было страшно! Мне казалось, этот Виталик убьёт её и придёт к нам. И всех убьёт.

— Не, ну не могли они всё это в другой день устроить, без нас? Весь отдых испортили. — Вадим внёс в избу сковородку с яичницей. — Налетай! Мы заслужили: соседку спасли. Этот чудак на букву «м» наш урок надолго запомнит.

Катя поцеловала мужа:

— Ты у меня самый сильный, самый смелый. Ты нас всех вчера защитил! Ты и Андрей.

— И яичница у меня самая вкусная.

— И яичница.

 

После завтрака собрали вещи, искупались напоследок, ещё раз перекусили. Парни ушли вперёд с первой партией вещей, собаки увязались за ними, а Лена с Катей прошлись по деревне, по улице на четыре дома. Задувал ветерок, лёгким снегом летел пух с иван-чая. Кате на плечо села стрекоза, и Лена успела их сфотографировать на память. Пора было уезжать, но уезжать не хотелось.

— Господи, хорошо-то как. Зачем мы ездили в какие-то турции и египты, зачем? Нет, ну ладно ещё Европа, это, конечно, другое, это мировая культура. Но все равно спешишь и боишься не успеть, увидеть всё за неделю, — болтала Катя.

— Всё увидеть за всю жизнь невозможно, — рассеянно отвечала Лена: она думала о другом.

— У меня такое ощущение, что всё я увидела здесь. Потому что…

Лена думала о другом: о том, что она так хотела удрать от людей, но у неё ничего не получилось и не могло получиться, ведь она сама — человек. И, может быть, она вовсе не хочет от них бежать — хочет научиться идти им навстречу. Научиться различать добро ото зла, «чтобы сердце стяжало тонкость вкуса к отличию вина цельного от вина поддельного», чтобы…

— Я подумаю об этом позже.

— Что? — не поняла Катя.

 

— Ваня! — В городе уже Лена повисла на шее у Вани. — Ваня, спасибо тебе, это было бо-жест-вен-но. Твой дом, Ирица — это нечто.  Я отдохнула на жизнь вперёд. Но если ты пригласишь нас в свой дом в следующем году, мы не откажемся.

— Всё, всё, хватит, я ревную. — Андрей оттащил Лену от Ивана. — Спасибо. Держи. — Вручил ему звенящий хорошим коньяком пакет. — Это от всех нас. Мы тебе там ещё бензина оставили, консервов. И фонарик хороший, а то твой на ладан дышит.

— Вам спасибо. Дом должен жить, принимать гостей, иначе он всего лишь груда брёвен. И в деревне должны быть люди. Конечно, приезжайте в следующем году в любое время.

Они распрощались.

 

*  *  *

 

Иван видел, как светились их глаза по возвращении — вернулись без грибов, без рыбы, но чего-то всё же перехватили. Не зря он поделился с ними своей Ирицей, долго сомневался, но дал ключи. Крепко выручили его Ленка с Андрюхой, пришли молча и вовремя, сделали всё как надо. Такое редко бывает, а потому не забывается. Должником жить Иван не любил.  А теперь вот и расплатился. Теперь настал его черёд ехать в Заонежье, в его Ирицу.

Неделю Иван заканчивал свои дела. Рита уже вышла в отпуск, ждала, пока он соберётся, закупала продукты. Дениска оповестил всех друзей, что они с папой поедут в деревню и поймают там во-о-от такую щуку. Не знал ещё, что его сезон на уток открылся, что отец первый раз даст ему в руки свое ружьё и собаки принесут ему его первую дичь.

Эти горожане ни грибов не набрали толком, ни ягод, ни рыбы. Но Иван — не горожанин, а что живет в городе — так мало ли, какой жизнь крюк может сделать. Он деревенский: его прадед дома по всему Заонежью рубил, плотником был. Его дед в Ирице, в доме, поставленном отцом, родился — и тоже рубил дома. С пяти лет брал маленького Ванюшку в лес и показывал: «Энту сосну нá дом брать не нап, а вот ёна в самый раз. А тая елочка на курицу пóйдет, вишь, корень какой?»

И уже у дома объяснял: «Ряд бревен, связанных врубками — венец, а те, что не связаны, — указывал на треугольный фронтон, — ёны самцы, то бишь сами по себе. А чтоб не выпали — слегами схвачены. В слеги врубают курицы — елки с корнем-крючком. На крючки кладут брусы с желобами — потоки. А в потоки уже тесины укладывают в два ряда — крышу кроют», — и дальше, и со всеми нюансами. Подарил ему, четырёхлетнему, маленький топорик — готовил себе смену: сына-то бог не дал. Только дочь. Да внука.

Ванина мама в Ирице родилась. И сам он тоже. Матери восемнадцать было, училась в городе, выскочила замуж, забеременела. А перед родами испугалась — помчалась в родное гнездо. Уж как бабка её ругала: куда ж ты? В деревне даже медпункта не было, ближайшая больница — в семидесяти километрах. А мать приехала, с трудом впихнулась, брюхатая, на печь, где в детстве спала. Там и родила от счастья, что дома.

До семи лет Иван в Ирице жил. С местными пацанами дружбу водил, с дедом ставил сети, с ним и с собакой Чижиком на охоту ходил, мечтал озеро переплыть. А вот с плотницким ремеслом как-то не задалось. Дед кряхтел, ворчал. Крышу, как все в деревне, шифером не крыл. Ждал, когда маленький топорик пригодится, когда подкинет он Ванюшку своего, лёгкого, на крышу, а сам только подавать доску да гвозди будет. А потом внук сядет верхом на конёк, счастливый, а дед скажет: «Ну чёго? Первая твоя крыша…»

В семь лет мать забрала Ваньку в город, в школу. Привозила в деревню на лето на «Комете» до Великой Губы, потом на попутках до Космозера, пешком до заметного места, с которого Ирица, как на ладони. Мать кричала на ту сторону, и дед забирал их на лодке. В двенадцать лет первый раз поехал один; мать не пустили с работы. Сам кричал с берега, звал своего деда. Дом стоял, но ни деда, ни бабки, ни даже собаки Чижика у дома не было. Метался на берегу, как отбившийся от стаи щенок. Дрожа от нетерпения и обиды, едва не расплакался. Связал одежду узлом на голове, прыгнул в воду и поплыл к своему дому. Ледяные волны захлёстывали, он отфыркивался, сердце стучало в груди испуганным воробушком в руках, но он видел свою Ирицу, свой дом, и ничто мире не могло остановить его.

Бабушка с дедом бежали от дома соседей. Бабушка, схватившись за своё сердце, осела на доски причала. Дед прыгнул в лодку, подхватил его за шкирку уже у самого берега. Не сказал ничего. Встряхнул, посмотрел в глаза, потрепал по мокрым волосам. Так началось то, последнее лето с дедом, его двенадцатое лето — его двенадцатая маленькая настоящая жизнь. Потому что в городе все было понарошку, в городе было то, что нельзя было назвать настоящей жизнью. И только в Ирице каждое лето душа разглаживалась и отмякала, как корочка на бабушкиных пирожках: вынимая противни из печи, она всегда смазывала их маслицем и прикрывала полотенцем.

Бабушка с дедом и без деда, сколько могла, корову держала. Пока корова была — и двор стоял. Над хлевом — сарай-сеновал, над сеном — рыба вялится. Маленьким, если случалось что-то не поделить с человеком, со зверем, с Ирицей — забирался на сеновал, сдёргивал с верёвки салаку. Лежал в сене до ночных комаров, сосал её, солёную, мочалил во рту, крепился, думал. Бабушка принесла на сеновал два покрывала, подушку. Повесила тюль — забрала постель, как в авоську. Стал постарше — там и ночевал, не мешая ей поздними возвращениями, и сам Господь нёс его в своей авоське по дороге, которой имя — жизнь. И сама Ирица поймала его в свои сети. А если изнутри посмотреть, так и он поймал весь мир в свои сети.

Выбирал мир понемножку, не торопясь. Сам рос, и, как круги на воде, ширилась его Ирица. Свой дом, свой участок, соседские дома, деревня, кладбище, где похоронены его прадед с прабабкой, Космозеро, ближний лес. «Здравствуй, лес, — говорил лесу, входя в него, как говорили его дед и бабушка, как говорила мать. — Здравствуй, озеро. Здравствуй, поле». Источник «Три Ивана», Узкие, Сяргозеро, Карасозеро, Кобыль-гора, Мун-камень, Ловги. Ловги — древнее, заветное место, огромная каменная чаша среди лесной чащи. Чёрные скалы с шапками мха, чёрный бездонный провал, чёрная ровная без ряби вода. Колыбель всех чудовищ. По скалам струится вода, и дрожит над водой вечная радуга. Колыбель всех чудес. Начало начал. Путь туда и путь обратно. Ловги. На Ловги и остановился — дальше это уже была не Ирица.

Окончил в городе школу, отучился в училище. Отец ушёл к другой, мать заболела. Увезти бы её тогда в Ирицу, бегать каждое утро к «Трём Иванам» за целебной водой, топить для матери баньку — да кто ж его тогда спрашивал, слушал? Устроился в городе работать — и затянуло, замотало, запутало. Не перекрыл вовремя крышу хозяйственной части — пришлось сносить и наскоро колотить сарай.

Отошла в иной мир бабушка, и таяла без него его Ирица: десять домов, восемь, пять. Каким выпал жребий сгореть, как дому Егорьевых. Старший внук его, Егорьева Степана Фомича, вернулся в Ирицу, испорченный городом. Дружки-охотнички к нему зачастили, да всегда не пустые — с кажминской самогонкой. Нарушали все охотничьи табу, и лес от них отвернулся. Не показывал им следы, и их следы принимать не хотел. Они мстили лесу — палили по банкам — за грибами было страшно зайти. Осатанев, хмельные, спалили дом, но сами спаслись. Да ружья с патронами из огня выдернули.

Через неделю прикатили снова, напросились к Виталику ночевать, с утра пошли в лес. По первому снегу Егорьев взял зайца. Раздухарился, разделся, стоял с голым торсом, косого за уши держал, позировал на фотоаппарат. Но заяц оказался живым: оглушило его. Полосанул задними ногами — кожу как ножом разрезал, вену порвал. Пока дружки до Ирицы бежали, пока до Кажмы ехали, пока из Медвежьегорска скорая пришла. Взял Егорьева заяц.

Другие дома в землю ушли, как дом Правдиных. Сын Правдина до председателя дорос, на тот берег жить перебрался, поближе к лесхозу. Но родителей навещал, почитай, каждые выходные в Ирицу ездил. Им, пацанам, говорил: «Живите по совести. Знайте, где своё, где чужое. Больше, чем надо для жизни, не берите».

Пришли девяностые, начался передел земли. Кому и что сказал председатель, никто не знал, но выловили его тело баграми в Узких — аккурат к часовне Космы и Дамиана прибило. Отца его уже не было, мать на год пережила сына. В Ирицу летом наезжал его сын, Ванька Правдин, Ивана названный брат. Летел как-то в отчий дом на мотоцикле, да снёс его с трассы чей-то джип, а больше Правдиных и не осталось. Пошатнулся дом. Протекла крыша, пошла по венцам гниль. Так и сгнил, как растаял. Только россыпь кирпичей на берегу от русской печки.

А какие и на дрова разобрали, как дом Мишиных. Пока бабка Акулина жива была, дом стоял. Бабка ведуньей была, водой из «Трёх Иванов» лечила. Вода и вода вроде бы, но Акулина знала слова. Не было медпункта, да он был и не нужен: к Акулине все шли. Она и Ивана с печи на руки приняла. Первые её руки. Потом его уже матери дали. Бабке. Молодому отцу, примчавшемуся через день.

Бабка Акулина не только людей, дома берегла. Дунет, плюнет, постучит, пошепчет — и стоит дом. Она все были и небыли Ирицы хранила.  И кто деревню так назвал, сказывала. Раньше ведь несколько деревень считалось: Мишино, Курково, Егорьевское. А пришёл пришлый человек, пожил в селе несколько дней, встал у церкви — тогда ещё церковь была — и сказал: Ирица. «Пое-откуда при́шел, пое-что скáзал», — разводила руками Акулина. Знала, конечно, кто это был и почему Ирица, но тайны не открывала. А Ирица так Ирицей и осталась. Местные подхватили: «Глупа Кажма, шально Пабережье, свята Ирица». Прикипело имечко.

Последнюю неделю Иван дорабатывал — и на пенсию. Она у него ранняя, в сорок пять. Уже несколько месяцев они с Ритой ругались: его в Ирицу тянуло, как за жабры; это у неё — отпуск, а он собирался остаться.  В своём доме, в котором он знал с подклета до крыши каждую щёлочку. Три его сердца: большое — русская печь и два маленьких: газовая плита и генератор. Знал и любил свой дом как своё тело. На чердаке верёвки натянул — рыбу вялил, на коневую слегу крюк прибил, постель, как в детстве, наладил. Ладился Федотовский выкупить, благо накопления были. Не потому что нужен — чтобы не было больше соседей в его Ирице. Дружка армейского, тоже охотника, с собой тянул-заманивал. Вторым посерьёзнее ружьецом обзавёлся, двумя лайками — к будущему году как раз натаскаются. До этого только на мелкого зверя ходил — пришёл черед брать кого покрупнее.

Жена думала, ещё можно что-то переиграть, смеялась: «Дремучий ты человек, даже собирать лайки в социальных сетях не научился». «Лайки — это собаки», — отвечал он; он ни во что не играл. «Не оставлю вас, не боись. Приезжать буду, Дениску на каникулы брать. Не на Марс ведь перебираюсь». Все эти годы он охранял свой дом в Ирице от неё: не давал заменить мебель, переклеить обои, натащить с города ерунды. Сохранял для себя. Для Дениски. Для внуков. В июне ходил с палаткой ночевать в Ловги, и Ловги ему сказала: «Пора вернуться». Осталась пара дней — и он вернётся. И заскорузлая его душа, сухие его жабры расправятся. Переплывёт он свое Космозеро, выйдет из воды другим человеком. И заживёт.

Вещи уже были собраны, Дениска с новеньким спинингом приплясывал по квартире, Рита напекла пирогов в дорогу, как Ивану позвонили: «Ванька, дом твой сгорел».

 

«Мужчина плачет, только когда потерят кого близкого», — сказал ему дед однажды. И Ванька плакал: когда умер дед, когда не стало бабушки, плакал там, о чём не хотел вспоминать, когда убивали друзей, когда разбился на мотоцикле названный брат Ванька Правдин, когда похоронил мать.

Иван стоял на пепелище и плакал. Никого с собой не взял: ни Ритку, ни армейского дружка. Стоял и плакал, и северный ветер задувал сквозь его сердце. И никого рядом не было — только собаки. Только бабушкина яблонька, усыпанная яблоками с верхушки и до земли, а ведь он и не помнил, чтобы она когда-нибудь плодоносила…

Кинулся в Ловги сказать и послушать. И не нашёл место. Заплутал. Едва вышел — собаки вывели в Ирицу. Ванька Барышев втащил, обессилившего, на своё крыльцо. Плеснул водки. В кармане нашлось сладкое яблочко.

На обратном пути Иван остановился в Кажме покурить, купил воды в магазине.

— Чёго там у вас? Говорят, дом твой сгорел? — участливо спросила продавщица. — Как же так-то, Вань?

— Сгорел, теть-Тань, сгорел. Не слышно ли чего, почему он сгорел?

— В деревне всегда всё слышно. — В магазине кроме них никого не было, но она показно поглазела по сторонам и перешла на шёпот: — Виталька вечером заезжал, водку брал. Он и так-то смурной всегда, а тут аж чёрный был. Да глазья бегали. Рано утром обратно ехал. Что так ненáдолго? В ту ночь дом твой и сгорел.

— Спасибо, теть-Тань.

— Стой, стой, окаянный, не удумал ли ты чего? Вот на беду-то наговорила!

— Что удумал — то моё дело. Бывай.

 

Рана не затягивалась и не могла затянуться.

Жена уже не пилила: собрала вещи и перебралась с Дениской к своим родителям. Иван остался один в квартире с собаками. В квартире, которая давно ему опостылела — не дом, временное пристанище, общежитие на период учебы. Светленькие обои, мебель из «Икеи», бытовая техника — всё как у людей — всё как у всех, ничего своего. Разве что живая собачья шерсть по углам. Ритка через день пылесосила, демонстративно поджав губы. Двух собак в городской квартире она ему не прощала. Ему уже не нужно было её прощенье.

В детстве в Ирице у них компания была: он, внук председателя Правдина и Барышев — все Иваны. Все сероглазые, светленькие, вихрастые, одинаковые, как братья, дети своей земли. Маленькие спрашивали у взрослых: «А источник в честь нас назвали?» «В честь вас», — отвечали взрослые. Три Ивана и Виталик. Поначалу вместе играли.

Вырыли землянку за Федотовским домом на сухом косогоре — яму старой воротиной закрыли да куском шифера. Бабушка гречневой каши с тушёнкой наварила — настоящую еду партизан, выставила на крыльцо остывать. Утащили её в штаб, чтобы там во время секретного совещания съесть. Виталика тоже с собой позвали, но он не пошёл. Ходил потом два дня, смотрел в их сторону и хихикал. На третий день не удержался: рассказал внучкам Акимовых Зинке и Глашке: «А я Ванькам в кашу червяка сунул». Его почему-то даже бить не стали.

После за сорок-то лет много чего ещё было. Но бабушка наказывала: «Будь умнее, Ванечка, сноси, учись прощать, от соседа не у́йдешь». Разводила руками: «Недовес души — бог ему судья». Тогда, что на рынке, что в магазине, любая продавщица старалась не довесить товара — «недовес души» казалось смешно. И Иван был умнее, переводил всё в шутку, прощал. Ради бабушки. Ради матери. Ради своего сына. Расходился с Виталиком, как медведь с медведем, зная свою межу. Не заметил, как научился терпеть. Терпеть то, за что другому давно бы уже вцепился в глотку. Сносил, сносил, да снести далеко не смог. Пришла пора всё вернуть.

Сидел, чистил гладкоствол, раскладывал на столе патроны, смотрел, думал. Ждал. Набухал. Бродил дедовой брагой на суровой деревенской закваске. Ощущал, как сходятся у переносицы брови в резкие складки. За бровями морщилась, закручивалась жгутами душа. Сидел, курил одну за одной. Рот заливала едкая слюна. Сглатывал слюну, и ходил кадык вниз-вверх, как бабушкино веретено. Сучилась и всё суровей с веретена выходила нить.

Через неделю позвонил Ванька Барышев: «Не приедешь? А то живи у меня. Собаки, поди, истосковались по лесу». — «Когда поедешь?» — спросил Иван. «Послезавтра. Послезавтра вроде как и Виталик съедет. Он один, без своих. Приезжай. Два Ивана мы с тобой остались, два Ивана». — «Я подумаю».

С вечера Иван вытащил с антресолей надувную лодку, накачал воздух, проверил, не пропускает ли. Сдул, упаковал. Закинул в «Ниву». Туда же бросил бродни^[1]. Собрал рюкзак. Встал, едва рассвело.

Собаки уже знали, что он едет в лес. Валет не спускал с Ивана глаз, сука, Довесок, поскуливала. Иван не хотел брать двух собак, из помёта присмотрел серого, как волк, кобеля. Суку ему выдали довеском: забирай, всё одно не сбыть задохлика. Зачем забрал? Возился с ней, покупал какую-то ерунду в коробочках, выкармливал. Выправилась. В июне был в Ирице, ушёл в лес с собаками. Прихватил с собой легкую «сайгу», никого брать не собирался: не сезон, но без ружья чувствовал себя, как голый. И встретил мишку — медведицу с пестунами. Задумался, не заметил. Сосны разглядывал — сами собой шли на ум дедовы слова: энти на нижние венцы хороши. Шел тихо, оказался с подветренной стороны, «сайга» заряжена мелкой дробью. Быть бы беде, но выскочила вперёд Довесок. Облаяла, отвлекла на себя. За нею вскинулся и Валет, зашёл с другой стороны. Сбили зверя с толка, отогнали. Им тогда по семь месяцев было.

В этой поездке собаки были ему не нужны. Но они перекрывали вход, заглядывали в глаза. А потом Валет сел и завыл. И Довесок присоединилась к нему. «Как по покойнику», — царапнуло изнутри. «Чтоб вас», — уже вслух. И взял поводки.

 

Поехал не через Пабережье и Кажму — сделал крюк через Великую Губу, не торопясь, перекуривая, выпуская собак побегать. Через Терехово и Космозеро хотел добраться до заветного места. Передумал, остановился в Узких — загнал машину долой с чужих глаз через поле в ольшанник. От часовни близкий удобный подход к воде и мостки — накачал надувную лодку, спустил на воду. Долго искал равновесие с двумя собаками. Не отчалил — вышел на берег, поднялся на крыльцо часовни.

 

Прапрапрадед его эту часовенку рубил — так дед говорил. Четырёхстенный сруб — молельня с притвором под двускатной крышей. Над молельней — главка с православным крестом. Над притвором на девяти столбах — колокольня на восьмериковом бревенчатом основании; на шатре колокольни — маленькая главка с восьмиконечным деревянным крестом. Крыша когда-то была старинная, с курицами и потоками, но перекрывали несколько раз, и сейчас на гвоздях. Последний раз прадед перекрывал. Он же и причелины с полотенцами резал. Ажурные. Перед самой революцией уже, перед гражданской войной. В ноябре 41-го в соседнее Космозеро финны пришли. Говорят, ездили в Узкие любоваться часовней.

 

Много раз Иван заходил в часовню, а всегда оставался снаружи. Сейчас же и вовсе не с кем там ему было разговаривать и не о чем.

 

Два часа грёб против волны — оборачивался на часовню Космы и Дамиана, а она всё не отдалялась.

А вот в Космозере церковь Александра Свирского с кровлей по курицам и потокам и пора бы её подновить…

Боролся с часовней, с озером, с дедом, с самим собой. Всех победил. Причалил к берегу и зашёл в свою Ирицу не с той стороны. Как партизан. «Как чужак, как вор», — подсказали шёпотом из-за спины. Но за спиной шли только собаки.

Зашёл ещё раз, но уже со своей земли. Со своего пепелища. От клёнов, которые посадил дед, от яблони, посаженной бабушкой. От причала, который сделал своими руками. Кинул рюкзак на выжженную траву, расчехлил ружьё и пошёл по прямой.

Ослушавшись, Довесок умчалась вперёд. За ней Валет. Нашли Виталика и загнали его в дом. Сосед не боялся собак, но знал, чьи собаки.

Подошёл к дому. Обернулся. Раньше соседу не было видно озера — закрывал дом Ивана. А теперь его было видно. Реку расплавленного свинца.

Иван встал напротив окон.

Солнечное лето заканчивалось. С озера тянуло знобливой осенью. Всё в нём выбродило, всё высучилось. Задубело на холодном ветру. И негде ему было отмякнуть. И на севере всё всегда было просто: друг — это друг, а враг — это враг, благодарность — это благодарность, обида — это обида, жизнь — это жизнь, а смерть — это смерть. Надо было тогда ещё, сразу, заставить Виталика жрать ту кашу с червями. Чтобы бежал прочь из Ирицы, чтобы полз гадом. Чтобы само имя «Ирица» боялся произнести. А сейчас уже только так. Иван снял «сайгу» с предохранителя.

— Друг, ты к кому? — приоткрыв окошко, спросил Виталик, как будто и правда не знал, к кому и зачем.

— К тебе. С дружеским прицелом. Бери «вепря», выходи.

«А другом ты мне никогда не был».

Собаки стояли рядом с ним: сука справа, а кобель слева. Лайки, они должны были показать человеку зверя. Но в этот раз человек им всё показал.

Небо потемнело, набухло, придавило. Провисло, как провисает натяжной потолок, когда сверху заливает сосед. Впервые в Ирице Ивану было душно как в городской квартире.

Виталик не выходил.

Три Ивана — они были три Ивана. Умирая, старуха Акулина подозвала их троих к себе. Рассказала легенду, шепнула заветные слова. Как минет половина жизни, предрешено было им троим прийти в Ловги, сказать слова и взять клад. Забить сокровищами все свои сундуки. Разбился Ванька Правдин. Обездолили два Ивана — он да Барышев. Сходили на кладбище, сходили в Ловги, повинились. Остался клад других Иванов ждать. Будущих.  А у них была их Ирица. Была.

Снова приоткрылось окошко:

— Три Ивана! Все носились с вами как с писаной торбой! А мы?!  А я?! Именем не вышел, да? Именем?! А ведь это — и моя Ирица! Моя Ирица! Моя!

Только собаки зашлись лаем.

Три часа Иван стоял у дома Виталика. Не думал о том, что такой человек может шмальнуть в окно. Вообще ни о чём не думал. Ничего не боялся. Он знал свою цель. Бабушка говорила: «Помни, кто твой сосед», и он всегда помнил. Но Виталик больше не был его соседом.

Пришло время выкурить зверя из норы.

 

Дверь в дом была заперта, а дверь в сарай — нет. В сарае Иван увидел то, что и ожидал увидеть: канистру. Поболтал в руках — внутри плескались остатки. На севере не бывает жаркого лета, а это было. Жаркое и сухое. Сухое и жаркое. А зажигалка и спички у него, у курильщика, всегда были с собой.

 

Собаки испугались не огня, а хозяина.

— Ко мне! Ко мне! Да чтоб вас!

Хотел подхватить с земли камень, запустить им вслед, но запнулся, упал на колени и встать не смог.

— Господи!..

И тогда вернулась Довесок. Села напротив. И посмотрела ему в глаза.

Не собака, нет, не собака смотрела ему в глаза.

 

Поставил ружье на предохранитель, закинул на плечо.

Уходя из деревни, забрал фанерную табличку со столба — написанное Дениской название «Ирица», а рядом — две корявые уточки. Сел в лодку.

Космозеро бурлило.

Здесь всё и всегда было настоящим, самым настоящим на свете. Как привязанная незримым канатом, лодка билась днищем о свинцовые волны, как о настоящий свинец. Он грёб, и грёб, и грёб, а не двигался с места. Довесок сидела напротив и продолжала смотреть.

Снесло в сторону. Вода вспыхнула огнём перед лодкой, и ударило, оглушило. Развернул лодку, сложил весла. Газовые баллоны взорвались — Виталиков дом полыхал большим мусорным костром, который жгли в Ирице по весне. Рядом, освещённый, ещё целый стоял дом Ваньки Барышева.  У Ивана перехватило дыхание. Он уставился в небо. Небо висело тучами над землей, но с него не падало ни капли. У ног лежала табличка «Ирица».

Снова схватился за весла. Снова грёб и грёб, не глядя назад. С ещё одним взрывом баллона лопнуло изнутри, разворотив потроха. И заворочались тяжёлые жернова его души.

 

Выгреб на берег в своё заветное место. Упревший, умаявшийся, поднялся на склон напротив деревни. Ноги подкосились — осел на сырую землю.

От дома Виталика огонь перекинулся на дом Ваньки Барышева. От дома Барышева искры летели на дом Федотовых. Пламя ещё полыхало, но Ирицы уже не было. Только колеи в траве, только две баньки, опалённый лес и камни. Вода, деревья и камни — то, что было до человека и останется после него.

Легкую куртку продувало — в груди уже не болело, там было пусто.  А вот за пустотой было столько всего, что ни сундуков не хватит, ни дроби.

Вынырнули из сумрака собаки. Валет устроился за его спиной, прижавшись к лопаткам. Довесок позволила себе забраться передними лапами на колени. Не знают зверовые собаки, что нет страшнее зверя, чем человек.

Иван зарычал, задыхаясь, сорвал на куртке молнию, разорвал ворот футболки.

Знал уже, что до конца своих дней рубить ему дома и храмы в Ирице, по всему Заонежью, по всей Руси, по всей земле, доколе не возвратится в землю. Призвали его. Давно призвали.

Завыл, разрядил «сайгу» в небо. Потолок разорвало в клочья. И хлынула на землю вода. И сквозь дыру свесился вниз сосед сверху. И увидел: на одном берегу — пламя, на другом, плотно прижавшись, две собаки — одна головой налево, вторая головой направо — меж ними человек. И подумал: «Красиво».