Камни

СТАРУХА

 

Елена Кузьминична знала, что ей осталось недолго. По ночам ее мучали страшные боли во всем теле, а к утру она впадала в беспокойную дрему. Вся ее небольшая пенсия оставалась в аптеке недалеко от дома, но эти траты были бессмысленными. Детей у Елены Кузьминичны не было, муж умер лет десять назад, а младшая сестра жила где-то на другом конце страны, за что-то очень на старшую обиженная. У Елены Кузьминичны была подружка — соседка Надежда Ивановна, с которой они иногда сидели на лавочке у подъезда, но их встречи становились все реже, потому что болела то одна, то другая.

Когда Елена Кузьминична поняла, что умрет совсем скоро, она не расстроилась. У нее не осталось никаких важных дел. Все, что ей хотелось когда-то сделать, она сделала: по любви вышла замуж, всю жизнь работала там, где хотела, каждое лето ездила с мужем к морю. Если бы она умирала раньше, возможно, жалела бы, что так и не родила ребенка, но сейчас ей было все равно. Ее ничего не тревожило. Но однажды ночью, заходясь тихими стонами, Елена Кузьминична вдруг подумала, что, когда она умрет, это наверняка обнаружат не сразу. К тому времени ее тело начнет смердеть, может быть, даже станет разлагаться, и это доставит нашедшим ее много неудобств. Наутро Елена Кузьминична твердо решила, что не хочет, чтобы ее поминали недобрым словом после кончины, и поэтому решила уйти умирать в лес, поближе к земле.

 

Пенсию принесли в конце прошлой недели. За лекарствами Елена Кузьминична не ходила, поэтому вся сумма осталась нетронутой. Елена Кузьминична натянула бежевые плотные колготки, надела коричневое платье в мелкий цветочек, серый кардиган, повязала вокруг шеи газовый платок в цвет платья, обула разношенные туфли, спрятала деньги в потрепанный кошелек и, взяв сумку на колесиках, вышла из квартиры.  В соседнем доме находился безымянный продуктовый, но Елена Кузьминична решила, что перед смертью может позволить себе больше обычного, и отправилась в большой супермаркет на соседней улице.

Супермаркет был городом в городе. Стеллажи — бесконечные многоэтажки: на нижних и верхних этажах товар подешевле, а перед глазами подороже, отделы магазина — районы со своими названиями, а несколько широких проходов между ними — главные улицы. Елена Кузьминична устроила свою сумку в магазинной тележке и покатила ее по центральному проходу, минуя хозтовары, товары для сада и огорода, текстиль и отдел с игрушками. Перед смертью ей хотелось порадовать себя чем-то вкусным.  В молодости они с мужем иногда позволяли себе походы в кафе и даже рестораны. Больше всего Елене Кузьминичне запомнилось, как однажды, приехав по путевке в Ленинград, они с мужем попали в кондитерскую «Север». Выстояли очередь (благо погода была хорошей), сели в уголочке возле окна, заказали профитроли в шоколадном соусе, одно пирожное картошка, которое Елена Кузьминична очень любила, и чай. Долго сидели, смаковали сладости, разговаривали. Потом гуляли. После этого они еще несколько раз приезжали в Ленинград, но в «Север» больше почему-то не ходили.

Елена Кузьминична прошлась по ряду с молочкой, взяла пачку сливочного масла, остановилась напротив холодильника с элитными сырами, долго смотрела на маленькие упаковки, прятавшие заплесневелые шайбочки, треугольнички и прочие формы нарезки, прошла дальше, взяла кусочек пошехонского, повертела его в руках, положила на место, прошла еще дальше и взяла маасдам. В рыбном отделе Елена Кузьминична выбрала нарезанную слайсами слабосоленую семгу, в колбасном тоже взяла нарезку какой-то полупрозрачной, обсыпанной в специях колбасы. На пачке было написано, что она острая. Елена Кузьминична давно не ела острого, чтобы не тревожить желудок. В супермаркете были своя пекарня и кондитерский цех, поэтому она взяла пышный, еще горячий батон и свежие, только утром сделанные пирожные картошка, продающиеся в пластиковой коробке по три штуки. По пути к кассам Елена Кузьминична заглянула в алкогольный отдел, взяла первую попавшуюся крошечную бутылочку коньяка и отправилась оплачивать покупки.

Дома Елена Кузьминична долго отдыхала на диване. На фоне разговаривал телевизор, а в холодильнике дожидались ужина еще запакованные деликатесы. К вечеру она собралась с силами и стала накрывать на стол. Постелила поверх цветастой клеенки белую скатерть, достала из серванта красивые блюдца и тарелку, граненую рюмку на тонкой ножке и сполоснула их от пыли. На одном блюдце Елена Кузьминична разложила маслянистую рыбу, на другом — колбасу и нарезанный сыр, на третьем — несколько кусочков батона. Масло она переложила в масленку еще днем и в холодильник убирать не стала, чтобы оно было мягким и податливым. Пирожные тоже перекочевали на блюдце. Рюмку и пустую тарелку для себя поставила в торце стола, рядом положила вилку и столовый нож. Села, затем встала, вышла в соседнюю комнату, принесла фотографию мужа в рамочке, поставила напротив. Села, сделала бутерброд с маслом и рыбой, налила в рюмку коньяк по риску, сделала глоток, закусила. Муж смотрел с фотографии и улыбался. Елена Кузьминична не улыбалась в ответ и ела в полной тишине. Было невкусно, пресно. Она выпила еще рюмку, съела бутерброд с сыром и колбасой, которая правда оказалась острой. Елена Кузьминична поставила в пустую тарелку блюдце с картошкой, облизала вилку и попробовала десерт. В него был добавлен ароматизатор, имитирующий алкоголь. Елена Кузьминична не любила алкогольную пропитку в пирожных и тортах. Она проглотила кусочек, еще немного посидела за столом, а затем убрала недоеденное в холодильник, вымыла посуду, насухо протерла ее вафельным полотенцем и убрала в сервант. Скатерть Елена Кузьминична почистила от крошек, сложила и тоже спрятала, а фотографию мужа вернула на место.

Начинало ломить кости. Елена Кузьминична легла в постель и промучилась до самого утра, а с восходом солнца начала собираться в лес.

 

Елена Кузьминична не планировала в лесу жить. Она только хотела уйти как можно дальше в чащу, сесть под старое дерево и умереть. Но даже для такого простого дела нужны были силы, поэтому, оклемавшись после недолгого сна и совершив несложный ритуал в крохотной ванной, Елена Кузьминична стала собирать провиант. Она набрала в пластиковую бутылку воду, сделала пару бутербродов с маслом и сыром, колбасу почистила от острой посыпки столовым ножом и тоже сделала бутерброд. Съела несколько кусочков рыбы, а остатки завернула в пакетик и взяла с собой. Пирожные остались одиноко лежать в холодильнике. Елена Кузьминична сложила запасы в котомку, в нее же положила паспорт и кошелек, оделась точно так же, как одевалась вчера, только вместо газового шарфика повязала плотный платок: июнь выдался прохладным. Проверив, везде ли выключен свет, Елена Кузьминична перекрыла в квартире воду и газ, закрыла окна. Она еще раз обошла две комнаты и кухню, вернулась в зал. Недолго постояла перед фотографией по-прежнему улыбающегося мужа, провела пальцами по его щеке и вышла из квартиры, заперев дверь на два оборота. Во дворе она покормила бездомную кошку лоснящейся на солнце семгой и заковыляла к трамвайной остановке, от которой в разные стороны расползались скрипящие на поворотах вагоны. По одному из маршрутов можно было без пересадок доехать до другого конца города и выйти на конечной остановке. До леса от нее рукой подать — нужно только старый завод обойти.

На остановке было многолюдно: добрая часть района, в котором жила Елена Кузьминична, отправлялась на работу. Она села на облупившуюся лавку и стала ждать. Две густо накрашенные женщины средних лет покосились на Елену Кузьминичну:

— Вот куда она в такую рань собралась? — шикнула одна другой.

— Дома скучно им, вот и катаются. В трамваях и так не продохнуть. Еще этим места уступать.

К остановке подъехал трамвай № 7, состоящий из двух вагонов. Густо накрашенные женщины вошли в первый, Елена Кузьминична — во второй. Места действительно не было. Трамвай тронулся, она вцепилась в поручень, кого-то толкнула. Мужчина несвежего вида уступил ей место. Елена Кузьминична тихо поблагодарила его и отвернулась к окну. За стеклом, усеянном брызгами неясного происхождения, проплывал город.

После смерти мужа Елена Кузьминична все реже покидала квадрат квартала. Но до того, как муж заболел и слег, они часто гуляли, ходили к друзьям и знакомым в гости. А потом Елена Кузьминична незаметно для себя самой совсем состарилась, и ей уже не нужны были ни прогулки, ни люди.

Трамвай повернул вправо и покатился мимо парка с фонтаном. Сейчас фонтан бил прямо из земли, но раньше, когда Елена Кузьминична была еще совсем девчонкой, в парке громоздилась гранитная чаша с несколькими уровнями, по котором стекали искрящиеся на солнце потоки. В теплое время года в этом парке каждую субботу устраивали танцы. Собиралась молодежь, играла музыка. На танцах Елена Кузьминична познакомилась со своей первой любовью. И со второй тоже. Третий ухажер сменил второго, когда Елена Кузьминична заканчивала институт, а с мужем познакомилась на месте своей работы — в музее. Елена Кузьминична работала экскурсоводом. 

Их первую встречу она помнила очень хорошо. Он пришел с какой-то несимпатичной девицей посмотреть постоянную экспозицию. У девицы были рыжеватые волосы-пружинки, курносый нос и маленькие глаза. Единственным ее достоинством была пышная грудь, затянутая в белую блузу так плотно, что пуговицы, державшие ее, в любой момент могли не выдержать напряжения и разлететься в разные стороны. Рыжеволосая висела на локте будущего мужа Елены Кузьминичны, улыбалась ему и смеялась каждый раз, когда он что-то негромко говорил. Он смущенно на нее шикал и ласково называл Галочкой. А на следующий день он пришел один, тоже записался на экскурсию и после нее предложил проводить Елену Кузьминичну до дома.  У нее впереди было еще две группы, и он с серьезным лицом ходил по залам музея с каждой из них. Потом они стали иногда встречаться, ходить в кино и друг к другу в гости. Потом он порвал с Галочкой, и они стали ходить в гости к его и ее друзьям, потом появились общие, потом они поженились.

Трамвай успел несколько раз остановиться, выпустить и впустить пассажиров. Елена Кузьминична смотрела в чуть помутневшее от времени стекло. За ним расплывался знакомый и незнакомый сразу город. Многое переменилось. Когда-то изменения не бросались в глаза, потому что Елена Кузьминична жила, как говорится, в ногу со временем: происходящее вокруг имело постепенное, естественное движение. А теперь все стало резко другим, незнакомым. Адреса известных раньше домов и мест остались прежними, а их облик — нет. Вот здесь раньше была библиотека, теперь торговый центр, гастроном превратился в гостиницу, мясной магазин сменился магазином одежды с пестрой вывеской. Если бы Елена Кузьминична шла пешком, она бы обязательно заблудилась.

— Держись за сиденье.

Елена Кузьминична повернула голову на голос. У противоположного ряда кресел к ней спиной стояла женщина в желтом сарафане с цветочным принтом и выбеленными волосами, а рядом с ней покачивалась девочка лет десяти. Две тощие русые косички, похожие на мышиные хвостики, болтались почти до пояса. Девочка была одета в молочного цвета платье с отрезной юбкой, из-под которой торчали две худые, подернутые легким пушком ноги, обутые в сандалии. Елена Кузьминична окинула взглядом светлую неказистую фигурку и зацепилась глазами за пятки девочки — совершенно чистые и розовые.

Когда Елена Кузьминична была маленькой, таких пяток у детей летом не было. Они бегали по пыльным улицам, спускались через лесополосу к реке, месили узкими стопами песок. Каждый июль Елену Кузьминичну отправляли к бабке в Ростов-на-Дону, откуда она привозила не только веселый загар и южные гостинцы, но и фиолетовые пятна, оставленные тютиной на загрубевших пятках и ситцевых сарафанах. Спустя годы детство казалось Елене Кузьминичне добрым и беззаботным временем. Юность тоже вспоминалась цветущей, радостной порой. Елена Кузьминична была красавицей, и уже в старших классах на нее заглядывались не только одноклассники и соседские мальчишки, но и парни постарше. Она этим гордилась, воротила нос от всех, кто ей не нравился, и чувствовала в себе какую-то особую власть, которую давали ей ее хорошенькое личико и ладная фигурка. За ней долго и безрезультатно волочился Петров из параллельного класса: носил ее портфель, покупал пирожки с повидлом, даже звал в кино. Елена Кузьминична разрешала ему это рыцарство, но в кругу ребят отпускала колкости и дразнила несчастного Петрова. После школы он не стал поступать в техникум, а ушел в армию. Сначала писал письма, на которые Елена Кузьминична не отвечала, но скоро перестал. Потом она узнала, что в армии с Петровым приключилось какое-то несчастье, и он умер. Однажды кто-то передал ей, что все случилось из-за нее, но Елена Кузьминична не поверила. Тогда она уже встречалась со своей первой любовью.

 

Трамвай недолго шел по центральной части города. После парка с фонтаном он проехал еще две остановки и свернул в спальный район, хаотично заставленный многоэтажками разной высоты и разного возраста, протиснулся между домов и выехал на окраину города, где редела частная застройка. Трамвай пустел. Елена Кузьминична одна вышла на конечной. Перед ней высилась стена давно закрытого кирпичного завода, а за заводом синел лес. Елена Кузьминична села на покосившуюся скамейку, обозначавшую остановку, перевела дух после трамвайной качки, выпила немножко воды из бутылки и неторопливо пошла вдоль облупившегося забора, увитого сверху колючей проволокой. Идти было тяжело. С каждым новым шагом приходилось прикладывать все больше усилий, чтобы передвинуть ноги и преодолеть изгиб заводского забора. Елена Кузьминична смотрела, как из-под носок ее туфель вылетает пыль и мелкие камешки, которые она загребала подошвой. По лицу катились струйки соленого пота, и казалось, что силы вот-вот ее покинут, но она упорно продолжала свой путь.

Забор кончился, а вместе с ним кончилась и протоптанная неровная дорожка. Елена Кузьминична остановилась у кромки высокой сорной травы, огляделась и стала проторивать себе путь к лесу. Она не знала, сколько времени пробиралась через колючую поросль, спотыкаясь о кочки и почти валясь с ног. Ей очень хотелось поскорее шагнуть в тень и прохладу деревьев, чтобы опереться о ствол и отдохнуть. Стало казаться, что терпко пахнущая трава сопротивляется ее напору, цепляется за подол юбки и колготки, оттягивает назад котомку. Елена Кузьминична злилась и напирала всем своим дряблым телом: так она уже когда-то пробивалась через толпу, чтобы добыть продукты по карточкам. И вдруг трава кончилась. Елена Кузьминична оступилась и упала на бок, закряхтела и перекатилась на живот. Она некоторое время лежала, прижавшись к земле, и тяжело дышала. После села, оперлась спиной о шершавый ствол дерева, подтянула к себе котомку и достала из нее бутыль с водой. Елена Кузьминична напилась, отерла рот тыльной стороной ладони и вспомнила о еде. Она развернула запакованные в газетку бутерброды, понюхала. И сыр с маслом, и колбаса подтаяли и теперь испускали тонкий и кислый запах. Елена Кузьминична счистила протухший провиант под дерево, сложила пропитавшуюся жиром газетку и убрала ее в котомку, снова попила воды. Она тяжело посмотрела в ту сторону, из которой пришла в лес. Летние дни были длинными, вечереть начнет не скоро, поэтому добраться до чащи Елена Кузьминична планировала до сумерек.

Она встала, оттряхнула платье от листвы и заковыляла в лес, все время перекладывая котомку с бутылкой из одной руки в другую. Пройдя совсем немного, Елена Кузьминична огляделась и увидела большую упавшую ветку. Она обломала с нее высохшие сучья, и получилось что-то вроде посоха. Опершись на него, Елена Кузьминична пошла дальше. Ей снова захотелось есть, и она пожалела, что выбросила бутерброды — какая разница, насколько они были свежими, ведь она все равно пришла в лес умирать.

Сначала идти по лесу было тяжело: Елена Кузьминична то и дело спотыкалась, ее заносило в разные стороны, она не замечала пеньков и кустиков, сбивая ноги. Но чем дальше она уходила, тем больше привыкала к лесному ландшафту. Она перестала смотреть только под ноги и иногда обводила взглядом деревья. Пройдя еще какое-то время, стала прислушиваться. Звуков города слышно не было, и лес полнился своими собственными тресками, уханьями и шорохами. Они не пугали Елену Кузьминичну. Эти звуки были похожи на хруст ее костей, когда она вставала с дивана, на быстрое биение сердца, когда поднималось давление; так шуршала ее собственная морщинистая кожа, когда Елена Кузьминична проводила по ней ладонью. Лес был старый, и она тоже была старая.

Вода закончилась, а от голода сводило желудок. Елена Кузьминична остановилась отдохнуть. Чуть поодаль от нее раскинулась поросль высокого кустарника. Неказистое растение с высоким и толстым стеблем распускало в разные стороны крючковатые ветки с тусклыми листьями разной величины. Среди них небольшими гроздьями чернели круглые блестящие ягоды. Елена Кузьминична подумала-подумала и заковыляла к кустам. Она набрала горсть ягод и отправила их разом в рот. Ягодный сок приятно брызнул, растекся по зубам и языку, а потом во рту начало вязать и жечь. Елена Кузьминична закашлялась, жадно потянула воздух и стала отплевываться. Она не знала, чем перебить эту ядовитую горечь, бросилась вон от кустов и стала обрывать листья с деревьев, до веток которых могла дотянуться. Она срывала листья и разжевывала их снова и снова, но горло и язык продолжало сводить. Елена Кузьминична жалобно завыла и, шатаясь, побрела дальше. В глазах двоилось и плыло, она ничего не видела, но продолжала идти. Перед лицом роились черные мушки, и Елена Кузьминична принялась разгонять их руками. Она вся дрожала и не могла ступать прямо, а стала ходить кругами, петлять между деревьями, изредка срывая листья и заталкивая их в рот. Стало жарко. Она развязала платок и не заметила, как уронила его. Сил у нее совсем не осталось. Она зацепилась за узловатый корень дерева и повалилась на землю. На сочной травинке прямо перед лицом Елены Кузьминичны покачивалась, вытянув из раковины полупрозрачное тельце, маленькая улитка. Елена Кузьминична протянула к ней дрожащую руку, взяла улитку двумя пальцами и, не раздумывая, съела ее, основательно разжевав. Во рту снова стало спокойно и влажно.

Елена Кузьминична еще немного полежала, поднялась на ноги и пошла дальше. Она устала, но не могла толком понять, насколько далеко ушла от лесной опушки и как долго нужно идти еще, чтобы забрести достаточно глубоко. Иногда она снова останавливалась, снимала со ствола дерева улитку, съедала ее и продолжала пробираться в чащу. Начинало смеркаться.  В вечернем полумраке двигаться было все сложнее, но Елена Кузьминична уже не могла остановиться. Когда на небе замигали первые звездочки, она вышла на лесную поляну. Кругом было тихо. На противоположной от Елены Кузьминичны стороне вдруг вспыхнули два желтых квадратных глаза. Елена Кузьминична потрясла головой, но глаза не потухли. Она сделала два шага вперед. Между глазами со скрипом разверзлась такая же желтая пасть, а в ее проеме появился черный сгорбленный силуэт. Елена Кузьминична продолжала идти.

— Скорее, старая. Стынет все.

Елена Кузьминична доковыляла до избушки с высоким крыльцом, стоящей на двух крепких сваях, забралась по скрипящим ступенькам и вошла в дом. Дверь за ней притворила когда-то высокая женщина, сложенная пополам и придавленная горбом. У нее были длинные иссохшие руки с узловатыми пальцами, вытянутое лицо и почти слепые глаза.

— Что встала? Садись. Вон я тебя уже сколько жду. — И она указала пальцем на стол.

Елена Кузьминична послушно села на лавку. На столе стояла эмалевая миска с жареными грибами разных мастей, жестяная помятая кружка, в которой дымился травяной отвар с шишками, и чугунок, доверху набитый жирными улитками, залитыми мутным бульоном.

— Ешь.

Старуха села напротив Елены Кузьминичны, которая послушно принялась есть и запивать ужин горячим отваром, отплевываясь от еловых иголок, плавающих в кружке.

— Как тебя звать-то?

— Елена.

— Я Елен на завтрак ем, — хрипло засмеялась старуха и закашлялась. Не переставая заходиться кашлем, она достала пальцами улитку из чугунка и разгрызла ее гниющими зубами.

— А тебя?

— Да уж и не вспомню. Давно никто не кликал.

Помолчали. Елена Кузьминична съела миску грибов, улиток всех не осилила. В избушке было светло, хотя горела одна только лучина, пристроенная на другом краю стола. На русской печи лежал ворох цветастых подушек и одеял. Под окном стоял старый сундук, накрытый тканым ковром, а в углу метла и треснувшаяся ступа — муку в такой не помелешь.

— Ну так, Елена Кузьминична, зачем пришла? Еще и намусорила в лесу. — Старуха кивнула в сторону.

Черный плешивый кот доедал бутерброды, выброшенные Еленой Кузьминичной утром на опушке, а недалеко от него валялась котомка и пустая пластиковая бутылка.

— Платок, уж не сердись, я себе забрала. Красивый.

Тут Елена Кузьминична заметила, что голова старухи повязана ее платком.

— Я не сержусь. Мне все равно помирать скоро. На том свете платок не нужен.

— Э, нет. Чтоб помирать, нужно пожить хотя б с мое. Это ты рано помирать удумала.

— Да не могу я жить больше, понимаешь, не могу! Болит все, кости ломит! Каждый день — мучение! — Елена Кузьминична заплакала, уронив голову на руки.

— Дура этакая! — Старуха ударила костлявым кулаком по столу. — Что ты как девка ревешь? Больно тебе сейчас? Больно?

Елена Кузьминична растерла по лицу слезы и прислушалась к себе. Ничего не болело. Костей не ломило, сердце не сводило. Оно будто бы и вовсе перестало биться.

— Не болит.

— То-то же. А теперь ложись на лавку и спи. А завтра назад пойдешь.

Но Елена Кузьминична не хотела назад. Старуха дала ей подушку и одеяло, убрала со стола, а сама забралась на печь. Лучина погасла сама собой, и избушка наполнилась старческим свистящим храпом. Елена Кузьминична не могла уснуть, но не от заливистого сопения хозяйки, а от мыслей, роившихся в голове. Она лежала на боку и боялась пошевелиться, боялась, что, вернувшись в свою квартиру, у нее снова разболеется все ее сухое тело. Елена Кузьминична вдруг поняла, что она не хочет умирать, когда ничего не болит. Так она пролежала до утра.

 

— Выспалась, Елена прекрасная? — спросила старуха, слезая утром с печи.

Кот обтерся о ее ноги и ласково замурчал.

— Выспалась.

— Ну и хорошо. Сейчас я тебя накормлю, и назад пойдем.

— А если я назад не хочу? Можно я тут останусь, с тобой? Ты вон старее меня будешь. Я тебе по хозяйству стану помогать. Изба у тебя большая, мы вдвоем поместимся.

Елена Кузьминична с надеждой посмотрела на старуху. Та оперлась на побеленную печку и глядела на сидящую на лавке Елену Кузьминичну.

— Ко мне в избушку часто гости заходят. Их и накормить надо, и спать уложить. А куда они лягут, если ты лавку займешь? Так что возвращайся-ка ты к себе домой.

Старуха отвернулась и стала разводить в печи огонь, чтобы приготовить завтрак. Елена Кузьминична вскочила с лавки, схватила рогач, стоявший у печи, и толкнула им старуху ниже горба. Та взвыла нечеловеческим голосом и запустила руки в огонь. Елена Кузьминична навалилась на ухват и стала заталкивать в печь сопротивляющуюся старуху. Она вся превратилась в вопль и хруст ломающихся костей. Приложив усилие, Елена Кузьминична протолкнула старуху в огненное пекло, как старый потрескавшийся чугунок, отбросила рогач и крепко закрыла печь заслонкой. По ней несколько раз слабо ударили с обратной стороны, а потом все затихло. Елена Кузьминична еще немного подержала заслонку, придавливая ее плечом, пока та не нагрелась, а потом убрала ее и посмотрела внутрь. Одежда старухи была такой ветхой, что превратилась в труху почти сразу, да и сама старуха вся разом осыпалась, только в языках пламени хрустели ее древние косточки. Платок Елены Кузьминичны горел хуже всего, но спасти его уже было нельзя.

Тяжело вздохнув, Елена Кузьминична погладила ничем не встревоженного кота. В пыльном чулане она нашла лопату и вышла с ней на поляну. Чуть отойдя от избушки, Елена Кузьминична стала копать яму. Земля поддавалась легко, и совсем скоро под ногами зияла влажная, пахнущая хлебной закваской земля. Воткнув лопату рядом с ямой, Елена Кузьминична вернулась в избушку. Огонь в печи догорел. Среди пепла лежала горстка костей и покатый череп. Елена Кузьминична осторожно достала их и сложила в плетеную корзинку, тоже найденную в чулане. На кусочке березовой коры Елена Кузьминична написала угольком:

 

Назарова Елена Кузьминична

1937 — 2024 гг.

 

Затем она достала из котомки свой паспорт, сложила его в корзинку с костями вместе с березовой табличкой и спустилась с этой поклажей с крыльца.

Елена Кузьминична выбросила в яму потертый паспорт, сверху высыпала обгоревшие косточки и засыпала их землей. Во главе получившегося холмика она приладила палку с березовой корой.

— Пусть земля тебе будет пухом, Елена Кузьминична.

Старуха взяла лопату и пустую корзинку и заковыляла к крыльцу. Она навела порядок в избушке, покормила кота, сходила в лес к ручью за водой, а вечером села за стол ждать. Ждала недолго. Через несколько недель дверь избушки отворилась, и на пороге оказался симпатичный и пьяный мужичок. Старуха, чуть согнутая под тяжестью небольшого горба, предложила ему скудный ужин и ночлег. Мужичок согласился. Старуха стала растапливать печь, то и дело гладя черного плешивого кота. К утру печка почти остыла, а мужичка этого в городе больше никто и никогда не видел.

 

КАМНИ

 

Скорая помощь приезжала дважды: в первый раз Настя, подписав бумаги с измятыми уголками, отказалась ехать, во второй, едва шевеля языком от боли, объясняла водителю, как найти в лабиринте многоэтажных коробок нужный дом и подъезд, уверяя, что машину скорой встретить некому. Страшно не было, только сильно хотелось спать. Горячие веки слипались, путаясь влажными от слез ресницами. Настя тихо стонала, а скорая встречала душный августовский рассвет, настигший ее по пути в больницу.

 

Воскресный день был пропитан липкой неопределенностью. Он приедет. Не приедет. Он приедет. Не приедет. Если приедет, насовсем ли? Полок для чужих книг не хватит, но для чужого белья место найдется. Он приедет. Не приедет. Напишет, когда точно решится. Она будет ждать, как ждала всякий раз до этого, когда он был готов на маленькую ложь ради нее, когда у него вдруг высвобождалось время в череде обязательств перед сходящей с ума матерью, и когда его жена словно исчезала куда-то, даруя ему и Насте свободу. Настина жизнь теперь от нее не зависела. Она зависела от незнакомых ей людей, от чужой работы, от неожиданных изменений не в ее графике. Но она была готова сносить любые неудобства ради даже призрачной возможности почувствовать себя желанной, нужной, выбранной. И в этом ожидании дни растягивались в месяцы, в годы, в бесконечность. Иногда Настя пробуждалась от тревожной дремы, трепыхалась, пыталась вырваться и убежать, но возвращалась, сама собою пристыженная. Ее никто не удерживал, и она сама брала ответственность за этот ранящий выбор, ластилась к теплым рукам, пахнущим сигаретами и гвоздикой, и оставалась.

Он не обнадеживал, но иногда ронял неосторожные фразы, которые Настя впитывала и которыми питалась. Мы уедем в горы. Мы вместе пойдем на выставку. Мы сможем пожить вместе. «Мы» звучало как счастье, было счастьем, пронизывающим до костей. Когда появилось «мы», у Насти пропало «я». Теперь она пела в хоре, чтобы рассказать ему, что они готовят концерт, а их руководитель в перерывах между песнями уделяет слишком много внимания политике; теперь она рисовала и лепила из глины, готовила, чтобы прислать ему фотографию в Телеграме; теперь она ходила в театры и музеи, чтобы поделиться с ним впечатлением. У нее не осталось своих собственных мыслей, потому что наполовину они принадлежали ему. Он с улыбкой принимал все это и сам делился прочитанным, увиденным, узнанным, но никогда не сокровенным.

 

Скорая въехала в больничный двор, остановилась. Настю под руки вывел фельдшер, провел в приемное отделение и усадил на кушетку. Затошнило. Горькое, мутно-желтое вырвалось изнутри, потекло, пугая. Настя повалилась на бок, а когда очнулась, из руки торчал катетер, соединяющийся с капельницей длинной прозрачной трубочкой. Боль стихла, но Настя чувствовала, как внутри что-то едва ощутимо ноет и вяло пульсирует, будто умирая.

Однажды они лежали в постели, уставшие и разморенные. Разговаривали. Говорили о красоте, о древнегреческих богах, о фильмах Бертолуччи. Он целовал ее плечи, руки, живот и колени, а она улыбалась и водила пальцами по чужой спине, продолжая рассказывать, что итальянский режиссер через частное, интимное, через телесное показывает глобальные общественный проблемы, вскрывая социальные пороки. Он спросил, на что похоже ее возбуждение, она, подумав, ответила, что на возможность аплодировать после того, как симфонический оркестр закончил исполнять концертную программу. Настю переполнял восторг, потому что все это было похоже на самый эстетский на свете фильм, в котором два чопорных любовника упиваются друг другом и самими собой.

Неделю спустя Настя снова попыталась сбежать. Она была почти готова. Собрала всю себя в хрупкие бескровные кулаки, трепыхнулась в чужих объятиях. Я так больше не могу. Третье не могу за год. Он снова не держал, а Настя держалась как всегда стойко. Она всегда уходила так, будто пути назад нет и ни за что не будет.

 

— У вас камни в желчном пузыре, милочка. Что ж вы, такая молодая, а уже с камнями.

Настя лежала на кушетке, задрав измятую футболку. Кожа живота покрыта липким и холодным. Узистка вглядывается в монитор, где плавает черно-белое Настино нутро.

— Надо удалять. Протоки забьются — поздно будет.

Настя подумала, что было бы здорово удалить не желчный с его невидаль откуда взявшимися камнями, а ее никому ненужную любовь. Она болела так же, как переполненный желчью орган, только сильнее. Ныла, пряталась то в горле, то в голове, колола в кончиках пальцев и у сердца, катилась по щекам слезами. Вырезать бы и дело с концом.

Настя вернулась в палату, подставила руку под капельницу, уткнулась взглядом в потолок. Телефон молчал. Не приедет. Не решился. Не выбрал. Выбрал, но не Настю. Опять не ее.

 

Занимался апрель. Они сидели в сквере у музыкального театра, держались за руки и целовались, потому что никто не видит. Из открытого окна доносилось бархатное сопрано. Настя почти опаздывала на работу: придется брать такси, выслушивать от старшей лаборантки. И пусть. Он рассказывал ей про Эволу и масонов. Она ему — про Григоровича и историческую память. На работе отчитали за опоздание, а Настя только покивала и взяла в буфете два пирожных: себе и сварливой старшей лаборантке.

Операцию назначили через неделю. Все это время Настя лежала в светлой палате, принимая в себя глюкозный раствор через тонкую прозрачную трубочку, нехотя ела безвкусную больничную еду и ни о чем не думала. Она очень устала. Она устала носить в себе любовь, которая была тяжелее толкающихся желчных камней. Их вырежут, а любовь останется. Любовь останется и станет вырываться наружу горьким, мутно-желтым и смердящим, и тогда Настя захлебнется. От этой мысли нутро потяжелело. Настя положила руки на ребра и почувствовала, как под ними больше ничего не пульсирует.

 

Он поцеловал ее в заплаканные глаза и прижал к себе. Ты замечательная. Настя знала, что замечательная, и от того только больше не понимала, почему ее не выбирают. Засыпай. Она заснула и спала так крепко, как никогда рядом с ним не спала. Ей ничего не снилось, а утром все было так, словно она не плакала минувшей ночью, будто не пыталась сказать, как больно, как страшно и еще раз больно. Он собирался на работу, но обещал вернуться. Обещал попробовать вернуться с вещами. Может быть, навсегда.

 

Настя лежала распятая на операционном столе. Анестезиолог спросил, что ей нравится есть. Настя вспомнила детство и пирожки со сливами и яблоками. Наверное, анестезиолог улыбнулся, но Настя его не видела. Она провалилась в темное и прохладное, забылась. И в этом забытье не было ничего. И любви тоже не было.

 

Ты такая красивая, когда улыбаешься. Я влюбился в твои пироги и в твою речь. Мне так нравится тебя слушать. Я постоянно вспоминаю проведенную с тобой ночь. У тебя волшебные ноги. Мне спокойно с тобой. Мне нравится, когда ты смущаешься. Мы с женой уже давно вместе, и мы любим друг друга. Мне будет плохо без тебя. С тобой приятно напиться. Твои руки такие утонченные. Я доверяю твоему вкусу. Ты похожа на женщин Матисса.

 

Настя ощутила вкус мятного леденца во рту и открыла глаза. Из носа и живота торчат тонкие трубочки, заканчивающиеся полупрозрачными мешочками. Над койкой стоит лечащий врач, хмурится. Настя поморщилась, спросила слабым голосом, перекатив леденец во рту, как все прошло. Врач встрепенулся, показал ей два пальца, спросил, сколько она видит, снова нахмурился.

— Мы поздно спохватились, надо было раньше оперировать. Камни пошли в протоки, достали до самого сердца, пришлось удалять. Но вы не переживайте, мы только кусочек. Люди вот без одной почки живут и ничего. А у вас только кусочка сердца нет. Ну, поправляйтесь.

Настя улыбнулась, разгрызла леденец и почувствовала, как действительно легко стало ее половинчатому сердцу.