Выходы

Филипп и филиппинцы

 

Филипп английского не знал, но его уверили, что эти знания ему бы не пригодились все равно, и так даже лучше, когда голова не замутнена множеством языков. Филиппу мог пригодиться только один язык — филиппинский, но нетрудно обойтись и без него — достаточно рук и ног. После долгих и тщетных лет, попыток обзавестись высшим образованием, призванием в жизни он решился и стал капитаном дальнего плавания, купился на историю знакомого знакомого, решил, что нашел отличный вариант: небо пугало, а на земле не закрывались голодные рты близких, злые языки близких: Филипп мечтал оказаться ото всех далеким, пресыщенный медом общения.

Учился Филипп то тут, то там: отвечая на экзаменах учителю, отвечая на волнах капитану. На последний год обучения получил разрешение главным быть ему, поспешил к отплытию, разрешением тряс, врывался в офисы разных компаний ф-класса, пока не нашел. Собрал что нужно в мешок — и бегом к причалу, ни с кем не прощаясь, без помощников. Выпил рюмку-другую — поморщился. Полбутылки выпил, остальное разбил, ступил на борт. Апельсинами не пахло — пахло солью моря, пахло солью земли. Филипп увидел филиппинцев, филиппинцы увидели Филиппа. Он помахал им, и махина тронулась с места, махонькая махина, на дюжину человек, на тонны апельсинов, до которых еще надо доплыть.

Как смуглые пчелки носились компактные филиппинцы, вдыхая жизнь в свой плавучий улей. Филиппу и оставалось всего-то: тут махнуть, там прикрикнуть. В эти редкие секунды общения лицо его разрывала улыбка, выпячивая белую кость правды. На корабле питались консервами: команда — рыбными, а капитан — мясными. Уж очень Филипп пристрастился к макаронам по-флотски. Так они были уместны. За время заплыва капитан округлился, залился. Первые дни еще осторожничал, озираясь, все сверить хотел, опасался чего, но со временем принял свою роль.

Капитан должен представлять корабль. Опухший Филипп на Филиппинах прошел куда вели, встретился с тем, с кем случилось, и поставил где-то подпись. Встречающая сторона пыталась наладить контакт и бросала в Филиппа английскими предложениями, но пользы от них было не больше. Города Филипп толком не заметил, отгороженный от него стеной непонимания, не преодолел шумового барьера. Его немного поводили по городу: не то как человека из провинции, не то как медведя. Еще более одиноко почувствовал себя он.

Не оценив редкой, деликатесной, торжественной части, Филипп вернулся на корабль, где еще мог ощутить устойчивость, опору под ногами. Что корабли подчиняются не капитанам, а волнам, когда-то приходило в его голову, но не прижилось. Филипп всегда ощущал себя частицей. Частицей чего-то большего. Он стоял, как добела воспаленный прыщ, на носу корабля, но не чувствовал себя лишним. Из филиппинцев на корабле остался один, чтобы сторожить, пока остальные разбежались по женам и проституткам. Оставшийся, прозванный Майком, знал целых три русских слова, так как уже работал под чутким руководством. Волна, произносимая им, как война. Вареники, они же военники, их же так любил прошлый капитан, с вишней. Журнал, с улыбкой называемый жена. Из-за этого имел статус первого помощника, первого среди равных.

Пока ждали остальных, Филипп и Майк ели военники. Прикончили почти все, полтора килограмма. Филипп утонул в капитанском кресле и закемарил. Майк, держась за живот, скрылся в нутре корабля. Так прошло несколько часов, и, заполнившись, судно отправилось в Россию. Капитан был обнаружен у себя, его помощник — у себя в комнате. Мирно лежал. Мимо кровати, на полу. Переложили. На второй день поняли. Не просыпается. Отлынивает. Двое выбивали из него дурь, но он так и не проснулся, продолжил притворяться. Филиппинцами было решено отметить его игру.

Когда Филиппу надоело смотреть на войны, он спустился под электрический свет, открыл морозильник, чтобы доесть остатки военников, и увидел. На него таращились холодные глаза. Только и было на языке у капитана: «Ты что там делаешь, Миш?» Долго вглядывался капитан в твердое лицо помощника. «Плохо мне стало, капитан, совсем плохо, а потом ребята положили меня сюда, — объяснился Миша, шевеля льдышками губ. —  Я вообще в этот раз плыть не хотел, по врачам надо было пройтись. Эх, надо было пройтись по врачам». Филипп: «И что ты теперь?» Миша: «Сначала с тобой доплыву, а потом домой, там меня разморозят…» — «Как новый будешь?»— перебил Филипп. Миша: «Если бы, нет, надо почести отдать». Филипп: «Понимаю, мертвому». М: «Живым, семье». Ф: «А тебе что?»  М: «А что мне?»

Филипп и Миша проговорили несколько часов, и филиппинцы зашушукались. Они провожали капитана подозрительными взглядами, когда тот отходил от своего места по своим малым делам. Так продолжалось день, пока не нашли в каюте тело другого филиппинца. «Это Саша, мой названый брат, мы с ним с малых лет дружим, у нас на корабле он видный парень, Филипп, посмотри на эти мускулы», — предложил Миша капитану, зашедшему, как обычно, на смол толк со старым другом, а получившему нового. Тело Саши под воздействием низких температур приобрело вид товарный, только безумный голод толкнул бы девушку пожелать сейчас это тело. Это сейчас.  А еще вчера. А еще вчера Филипп не знал ни его лица, ни его имени.

«На свадьбу копил, все есть, да тестю всего мало, так высоко он ценит свою дочь, так дорого продает. Где же ты, дорогая моя, почему я не с тобой?!»— вопиял Саша. Ф: «А что случилось с тобой? А с тобой Миша? Что происходит?» С: «Со мной случилось страшное». М: «А я погиб при загадочных обстоятельствах». Ф: «Что случилось?» М: «Не помню, ел военники, пошел вниз, тишина». С: «Я тоже не помню, и тоже что-то ел». Ф: «С вишней?» С: «С картошкой». Ф: «Откуда они у тебя были?» С: «Я на этой красавице плавал в прошлый раз с другим русским капитаном, белым русским…» Ф: «Белорусским?» С: «Да, дай договорить, так вот, он эту картошку в тесте по морозилкам распихал, ешь не хочу, я и захотел».  Ф: «А фамилию помнишь?» М: «Ну, это уже допрос какой-то». Ф: «Простите, Саша, Миша, перевозбудился».

Филипп общался с друзьями день за днем, почти не обращая внимания на подчиненных. Он, уже расслабленный условиями постоянного общения, пытался на русском и с помощью рук передать какую-то команду, но и команда была маленькая и неважная, и попытка ограничилась пыткой, буффонадой под горячим солнцем. Так близко. В ближайшие дни еще трое слегли, а в дальнейшем переквалифицировались в друзей Филиппа. Все в их речи было интересно изголодавшемуся по родному языку капитану. Гоша, Кеша и Гриша были братьями настоящими, поэтому не так сильно друг друга любили, как Миша с Сашей. Их похождения становились его похождениями. Их истории — его. Капитан стал забывать, что было на берегу, было когда-то там, на большой-большой земле.

Братья умерли в разные дни и ели перед смертью разное. Не детективом был Филипп, а капитаном: больше его заботили вопросы о его корабле, о его чайке. Многому он научился у бывших любовников своей жены, его чайки. Узнал, где что повязать, куда нажать, за что потянуть, чтобы всем понравилось. Когда оставалась пара дней ходу, чайку обслуживало всего трое. Остальные набили собой рефрижераторы, стали друзьями Филиппа. Они осознали, как сильно ошибались, как им жаль, что они не понимали его, как жаль, что он не понимал их.

Живые еще точили зуб на капитана, обвиняли его в сердцах и умах своих. Даже тот, что сам врал, уже не верил ему. Так врал. Это он избавлялся. Его конкуренция. Договорился с простофилей, спихнул все на капитана под предлогом того, что капитан это ради получения страховых денег затеял. Будто они застрахованы. Это еще что, капитана и в колдовстве обвинял, и в каннибализме, то-то он не покидает мертвецов. Много дней и смертей мариновался матрос перед тем, как поднять штык на начальство. Решили застать врасплох во время его мутных таинств, когда оно будет обыденно о чем-то само с собой, а может, и Самим Сатаной или еще чего похуже, Иисусом, вести торги.

Филипп размашисто беседовал на холоде и совсем не следил за дверью. Филиппинцы по очереди вплыли в настоящую капитанскую комнату, стали приближаться к его спине с веревкой и шприцем. Войны с грохотом бились о корабль. Миша рассказал Филиппу, что творится за его спиной, филиппинцы медлили, удивленные крутым обрывом филипповской речи, вслушивались, боясь шорохов своих шагов. Филипп затолкнул простофилю с веревкой, подошедшего слишком близко, в морозилку и закрыл. Филипп облокотился на дверь и посмотрел в глаза филиппинцу со шприцем, сзади было еще какое-то биение, но спереди — статика. «Он его не спасает!» — кричали друзья капитана: «Это он предатель, прибей его! Отомсти за нас! Верни его нам!»

Филиппинец со шприцем побежал на Филиппа, но на щеке почувствовал размах холодной двери.

Филипп вытолкнул простофилю, еле живого, и поместил на его место виновника неприятностей. Простофиля на полу напоминал рыбу, упавшую на кухне, стучащую хвостом по безразличной плитке. Виновник трепыхался сильнее, но не смог сдвинуть Филиппа с места. Через несколько минут стихло, но капитан не покидал пост еще час, чтобы наверняка, смотрел куда-то в стену и слушал о том, каким хорошим парнем когда-то был коварный филиппинец.

Когда Филиппа отпустило, он кинулся к простофиле, но простофиля уже начал представляться, уже начал быть понятным. Капитан поднял тело матроса и поставил рядом с предателем, не иронии ради — место кончилось. Блеск в глазах у филиппинца со шприцем застыл на месте, можно было подумать, что в глаза и в шприц налито одно.

Предатель Женя несколько часов объяснял товарищам тягости сложившегося у него, сложность решения пойти на подлость. О том, каково это пускать бисер в глаза поросятам, которым дал имена, на скотобойне, зная, что тебе заносить топор. И так далее. Был проведен народный суд, где из двенадцати присяжных только Филипп поверил в раскаяние и в серьезность намерений Жени. Филиппа долго пытались уломать, капитан долго пытался смягчить сердца друзей, время от времени поднимаясь наверх, узнать, как там корабельные дела делаются. До берега ничего не решили. Капитану пришлось покинуть вечно горячие споры ради практики правильной парковки, теорией которой он заслушивался из темноты у холодильника, обливавшийся знаниями, как ярким больничным светом.

Стыковка прошла успешно, и капитан побежал по русскому городу как по незнакомому, спохватился, вернулся на пристань и стал апельсины разгружать с местными рабочими. В офисе компании его историю сочли за смешной анекдот, а поверив Филиппу, все оставили на его усмотрение, корабль на месте, апельсины на месте, матросов на месте новых наберут. Но капитан не мог так бросить свою команду, своих друзей. На корабле ему спокойнее, чем на земле.

Филипп вызвался пригнать корабль на Филиппины, чтобы там отдать тела семьям погибших, чтобы договорить обо всем, о чем не успели, чтобы наконец простить Женю (все же все мы умрем), чтобы забрать новую команду и новый товар, чтобы вернуться в Россию с любовью. Начальство услышало о деньгах и одобрило, в ту сторону капитана отправили одного.

Несколько часов Филипп закупался на недели. За полдня, проведенных на земле, он так и не связался ни с кем, кроме работодателя, может, потому что работу свою он законченной не чувствовал. Может, дело в них, может, дело в нем. Как домой, виляя хвостом, вприпрыжку, ни о чем лишнем не думая, добрался Филипп до чайки. Ее уже хотели усыпить до поры до времени.

Дорвавшийся капитан дернул нужный рычаг, нажал нужные кнопки, услышал нецензурные выражения недалеких людей с берега. Но крики стихали, а людей поглощали войны, за которыми с корабля уже ничего не было видно. Филипп подумал о жене, он ни разу не заглядывал в журнал. Жена лежал в Мишиной тумбочке. Филипп впился в жену глазами, но ничего не понял. Какие-то иероглифы и рисунки по краям. Рисунки встречали хоть какое-то понимание. Это солнце за облаками. Это апельсин в руках. Это высокие темные войны. Это человек. Это посложнее… Но всегда можно уточнить у Миши. Водоплавающая машина набирала скорость.

Уже темнело, но человек всегда может найти покой среди мертвецов. Если войны достанут. Капитан впервые так надолго расстался с Мишей и Сашей, с командой, и вот: стоял, дрейфил, боялся, мялся в дверях, дрейфовал, считал себя предателем. Дураком. Столько времени убили на его переубеждение. Заря за облаками за спиной Филиппа, впереди — тонкая кишка корабельного коридора. Филипп так долго стоял на месте, что испугался сам себя. Он по-капитански побежал к холодильникам. Гоша, Кеша, Гриша, простите дурака. В их комнате было темно, одну за одной открыл двери друзей Филипп, словно шторы душные с окон широких сдвинул, и ясный день ворвался в комнату, стало светло. Филипп им: «Я дома, слышите, я вернулся, отвезу вас». Филипп: «И вы доберетесь до своих домов, не переживайте, я все устрою!» Ф: «Да не обижайтесь вы, что вы обижаетесь, не молчите, ну пожалуйста, я же люблю вас».

Филипп совался в каждое лицо, все складки их и струны мог воспроизвести он по памяти, поэтому надеялся найти подвох. Наверх все еще приходилось иногда подниматься, но все остальное время Филипп смотрел на филиппинцев в холодном свете. Сначала тела, а потом и свет начали тускнеть, появился запашок. Замучились холодильники. Оставаться в комнате рядом становилось невыносимо, оставаться становилось невидимо. Филипп и филиппинцы утонули в глубокой темноте, изначальной. «Не выходи». Филипп не узнал голос. «Не выходи».  Филипп понятия не имел. «Не выходи». Глаза Филиппа привыкли, и он увидел филиппинцев в новом свете.

 

 

Ночь растворения

 

Сморкалось. Вася стоял у закрытой двери. Белые капли, застывшие на неровной крашеной поверхности. Установили дверь в поту, еще в допотопные.

Папа не покидал место покоя. Вася сначала стучал по двери и что-то приговаривал, но отец пролаял на него сторожево, и теперь сын терпел.

Полная посудой раковина напоминала о черном море, о черном пляже, на который Васю возили родители в прошлом году.

Папа перестал издавать какие-либо звуки, или Вася так привык, что перестал их воспринимать, или Вася был так погружен в себя, что до него не доносились кряхтения и похаркивания.

Маленький телевизор под самым потолком — квадратная люстра, в красном углу, над холодильником. На холодном фоне зачитывали с экрана. Человек только передатчик.

Вася трясся и держал свое достоинство в руках. Как будто так точно не прольется — все выдержит.

Санузел был совмещенный. Совмещенный с хтонической архитектоникой. Травмообразующий объект. Дома Вася любил быть один.

Сегодня он был как будто один. Но двинуться, куда бы ему хотелось, в чем и смысл одиночества, он не мог. Отец все еще был где-то там, за дверью. Наматывал туалетную бумагу на руку, или бинтовался под мумию, чтобы удивить сына, или мылся в душе, или чего похуже. Человек хватается за грязные места.

У Васи шли слезы, но вечерний чай с лимоном давал о себе знать, давил внутренние органы, выливался в кислое лицо, но не выливался.

Маленькая кровать уже выглядела как место преступления, хотя даже ко сну Вася еще не приступил. Смотрел «КВН», сидел, ерзал. Началась реклама, он — в туалет, а там — пам-пам — папа притаился. Но Вася уже забыл, что на что-то смотрел, течение его мысли плавно перетекало в физиологическое. Мама была на работе, там три туалета. Везет им, в туберкулезном санатории. Вася был к чему-то близко.

За окнами шел нешуточный дождь, можно было сказать. Все окна закрыты. Тихо, но душно. А Вася все равно ничего не слышал. Повернул ручку, потянул на себя, посеял ветер. Капли беспорядочно застучали по паркету, испугав кошку.

Вася закрыл в комнате, но проделал то же самое на балконе. Свежестью с гнильцой пахнуло на него, посыпался град. Но такой откровенный вид воды только сильнее побуждал мальчика. Со второго этажа не так страшно. Да и затеряется это в дожде. Так Вася поддался искушению.

Он по-воробьиному допрыгал до отца, еще раз постучался, подставил ухо к натруженной двери, но так ничего и не услышал. У Васи было время, и он побежал назад на балкон.

Закрыл за собой прозрачную дверь, открыл такое же окно. Еще нужно было подставить стул, а то не дотянуться. Стул всегда стоит и ждет сигаретку другую. Стул не ожидал такой подставы.

На последней сознательной секунде Васин чемпион пересек финишную ленточку пластиковой рамы. Вася не смог сдержать своей радости.

До него начали доходить звуки: сначала — грохот стихии; после — поскребывания кошки, всегда недовольной своим положением; наконец какого-то недовольного мужика снизу.

Но чем дольше мальчик прислушивался, тем страшнее и важнее казалось ему возмущение под балконом. Все-таки столько воды утекло, и не перестает. Не все в тепле. Вася бы даже, может, и выглянул, да страшно. Высота страшнее мужиков.

Школьник уловил из потока слов, что ему — должны показать. И тут же начал видеть. Из-под рамы выплывала по-акульи голая голова с большим ртом. Руки у выплывшего ходили ходуном.

А у Васи было отличное, светлое настроение. Он попробовал докричаться в ответ, растекался в патоке извинений. Был мил. Мужик сначала смотрел на него с недоумением, но в итоге начал таять. Лицо его приняло инсультный вид, мужик потек. Фигура его становилась все меньше, пока не скрылась под пыльной рамой.

Вася вскочил на стул, чтобы увеличить обзор, смотрел в оба, но на улице было пусто. Домофон не звенел. Не хлюпали лужи. Вася спрыгнул со стула, закрыл окно, сбежал с балкона.

Проверил санузел. Санузел занят. Отцовская фигура отсутствует. Кошка кошка. По телевизору новости вместо игры. Вместо рекламы. Вася видел лишь картинку. Сам он весь — в мыслях экспериментальных.

Если он смог растворить человека после чая с лимоном, что же в нем за кислота, и как это проверить, и кому скажешь, не поверят. Вася должен был знать. Он поставил чайник и посмотрел на кошку.

Пока закипало, школьник думал, кто и чего заслуживает и как быть. Чайник запарился. Мальчик вторгся в холодильник, обшарил, но лимона не нашел. А иначе — никак.

Пока Вася решил жить с этим, скрывая свои страхи и восхищение собой, как супергерой. Ему хотелось, чтобы в семье был герой. Оставалось только придумать себе имя и поинтересоваться, или лучше не стоит, кто там под окнами ходил. Не привлекать внимание — лучше. Нужно быть, как отец.

Потрепанная черно-зеленая олимпийка в прихожей. Посеревшие большие кроссовки. Волосатый коврик, с которым кошка сделала свое. Обманчиво блестящий бейджик на тумбочке. Толстая связка ключей. От чего, для чего? Темный глазок.

Звонок.

Вася усиленно застучал по белой двери, голос подавать боялся. Палец гостя утонул в кнопке, звон не прекращался. Кошка шипела. Вася долбился в туалет к отцу. Вася думал: кто там, что там, мужик ли, нет. Не отрываясь. Весь на двери. Думал спастись, как в Титанике. Вот уже и гость яростно застучал, но палец со звонка не убрал. Переполнившись звуком, Вася в истерике закричал.

Когда гость затих, маленький хозяин с расстояния, чтобы не тыкнули отверткой, взглянул в глазок. Глазок был светел. Вася приблизился и прильнул. Подъезд — лампов и несвеж. Тих. Тогда Вася слышал только свое сердце. Громк. Среди ясного.

Водолей уже знал, что у него появился главный враг. Он хочет достать Водолея, за кого он его принимает? Это его эра. Васе понравилось быть Водолеем. Но быть им рискованно, и Вася решил не быть собой. Он подумал: вдруг это папа приходил? он же без ключей, но как он там оказался?

Вася почувствовал вину: не за лысого, не за отца, не за себя — в целом. Он почувствовал себя в целом. Он перестал дрожать, как тварь. Тут же — поднесли большой палец. Звонок!

Маленький хозяин бесстрашно открыл дверь. Перед Ним стояла бабушка лет, о которых кричат. С какого-то возраста женщины отвечают на вопросы о возрасте с гордостью. Вид старушки кричал о предубеждении. Она спросила о наличии взрослых.

Пока Вася думал, как ему ответить, костлявый палец снова потянулся к звонку. Мальчик молча одернул пожилую. Было не отвертеться. Вася сказал, что с отцом, но отец отравился пельменями и теперь булькает в ванной. Старушка не слышала бульканья, как большинства окружающих ее шумов, в которые одет город. Мальчик забалтывался.

Старушка обещала вызвать скорую, и никакие упросы и мольбы на нее не действовали. Она мешала Водолею. С божьей помощью вышла.  К лифту.

Вася подумал позвонить маме. Передать переживания. Разделить опасения. Телефон санатория на магните на холодильнике. Вася набрал маме на работу.

Сильные помехи создавали плохие погодные условия. Вася сразу стал вываливать все встревоженному женскому голосу, не особо разбирая слов. Стало слышнее, голос выражал озадаченность. Сын захлебывался. Голос убедил мальчика, что она не его мать.

Мать мальчика укладывала зайчиков, стирала следы детских игр — готовилась ко сну чужому. Но ей все точно передадут. Ей что-то точно передадут. Что-то как-то передадут. Что-то как-то это.

Может, и хорошо, что отца нет? Может, его и не было никогда? Но Вася не отказывался верить. Он порядочным, но хаотичным почерком написал трогательное послание и просунул его под дверью. В ответ: песня Дэвида Кейджа, но после. Зашебуршало.

Ни в одном окне, а их у Васи три, ни души, провальсировал он между ними. Только зонтик пролетал по проезжей части, мимо рассредоточенной толпы деревьев, пока не был подхвачен восходящим — и до свидания. Больше ничего не бросалось в глаза Васе. Косо тот посматривал на тв вскользь, но не находил ничего интересного в картинке и не обращал внимания.

Было ясно видно, что тучи сгущались. Что лучше не будет. Не завтра. Громкий сигнал телефона переключил Васю со зрения на слух. Он отвернулся от улицы.

На связи был Аркадий. Друг отца и сослуживец. Врун, изменщик и ленивец. Ничего не хотел слышать, хотел, чтобы его сегодня ночью подменили. Пьяный матерился, просил позвать старшего. Все называл отговорками и отмазками. Выслушав Васину историю, только и нашел, что скоро прийти и уши надрать. Шумно надевал штаны, дыша в трубку. Вася сбросил.

Вася вернулся к зрению. К просмотру окон. Но они застыли, как иконы. Только деревьев меньше насчитал Вася. Не на что смотреть — толпа расходится. Или только казалось, если не все только кажется. Казалось, на проводах, на шнурках висел ботинок еще вчера, или это не здесь. Казалось, память или зрение подводили. Или это волчья темнота скрадывала овец у пастухов-фонарей.

Нервные движения организма привели Васю к тому, с чего он начал. Вася по традиции пошел стучать отцу. Бросил взгляд на кошку, уснувшую на кроссовках. Что если из-за сильного ветра его капли тогда долетели до деревьев? Деревья же не так быстро пропадают, как люди? Может, ботинок у другого дома висел? Мальчик на автомате повзаимодействовал с дверью.

С великой силой пришла великая ответственность. Нельзя теперь было Водолею несознательно поступать. Чем-то школьнику нужно было пожертвовать.

Не было понятно, что может спастись? Может ли что-то? Туалет же мог? Может, к соседям? Или после дождичка все стало иначе? Мучило мальчика.

Может, к бомжам? Водолей не успел бы найти преступника, а с такой погодой кто-то да забрался в дом, чтобы не промокнуть до нитки. Водолей хотел бы очистить город. Вася хотел бы не жить напрасно. Мальчик хотел бы показать свою сильную сторону. С великой силой пришло великое искушение.

Вася всегда не любил слабостей, он терпел их, но от бессилия. Вася всегда не любил себя, подозреваемого в слабости. Не нашедший младшего. Он не любил детишек в санатории, с которыми была его мать. И не только поэтому.

Вася провернул дело с ключом и вышел в подъезд в тапочках. Суетно поозиравшись, он бросился в сторону нетупика в порыве нужды. Отвергнув лестницу и лифт, он справился за мусоропроводом. Никто не пострадал. Стоял, проверял.

Просветленный Вася, улыбаясь, вернулся в квартиру и закрыл за собой дверь. На стенке встречал грузинский кинжал в ножнах, хотя семья не была ни грузинской, ни любящей колюще-режущее.

Хотя у них всегда было много ножей. Но всегда только один, самый новый, был нетупым. Или из-за него предыдущие казались тупее. Васины стандарты росли вперед него, не по его воле, не в том.

Довольно-спокойный Водолей решил пошелестеть по каналам, ухватив глазами целлофан пульта. Припарковал тапки на коврике. Уже полудремлющий пошел на диван.

Ночью всегда передачи другие, но этой была все та же. Путаное сознание новостей. До сих пор. Неинтересно было Васе. Клонило в сон от вида, вещали тихо, с рекламы не прибавили громкость. Верхние половины на синем и мерцающем. Вася прибавил.

Какая-то паника, диктор полусонный запинается, люди пропадают под водой. Вася переключил. Или не переключил. Какая-то паника, диктор полусонный запинается, люди пропадают под водой.

Вася переключил. Или не переключил. Какая-то паника, диктор полусонный запинается, люди пропадают под водой.

Вася переключил. Вася переключил. Вася переключил. У него кончились каналы. Тоска по кругу. Пришлось слушать, что давали. Строгая паника, свежий диктор, дождь, разъедающий граждан-товарищей. Вася вспомнил про страх. Вспомнил про маму. Хорошо было ему, что она на работе с живучими ребятишками.

Значит, не было Водолея. Школьник бросил слезу, задумавшись.  Он оказался чист. На нем не было греха. Пуще прежнего заулыбался Вася. Подумал, что прошел.

Слегка опомнившись, он бросился — к окнам. Деревья совсем разъехались. Казалось, что раньше было больше фонарей. Стало темнее.

Вася обратил внимание на капли на полу, которые были слишком малы, чтобы убить. Он попробовал стереть. Остался жив. А отец сильно намок?  А как отец намок? Может, прорвало что-то? Обвалилось? Очень уснул?

Вася снова послушал новости: никто ничего точно не знает, скоро должно закончиться, долго так продолжаться не может. Вася чуть обнадежился. Были еще шансы, что покажется после этого всего развлекательная какая-нибудь передача. Спать больше совсем не хотелось.

Раздался телефонный. Вася подскочил в надежде на мать. Женский голос на повышенных тонах. Васю бросило в пот: они там новости только от него узнавали — думает мать теперь, что суперзлодей он, убивец, ругается мать. Продравшись сквозь шипяще-свистящие, он расслышал содержащееся в словах женского голоса. Женщина думала, что он — это мать. Мать давно должна была вернуться в санаторий, женщина дала ей зонт, он ей нежно дорог. Дети отвратительно спали, ворочались как на вертеле.

Сын сбросил.

Васино сознание отказалось. В глаза бросился дом напротив, где демонстративно зажглось окно на уровне луны. Мальчик лицезрел голого летчика. Студентик свесил ножки из окна, крикнул что-то свое и прыгнул. С четырнадцатого. Растворился ко второму этажу. Не упал.

Забрынчал домофон Васиного подъезда: сосед сверху выпинывал неблагополучного пьяненького. Следом на своих четырех в открывшуюся дверь вылетела Васина кошка, последовавшая тайком за ним в подъезд и оставшаяся там. Он только и успел признать ее. Сосед тоже домой не вернулся.

Вася по-человечески, по-детски заплакал. Бог решил сотворить мир за шесть дней. Бог решил растворить мир за одну ночь. Нависнув тучами бровей, хватал все, что на глаза ему попадалось. Высматривал малейшее, начинал с простейшего. У него было время на все. Всему было свое время.

Параличная панелька, застывшая не в лучших временах. Племя новое, незнакомое. Без имен здоровались. Закон сохранения дистанции. Прилагались голуби. Городские души.

Теплая темнота, уличная, очевидная, не привлекала опустошенного Васю — все, что он знал, исчезало. Оставался только отец, если оставался.

Мальчик взялся за чайник. Согрел его. Мальчик сделал себе без лимона. Компенсировал сахаром. Мальчик с вызовом испытал нужду. Облокотился на дверь. Заорал на дверь. Набросился с кулаками на дверь. Ничего от нее.

Вася должен был оставить дверь в покое: щелкнул выключателем и пошел на балкон. За спиной он услышал дикий рев. Вася повернулся. Из ванной комнаты рвались, царапая дверь, позывы. Рев рос и ломился. Вася так хотел. Тьма наступила. Дверь растворилась.