На недокрашенной стене

1. На сносях сливы и редеет сад,

уже готовясь к Яблочному Спасу.

И дождики ночами моросят,

такие же родные по окрасу.

А тень Творца уже на нас легла —

оттуда, из неназванного места.

Но это Божьи, важные дела,

мне ничего об этом не известно.

Слова и сливы... Вот мой ареал.

Немного, но мне этого хватает.

...День отспешил, закат всё так же ал.

И тень Творца на наших лицах тает.

Но я пока ещё плодоношу́:

пригоршни слов под сливой собираю...

Потом хандрю, хвораю, но пишу:

хочу пристроиться к творенью с краю.

 

2. В ту пору кровь меня надёжно грела

и в сутках было семьдесят часов.

И лето беспрепятственно горело

над строевым качанием лесов.

Всё находило плотными пластами:

любовь, писанье, время и судьба...

(Я был в те дни удачлив на татами

и схватка с жизнью в целом не груба.)

Всё исполнялось, но порой со скрипом —

как будто шёл в инстанциях разлад:

дожди лились с каким-то детским всхлипом...

(Мне сверху точно кто-то был не рад.)

Но всё равно: так весело любилось,

такие были бойкие года!

И сердце по-особенному билось,

готовое так биться навсегда.

 

3. Уже слегка смеркается в окне,

где веток осторожное качанье.

Писать стихи родительской стране,

вполслуха слушать позднее молчанье...

(Ведь от восторгов быстро устаёшь.

А нас от них и возраст отучает:

теперь ты реже сам с собой поёшь,

пускай фальшивя... Вроде бы легчает.)

...У всех времён сезонные цвета.

Мне лето — рыже и с девчачьим смехом.

Да, жизнь и в самом деле прожита —

мы переходим к дедовским утехам:

глядеть на ветки в меркнущем окне,

следить ворон в бессмысленном круженье.

И видеть там, в последней вышине,

осенних катаклизмов приближенье.

 

4. Мир построжал и стал ещё грустнее —

мир стариков, ковида и морщин.

Он то несёт сплошную ахинею,

то пишет списки горьких годовщин.

...Ключи в ночи суглинок тихо точат.

С утра свежо, к полудню самый смак.

И местные кузнечики стрекочут.

(А я не местный, я для них приймак.)

Чему учиться в мире дряблой кожи,

подслеповатых и полуглухих,

в краю дождей, всегда сырой одёжи

и недочитанных житейских книг?

Уныло было, и уныло стало.

Чирикают под стрехой воробьи.

...Мой мир. Его мне вечно не хватало.

И не хватает, сверстники мои.

 

5. Опохмелиться бы от двух веков

(один другого хлеще и страшнее).

Но им не до похмёла стариков:

у них свои читальные минеи.

Там весь расклад начала и конца.

Там боли, что пока переносимы.

Там размечают люди без лица

на новых картах Ново-Хиросимы.

Мы приучились молча умирать,

самих себя не требуя к ответу.

Нам не из чего больше выбирать,

свозя добро в захламленную Лету.

Я не боюсь — перетерпел испуг

и сам себе все даты выбираю.

Всего два века... Ну, какой из двух?

Мне всё равно, я тоже умираю.

 

6. Куда торопятся года,

хоть торопиться им не надо?

И стала мокрою вода,

и облетают листья сада.

Лицом к лицу с самим собой...

А я уже не молодею:

уже не рвусь, как прежде, в бой

для отомщенья за идею.

Увы, историки правы:

громоздка времени телега.

И каждый день идёт на «вы»

подобьем вещего Олега...

Сужается небесный круг.

Скучнеет солнцепрохожденье.

И ненавистно слово «вдруг»,

с которым я живу с рожденья.

 

7. Высокий уровень глюкозы...

(Опять проклятый диабет!)

Что нестерпимей этой прозы —

вчера, сегодня, много лет?

Я диабетик с крупным стажем —

таких в музеях берегут.

«И Русакова вам покажем!»

однажды бросил Воннегут.

(Он ни при чём: я так рифмую —

всем, что найдётся под рукой:

стих любит рифму напрямую...

Я незатейливый такой!)

Так вот, глюкоза... Впрочем, что же:

она и вправду высока.

Меня с утра уже корёжит...

Хоть что-то взять со старика.

 

8. …Мы научались жизни с подражанья,

чтоб выглядеть как умные — вон те:

учителя, объекты обожанья

(и просто, кто не склонен к полноте).

Но годы ученичества кровавы.

Мы были хоть народ, но не страна:

не говоря о том, что не держава

(но это — про другие времена).

Петровское огромное кормило

прорезало балтийскую волну.

Россия сквозь столетия ломила —

в Сибири, на Кавказе, на Дону...

Там воровали, бились, умирали,

чтоб эту землю матерью назвать...

И навсегда Россию выбирали,

чтоб ею жить, а ей — существовать.

 

9. ...А мужики всё полигамят,

всё женихаются и врут:

всё ищут дурочек с деньгами,

от их безнравственности мрут.

Красивых в мире очень много.

Я был с отдельными на «ты».

(Одну лишь выпросил у Бога.)

...Но хватит этой суеты.

Я небу нелицеприятен,

там позабыли обо мне:

я лишь одно из скучных пятен

на недокрашенной стене.

Хотя как знать... Ведь небо глухо:

плети что хочешь, всё сойдёт...

А славы сладкая макуха

меня покуда где-то ждёт.

 

10. Я утром настихотвори́л,

потом чего-то напортачил —

слова плохие говорил

и даже с кем-то драку начал.

(Я вроде тихий, но смурной,

за мною глаз да глаз повсюду:

пойду вдвоём с моей страной,

а вот куда идём — забуду.)

Эх, многознанья тяжкий грех!

Идёшь, сгибаешься под ношей...

Она, граждáне, не для всех —

для тех, кто умный и хороший.

Вот и таскаюсь до сих пор...

Проходят дни, мелькают лица.

Увижу — стоп! Взгляну в упор:

— Вот с этим можно поделиться!

 

11. Отплескали высокие реки,

и редеет мой лес-непролом...

Что за птица живёт в человеке

и неслышно поводит крылом?

...Жизнь закручена злыми жгутами

и выходит на свой поворот.

Снова вдовы с трагичными ртами,

снова время солдат и сирот.

Снова будут свои Сталинграды,

будем Харьковы брать и сдавать.

И вручать убиенным награды,

и холодные лбы целовать.

Мы повторим былые ошибки,

доверяя лукавым словам...

...Всё спокойно сегодня на Шипке.

Что, братушки, не совестно вам?