Случайная закладка

 

*  *  *

 

Исчезли все цвета и краски.

Лишь — белый. Чёрного — в обрез.

Мохнатых роз десант февральский

нагрянул с низеньких небес.

Как нищий вор во вражьем стане,

дрожит, являя голый страх,

кобель, изгой безумной стаи,

загрызшей девочку на днях.

Визжит дорога, на которой

под снегом незаметен лёд.

Ведомый пьянею оторвой,

вихляясь, лимузин ползёт.

И все к весне идут как будто:

и я, невидимый в толпе,

и пёс, и снег, и это утро,

с неотвратимым ДТП…

 

Пусть я иль вспомню еле-еле,

или забуду целиком

восьмой, сокрытый, день недели

между средой и четвергом.

 

*  *  *

 

Зима совсем не похожа

на лето наоборот.

Гнилой ветерок — по коже.

Не трогает. Не берёт.

По грязной коросте наста

ручьи прямо в март ползут.

Зовут вас с собой. А нас-то?

Нас хрен куда позовут.

Мы вечно ищем ответы,

тогда как, твержу без зла,

для правобережья Леты

вопросы наши — зола.

Ответит не обыватель,

а — рупор, приор, поэт.

Вы, — скажет, — без обзывательств —

отшельник, анахорет!

А жизнь — вон она какая!

И сердцу, мол, и уму.

Что хочете, потакая

безумию своему?..

Зима ничего не спросит

у снежных скупых дружин.

До марта февраль не прожит,

коротенький, словно жизнь.

 

 

*  *  *

 

Хорошо б этот голос сберечь.

Кто ушёл — не внутри, а — во вне.

Нам осталось ещё пара встреч,

в полчетвёртого ночи, во сне.

Там в похожей на жизнь кутерьме

обнаружится некий зазор,

чтоб возник схоронённый в уме

бывший подвиг иль бывший позор.

Вдруг всплыло в сновиденье твоём

среди вздорных бредовых картин

то, что знали вы только вдвоём,

то, что нынче ты знаешь один.

Этот выдох любви и тоски

из сумятицы сгинувших лет —

словно прикосновение руки…

А ведь этой руки больше нет…

Чтоб не рушить свидание мне,

чтоб движенью судьбы не мешать,

мне сейчас на холодной стене

выключатель осталось нажать.

 

 

Пряжа дня

 

Куда приятней вспоминать о прошлом,

чем размышлять о наступившем дне.

И будущее с бывшим заполошным

едва ль посоревнуется, по мне.

Да нет, ума мне хватит, чтоб признаться,

что интересное — всё позади,

что девяносто — нет, не девятнадцать.

На что играл, всё взял, как ни крути.

Но для кого-то же в окне за лесом

стремительно краснеет окоём.

И я гляжу с хвастливым интересом:

не в чьём-нибудь окошке, а в моём!

И я живу, событьям не переча.

И пряжу дня прядёт веретено.

Дневник: «В пять позвонить». «В шесть сорок — встреча»…

Но всё равно. Увы, но всё равно…

 

 

Баллада о кресле-качалке

 

                  Юрию Гандлевскому

 

 А весёлый наш шторм, наши чайки,

наш табун диких волн белобровых

вряд ли чувственней кресла-качалки

средь крапив и сиреней махровых.

Ибо это волшебное кресло,

понимая все тяготы тела,

возносило над прошлым и трезво

воскрешало судьбу до предела.

И при этом неявный, но внятный

где-то там, у желудка, у чресел

возникал холодок непонятный,

будто сам ты и молод, и весел.

Будто пьян от вечерней зарницы,

в освещенье живом, но не жгучем,

долетаешь почти до синицы

перепархивающей по сучьям.

О синица, о эта едва ли

не мельчайшая тварь в Божьей смете,

но она, как и прочие твари,

знать не знает о собственной смерти.

Даже если Синиц и Синица

там, на древе познанья грешили —

что с них взять-то: неумная птица,

ей о смерти не знать разрешили.

Всем не знать, всем не ведать, что — смертны,

кроме нас, возводящих соборы,

не жалеющих фонды несметны

на рейхстаги, кремли и сорбонны…

Но о том не хочу. Так мне славно

на весёлом взмывающем кресле.

Жизнь, пожалуй, прошла. Ну и ладно.

Но есть время подумать, что если

посильней от колен размахнуться

и лететь, отпустив подлокотни,

в занебесные кущи Господни,

так лететь, что уже не вернуться...

 

 

*  *  *

 

Куда вы мчитесь, удалые ноги?

Не отвлекла бы эта беготня

от фиолетовых загадок ночи,

от золотистых озарений дня.

Необходимость суеты насущной

смешно ругать. К тому ж я к ней привык.

Но слава силе плоскости несущей,

которая спасает нам хоть миг.

 

 Покинув с авиабилетом кассу,

ты с Временем сражаешься тайком.

Спешу поздравить человечью расу

с некрупной, но — победой над врагом.

Я не прошу державного пособья,

но говорю, согнав рабочий пот:

Я червь земной. Но я Твоё подобье.

Дай мне хоть час для творчества, Господь.

 

 

Анкеты

 

Я дату пишу в открытой графе,

в другой анкете — о весе и росте,

в другой… Я писать устал.

Я помню мужчин — они в галифе,

при шпорах бренчащих ходили к нам в гости.

О, Господи, как же я стар.

 

Ещё мы не верим ни в рай и ни в ад,

ещё нам финал у «Чапаева» горек.

И — рвотный рефлекс от погон.

Я помню, у нас был такой агрегат:

он музыку не извлекал без иголок,

название ему — патефон.

 

А так-то всё то же. И счастье моё —

твой голос далёкий, моё утешенье,

мне только бы он не затих,

лишь только бы, лох, я не ткнул не туда

в смартфоне, придуманном для униженья

ровесников жалких моих.

 

А так-то всё то же… Ты славно запомнил

ту жизнь, что сверкнёт вдруг далёкой зарницей

под зорким прищуром анкет.

А кстати, ты всё ли, что надо, заполнил?

А родичи?.. Родичей ни за границей,

ни даже на родине нет.

 

 

*  *  *

 

Что ты знаешь про лето, питомец полуденных стран, —

в сотый раз улыбнусь я, любя.

Как строка из Завета, забредшая сдуру в Коран,

наш июль не узнает себя.

 

Он за время разлуки с собой до конца позабыл:

наш закат и похож, но — иной.

Это тихий небесный, не жгучий, не скажешь, что — пыл,

он и сам-то не знает, что — зной.

 

Как мы ждём их свои наливные двенадцать недель,

из которых обманут все шесть.

Вот гранёный стакан, в нем надёжный испытанный хмель —

это местная жалкая месть.

 

Десять месяцев ждать, чтобы тёплая летняя пыль

понеслась над судьбою самой,

и потом эту скучную, серую с палевым быль

вспоминать, словно сказку, зимой.

 

Или дождь, что чуть позже нам попросту не ко двору,

принимать под веселье ворон,

погружаясь в закатном мерцанье в живую Пахру,

на которой немыслим Харон.

 

Этот дивный вечерней порой полумрак-полусвет,

звать даиси у вас, у грузин…

А у нас и названия счастью вечернему нет.

Где ты, голос родимых осин?

 

«Мало солнышка!» — Розанов всхлипнул над нашей судьбой.

Это правда. И грустная. Но —

и скрипящая ель… И слабеющий луч… И вороний разбой…

Это — счастье? Похоже, оно.

 

 

*  *  *

 

На скупом огне скворчит коврига.

Лист капустный плавает в борще…

Чем талантливее и правдивей книга,

тем ясней: написана вотще.

 

Жизнь идёт. И поклоненье быту

и подвал объемлет, и чердак.

Страсть и гнев не ровня аппетиту.

Хорошо иль нет, но это так.

 

И в часы дневного распорядка

со страницы с умной запятой

вылетай, случайная закладка,

как сестра капустницы простой.