МНЕ ВРУТ ЧАСЫ

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе национальной премии «Поэт» (2014). Живет в Москве и Нью-Йорке.

Геннадий Русаков

*

МНЕ ВРУТ ЧАСЫ

1

Кончен день пустой и никчемушный,

без улыбки, с каменным лицом.

А казалось утром: этот — ушлый

и держаться будет молодцом.

Так вот ошибаемся в соседе,

как бывало — в выборе подруг...

Хлеб моей терпимости доеден,

я теперь брюзжу на всё вокруг.

Нет, не стал я с возрастом добрее

ни к себе, ни к сыну, ни к жене!

Я неуважительно старею:

мне моё столетье не по мне.

Дай, Владыка, веры и смиренья,

научи прощать и забывать

всё, что видит яростное зренье,

всё, что душу стало надрывать!

2

Поэты пушкинской эпохи,

таланты блоковских времён...

Бомжи, бретёры, выпивохи

всех поколений и имён —

порой не высшего разряда,

весьма посредственной души...

А всё равно нас в мире надо!

Мы и плохие — хороши.

Нас время часто забывает,

обносит чаркой и деньгой.

Нас слишком много не бывает,

но вот отсчёт на нас другой!

Да, мы грешны и в том, и в этом.

А что за быт! И стыд, и срам...

...Эпохи помнят по поэтам.

Плохие — просто по царям.

3

Мне врут часы, а я их укоряю.

Я укоряю, а они мне врут.

Но чуть отвёрткой в них поковыряю,

они — «Сдаёмся!» — субчики, орут.

Конечно, время — сложное явленье.

Я в нём не дока, я наоборот.

Но чтобы врать почти до исступленья!

(По мелочам-то кто из нас не врёт...)

Я знаю: время — вспученность пространства,

каприз Творца, его Господня блажь —

божественное вегетарианство,

а проще — неуместный эпатаж.

Оно нам, в принципе, совсем не нужно.

Мы проживём. Нам лучше без него —

без этой арифметики натужной...

И вечных дат для всех и для всего.

4

Дано мне тело...

О. Мандельштам

Надоело мне тело моё —

никудышное тело, ей-богу:

так, б/у, затрапеза, старьё…

Взять да выкинуть псам на дорогу.

А когда-то я им дорожил,

за сохранность его опасался.

Но сегодня, похоже, дожил —

доболтал, а скорей — дописался:

всё в нём стало не то и не так:

неуклюже, вконец неумело...

Сам-то я, как и прежде, мастак.

Да подводит бездарное тело.

...Дождь просох, и окрепло зерно.

Посерели овсы у дороги.

У меня это тело одно.

И особенно нужные — ноги.

5

Одинокие люди, я вам посылаю привет!

Из старых стихов

Ваши дружбы пристрастны и непредсказуема страсть.

Вы влюбляетесь в дикторов, пишете письма поэтам.

Это нужно, чтоб жить, уцелеть и вконец не пропасть

в этом мире с ревущим ночным туалетом.

Сколько вас, дорогие, на время махнули рукой?

Вы давно не следите, какая на свете погода.

От неё вам и пользы, похоже, совсем никакой,

независимо от настроения и календарного года.

Завсегдатаи зрелищ, читатели толстых томов

про любовь и измену, про счастье с горючей слезою...

Я ведь часто хожу в темноте мимо ваших домов

и в окошки смотрю на торшеры поры мезозоя.

Одинокие люди, я вам посылаю привет.

Ничего, что, по сути, мы с вами совсем не знакомы.

Я ведь тоже такой, у меня никого больше нет.

И всего лишь начальный процесс глаукомы...

6

...Но как уходит время из стихов —

его приметы, палочки-крючочки!

Названья повседневных пустяков:

авоськи, керогазы, пищеточки.

Потом ещё ночные «воронки»,

РККА и «шпалы» с «кубарями».

И всё — на расстоянии руки...

И всё в одной неразличимой яме.

Мой бывший мир, прощание моё!

Распылы «Шипра», холодок по коже.

Как будто жизнь, а глянешь — дожитьё...

И бирки райсобесовской одёжи.

Мне Мелекесс привиделся опять,

его хлеба с чудовищным осотом.

...Я лишь пчела, вернувшаяся вспять

к давно уже опустошённым сотам.

7

Наставь, Творец, — я в детстве рос болваном,

со всех сторон обычный имярек,

хоть долго притворялся бонвиваном...

А нынче просто хмурый человек.

Вон сор летит поверх осенней рвани.

Сосед поёт про Стеньку и княжну.

Но баб топить, хотя бы и по пьяни...

Нет, не по мне. Да и не потяну.

Мне б что попроще и без криминала:

расти, и предпочтительнее вширь,

чтоб жизнь меня прочней запоминала —

мол, есть такой разъевшийся мизгирь.

...В цвета старенья месяц разукрашен.

Сосед замолк и смотрит из окна

куда-то дальше приозёрских пашен,

на поле цвета прелого зерна.

8

Язык лукав, а память коротка.

Шуршит листвой безхозная округа.

Её черты видны издалека

и потому похожи друг на друга.

Но в них уже такая чистота,

такая точность в очертанье лика,

что списана с кленового листа

и потому ему равновелика.

Любовь трезвеет, забывая страсть.

Всё остальное дотлевает рядом.

Когда бы мог, я б наревелся всласть

над сотвореньем и простудным садом.

Но я бесслёзен, часто нетверёз

и мало сплю от непонятной хвори.

Лежу и вижу опустевший плёс.

Бояркино, Оку.

И Люду, горе, горе...

9

Мы сомнительной генеалогии —

сплошь дьячки или политпросвет...

Жили-были как прочие-многие

и не лезли в Верховный Совет.

Мы скорей из районной династии —

тот завхоз, этот регент в Клину...

Никому бела света не застили,

умирали в любую войну.

Нам и там не фартило особенно —

вечно младший командный состав.

Был один — распевал словно Собинов...

Рано помер, от пенья устав.

Мелкота, незлобивые пьяницы,

захолустья опора и честь.

Научились без нужды не кланяться,

не боялись без повода сесть.

От Торжка до Орехова-Зуева —

книгочеи, плебейская знать...

Наше прошлое так предсказуемо!

Про грядущее лучше не знать.

10

У каждого своя пространственная ниша —

полуразмытый след на карте бытия.

Но, ничего о том до времени не слыша,

существовал во времени и я.

Неплохо, кстати, жил. Не сетовал к тому же.

Надёжный был мужик, весьма ценим женой.

Да вот узнал про то — и стало много хуже:

как будто жизнь моя рассорилась со мной.

Я отродясь не лез в трагические святцы —

был тихий человек, без трепетных страстей.

Пускай Софоэсхил с судьбою лезет драться —

я с детства не терпел героев всех мастей.

И помнил свой шесток, засиженный сверчками,

свой местный ареал размером в три двора,

который на закат посверкивал очками

и после затихал до самого утра.