*
ИЗУЧЕНИЕ МАЛЫХ ТРЕЩИН
Екатерина Соколова. Вид. М., «Tango Whiskyman», 2014, 56 стр.
Есть поэты, работающие на пленэре. Ставят мольберт, садятся на табурет, кладут
мазки. Если реалисты — копируют лежащий перед ними пейзаж. Если модернисты — копируют свой взгляд на лежащий перед ними пейзаж.
Есть мастера коллажа. Из обрывков газет составляют новые слова и смыслы. Сверху приклеят то катушку ниток, то обрывок ткани.
Есть мастера монументального искусства. Покойный Вознесенский делал витражи.
Жанр Екатерины Соколовой уникален. Она разыскивает мелкие, почти никому не заметные трещины этого мира. И заглядывает в них.
В трещины можно увидеть то, о чем мы и не догадываемся. Если это кракелюры— мелкие трещинки лакового слоя на поверхности живописи, — можно предположить, что под новым красочным слоем, под позднейшей записью, скрывается предыдущий слой, древняя живопись, порой гораздо более ценная, чем та, что перед нами. Пример такого слоя — но лишь один из примеров — пласт финно-угорской речи, магические обряды и простые фигуры народа коми. В первых поэтических текстах Екатерины Соколовой, которые были прочитаны когда-то в Петербурге, а потом — в Москве, в ткань русского стиха были вплетены то одна, то несколько нитей-строк на языке коми. Прошло несколько лет, и к такому, достаточно лобовому, хоть и завораживающему приему поэт уже не прибегает. Потому что это искусственное расширение трещины до размеров щели, принуждение к обмену воздухом между мирами, пагубное для них обоих. А проходя через чуть заметную трещину, воздух меняет состав, приспосабливается к новому миру, мерцает, пугает и, выражаясь полу-магическим, полу-детским языком Екатерины Соколовой, привыкает тебя к себе:
кто как чудная насекомая
по воде бежит
кто как дивная инфузория
в бороде у любого свит
того собираюсь выманить
рыбочкиным поплавком
уточкиным манком
мясным колобком
дом твой аленький ижний
мой ольшой ерхний
пожалуста выходи…
Всякий поэт, отваживающийся на опасное и одинокое дело изучения малых трещин (а таковым в современной русской поэзии кроме Екатерины Соколовой можно условно назвать разве что поэта, художника, иллюстратора данной книги и — по совпадению — супруга Екатерины Андрея Черкасова, хотя метод его — иного рода), должен ясно понимать, что ему следует взять с собой, а от чего решительно отказаться. Отказаться в первую очередь от прямой повествовательности и от метафор как первого, так и второго (мета-) порядка. А взять? — в первую очередь блокнот или диктофон для полевых записей. Записывать монологи городских и сельских жителей, голоса зверей и птиц, шум воды и ветра. Но не для того, чтобы, как исследователи фольклора, узнать, что они все говорят. А чтобы понять, где они проговариваются:
подближается возраст такой
свет накатит в добротные окна
будто кто-то заглянет
как собака намоклый потом
свет накатит откатит накатит
забирай уноси босиком
если этого хватит
кто холодную кашу поел
и нечетного хлеба кусочек
тот на небо не хочет
перехотел
В этом смысле правы оба автора предисловий к книге — Мария Галина и Игорь Гулин.
Первая — там, где она пишет о Соколовой как о суперэтнографе (я бы даже назвал это метаэтнографией) — исследователе, изучающем тайны земной жизни через мелочи и скрытые от глаз растворенных в этой жизни персонажей приметы. Но изучающем как бы со стороны, поскольку иначе их не понять. То есть — по сути, об отстранении.
Второй — там, где он пишет о субъекте стихотворных текстов Соколовой как о дисперсном, рассеянном по пространству земли, не всегда осознающем себя, но ощущающем себя одновременно во множестве мест и пропускающем через себя подземные токи и надземные течения вод. То есть — по сути, об остранении.
Метаэтнография и распределение субъекта помогают автору найти незаметные трещины. Но как же проникнуть внутрь?
И вот тут на помощь приходят детская оптика и детская речь.
Многие удивлялись и продолжают удивляться: как получилось, что столь яркий молодой автор, лауреат премии «Дебют» 2010 года, любимый в московских литературных кругах, выпустил свою первую (!) книгу лишь в 2014 году?
Кажется, у меня есть вариант ответа на этот вопрос:
кто молоком напоит взрослого человека?
кто отдохнет подросшего человека? —
<…>
вот полевые люди,
родственники твои,
иди к ним
или:
это был октябрь,
духовная экспедиция своими глазами,
охота на кровяных зверей на закате,
ночевание,
а для дочери только сказка,
только чучелко глухаря пустое.
или:
московский метрополитен обращается к вам
с удивительной просьбой
мам
с удивительной
(и мы, конечно, понимаем, что унылый метрополитен обращался с убедительной просьбой…)
кто путешествует осенью в черных тревожных мешках
в листином обличье странном
рот разевает над каждым мешканцем-старичком
это у нас говорят из заречья анна
с дудочкой венчиком и сачком
или:
я привидел во сне воробьевый город
полный нормальной воды
и вещей нормальный порядок
Любой читатель, погрузившийся в эту книгу, рано или поздно обратит внимание, что на ее обложку наряду с именем автора, Екатерины Соколовой, можно условно поместить и имя дочери автора, Оли Черкасовой. Ее словечки и вопросы рассыпаны по книге, иногда — в неявном виде, иногда — как прямая речь. Но это только первое наблюдение. Внимательный читатель заметит и то, что в качестве такого объекта-ребенка, задающего вопросы-проговорки или слышащего ответы-ослышки, открывающие путь в малые трещины, часто выступает и сам автор. Только ребенок Оля Черкасова задает вопросы своей маме, поэту Екатерине Соколовой, а сама Екатерина Соколова — в качестве ребенка — предкам; духам, земле и воде Коми; рано ушедшему отцу; называемым вскользь персонажам из малых городов и поселков, другим странам, которые — то автостопом, то как «цивильный» турист — объездил поэт. И при этом вопросы дочери часто являются как бы катализаторами вопросов матери, способом настроить свое зрение нужным образом и одновременно — способом избыть печаль:
Палыч идет по дороге, горит его борода:
— Катька, тут все золотое —
пляшут передо мной золотые стада,
желтые травы стоят в покое
в новых домах, построенных здесь недавно,
мне хочется жить,
золотой заниматься ленью,
ждать тебя, ничего не трогать
Хорошая поэтическая книга созревает, как вино, и не может появиться раньше срока и без гармоничного соединения ряда внешних и внутренних условий. В книге «Вид» сошлись в нужной точке фокусировки Олины вопросы, коми-слова («горь моя», «шева», «Вид Вась Егор»), запутанные московские переулки и разговоры с жителями московских окраин; Швивая горка, которая видна из окна московской квартиры автора, и дальнее поселковое коми-кладбище с ярко выкрашенными крестами, Армения, Венгрия, Италия и США, где побывала (со своим верным внутренним диктофоном для полевых исследований) Екатерина Соколова, — и Англия, где она еще, даст Бог, побывает (с уже упомянутым диктофоном, конечно):
а мы будто англичане в этих лаковых сапогах
будто галки четкие небольшие
ветер свивает нам бороду не по-русски
ветер берет собаку
себе не по росту
несет и поет
мы в оксфорде что ли с тобой
что ли в бристоле
И для чего это все? — спросите вы, — зачем читать эти стихи, покупать эту книгу? Все просто. Для того, чтобы помнить о себе как о человеке. О золотой пылинке, постоянно снующей через трещины между тем и этим миром. Сшивающей эти миры и придающей им смысл.
сгрудились посмотреть: как попал он сюда —
венок поминальный на куст боярышника
в рекреационной зоне у яузских ворот
как вещь из чужого теста
в белый твой хлеб воткнен
пропустите этнографа — дайте и ему вид
Геннадий КАНЕВСКИЙ