Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, пушкинист. С 1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы. Живет в Санкт-Петербурге. Пользуясь случаем, поздравляем нашего постоянного автора с юбилеем.
Владимир Рецептер
*
ТАЙНЫЙ ЗНАК
* *
*
С каждой строчкой в рассрочку,
я за временем не поспевал.
Жил да был в одиночку
без громких опал и похвал.
Говорю о стихах.
Потому что актёрский доспех
защищал не за страх,
а за совесть от прочих утех.
Ах, эстрада, эстрада!..
Я помню твою благодать.
Ты, как плаха, бывала мне рада,
чего уж скрывать.
Чёрный свитер, рапира,
да стираный воротничок, —
это Гамлет Шекспира,
а не оторопь собственных строк.
Это позднее слово —
тебе одному и тайком.
Принц появится снова
моим выросшим учеником.
Но в последнее время…
В эпоху последних времён…
То, что иго и бремя, —
всё ближе, чем битва и звон.
Потому что из морока быта,
из мрака стыда
мой двойник неизбытый
выходит шептать иногда.
А в забытой тетради
покажет две лёгких строки —
и сидишь, как в засаде:
вот новости — черновики...
На Северном кладбище
А. П.
О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной...
К. Батюшков
Я знаю, ты помнишь подробно и, видимо, лучше меня
всё то, что просыпалось дробно в просветы прощального дня,
когда нашей дружбы и долга невидимо крепкая нить
тебя привела ненадолго, чтоб маму мою схоронить...
Мы шли по дороге меж рощи и поля капустных мячей.
Жизнь сделалась ниже и площе, я стал не её, а ничей.
А ты говорил о ней честно: и проще, и лучше других,
и прежнее время воскресло, а мальчик в мужчине притих.
На Северном кладбище было в то время немало пустот,
и всё же теснилась могила, не ведая, как обрастёт;
в округе большими рядами, смирясь от различных причин,
насельники прятались в яме, где каждый — как будто один,
в своей ли, в типичной оснастке, все — к месту, и все у двора,
участки, участки, участки, и улицы, и номера;
имперский некрополь огромен, и все же обязан жилец
тесниться, богат или скромен…
Скромны были мать и отец…
Куда же?.. Туда, куда прежде герои петровской войны
ложились, прощая надежде, без чувства стыда и вины?
Куда же?.. Ведь тут безутешно солдатик костями гремел.
Здесь урки скрывались поспешно, друг друга беря под обстрел.
Могильник Вержбловской, как стоик,
всей формой хранит старину,
и мама, учёный-историк, в ответе за нашу страну;
вот камень, скамья и ограда — её избавленье от мук,
и надпись такая, как надо, где чин кандидата наук;
а жизнь пронеслась и умолкла,
с сиротством, тюрьмой и войной;
безбожница и комсомолка, и век-людоед за спиной…
На Северном кладбище, близко к гранитной его мастерской,
смирился с соседней пропиской, надеясь на вечный покой,
мой старший собрат по гримёрке, по общей актёрской судьбе,
любимец голодной галёрки, измаявшись в долгой борьбе
с жестокою болью, с подлянкой, оттяпавшей обе стопы...
Мы с Пашей езжали под банкой к подругам весёлой тропы...
Лежит Луспекаев. Не стыдно ему за мужские дела,
а вот за державу обидно…
О нём умолчат зеркала
в театре, с его перестройкой, где стонам не внемлет стена,
а слава — больничною койкой,
бесстыдной своей неустойкой
любого обложит сполна.
Ты помнишь, однажды когда-то, уже бесконечно давно:
в связи с исторической датой мы глушим сухое вино;
мы Сталина как Бонапарта по правде не держим в душе;
теснит нас учебная парта, весь мир на крутом вираже,
и мы, первокурсники, смело — с бутылкой — на улицу, в сквер,
а в сквере уже потемнело, и в трауре эс-эс-эс-эр;
садимся на камень, к подножью, под нами горяч пьедестал...
Куда?.. К коммунизму?.. К безбожью?..
Но камень, как камень, молчал;
молчали дубы и чинары, над нами их кроны срослись.
Что дальше?.. Зачёты? Кошмары?
И взгляд поднимается ввысь.
Но там — ни ответа, ни рая, над нами навис монумент,
и молча слова подбирая, история смотрит, как мент.
На Северном кладбище тихо. И к маме прилёг наконец,
уняв одинокое лихо, навеки влюблённый отец.
А рядом, житуху до донца испив, на помине легки
татары, евреи, чухонцы, эстонцы, хохлы, русаки...
Империя?.. Да... Император?.. Ну да!.. И кровавый тиран.
Здесь адский зияющий кратер и райский взлетающий кран.
Здесь церковь видна от могилы, и светится купол с крестом.
Хватило б смиренья и силы в горячей мольбе о простом.
Сияя, нас мама встречала, кормила свою молодёжь
и нам ни словца не сказала о том, как попала под нож,
как осенью тридцать седьмого её забирали впотьмах,
как я, без единого слова, вопил на каких-то руках,
не чуя ни неба, ни крова, в три года узнав этот страх,
и как проорал я полгода, припрятанный в разных домах,
как будто орала природа о всех матерях и отцах,
а низменный ужас исхода во всех отдавался сердцах.
Полгода я жил как в Содоме, пока палачей палачи
сменили в палаческом доме, кричи я о чем, не кричи;
полгода, дрожа и рыдая, я требовал маму вернуть,
и мама пришла… Как святая, прощая кромешную жуть…
Сегодня, ты видишь, над нами кумиров и идолов нет.
Есть Троица в избранном храме, Пречистой спасительный свет,
молитва о Благове Славе, о матери вместе с отцом,
о нашей имперской державе с измученным болью лицом.
Спасибо же Господу Богу за то, что не спрятал под спуд,
за долгую эту дорогу, за наш ненасильственный труд.
Спасибо, Алёша, за дружбу, уменье сказать и смолчать,
за ту несвященную службу, неправильную благодать...
Три стихотворения
I
Преодолеть бессонницу работой —
благое дело. Что за сладость — труд!..
Он предстает спасением и льготой,
как будто к делу ангелы зовут.
Теперь свой светлый круг очертит лампа,
объявятся искомые слова.
Благодарю, проверенная лямка,
впрягся — и натянулась бичева...
II
И проза повела себя как стих:
то вдруг летит, а то стоит на месте
и ждет, чтоб шум бессмыслицы притих,
рождая смысл о счастии и чести.
Как эхом отдаётся каждый шаг,
и вздох, и выдох, слово и звучанье.
И подаётся чей-то тайный знак
о продолженьи или окончаньи...
III
Я не стеснялся тем, как я живу —
в снятом углу, в общаге и в однушке,
в гостинице, во сне и наяву,
в долгах, в мечтах, на воле, на прослушке.
Кто мне внушал, что видимость — тщета,
а радость — не в зеркальном отраженье,
пока я жил да был, как нищета,
и лоб крестил задолго до крещенья?..