«Полицейские и воры» и другие виньетки

ПОЛИЦЕЙСКИЕ И ВОРЫ

 

Так назывался один из итальянских фильмов нашей оттепельной молодости («Guardie e ladri», 1951; реж. Стено и Моничелли). Среди прочего там есть эпизод погони — самой, думаю, медленной за всю историю кинематографа: бегут как могут два очень немолодых человека. (Медленнее бежал, наверно, только Ахилл за черепахой Зенона.) Да и к чему торопиться? Отношения между полицейским (Альдо Фабрици, 1905 — 1990) и вором (Тото, 1898 — 1967) складываются в фильме вполне конструктивные (дальше спойлерить не буду). Еще более забавный симбиоз обнаруживается между итальянским контрабандистом (тот же Тото) и французским таможенником (Фернандель, 1903 — 1971) в фильме «Закон есть закон» («La loi, c’est la loi», «La legge è legge», 1958; реж. Кристиан-Жак).

А вспомнил я обо всем этом, подыскивая заглавие к этой виньетке.

Где-то у Гандлевского я прочел, что знакомый психиатр (судебный? тюремный?) рассказывал ему, что, когда в лагере заключенные смотрят детективные фильмы, они болеют не за близких им bad guys — жуликов, воров и бандитов, а за good guys — следователей, ментов и их добровольных помощников. Невероятно, но факт! Такова, ничего не поделаешь, сила искусства или, выражаясь по-научному, организация точек зрения в художественном тексте.

Иначе как бы могло получиться, например, что твоя чиновная коллега в часы, свободные от заведования, преподает Толстого, которого и вообще искренне любит, но болеет почему-то не за князя Василия и Каренина, а за Пьера, Анну и Левина.

А другая коллега всю жизнь пишет о Зощенко и Булгакове и не только сама не замечает, но и никто вокруг помыслить не смеет, что ей место рядом не с мастером и Маргаритой, а с корыстной молочницей и Шариковым.

Или, что Хлебниковым ведают люди в тройках и при галстуках, носящие свои сочинения не в наволочках, а в солидных портфелях.

И я за собой примечаю И что-то такое пою: Колхозного бая качаю, Кулацкого пая пою, — пишу чеховедческую статью за статьей, как если бы никогда не слыхал о профессоре Серебрякове.

…Нас пугают когнитивным диссонансом, пугают — а нам не страшно. Он нас не берет. Но как же тогда с силой искусства? А так. Искусство царствует, но не исправляет.

 

ОТ ПРИОЗЕРСКА ДО ВЫБОРГА

 

«На китайско-финской границе все спокойно…» Была такая футурологическая хохма, уже не помню толком, в какие годы. Ее убедительность гарантировалась четкостью языковой конструкции, в которую подставляй географические реалии какие хочешь. И имелась в виду, конечно, пойма не Амура, а Вуоксы, мало кому известной речки на Карельском перешейке. Это бывает. Вот и Арпачай, тоже до поры до времени непримечательный гидроним (а если быть совсем точным, потамоним), обрел всероссийскую славу благодаря аналогичным словесным фиоритурам, правда, подымай выше, пушкинским.

А я там, в районе этой типа энско-финской границы, не постесняюсь выразиться по-телескоповски, был — и на довольно-таки утлом челне пересек весь означенный перешеек, некогда приют убогого чухонца, а в легендарные шестидесятые годы прошлого века — туристскую жемчужину Ленинградской области.

Готовясь взяться за виньетку, я заглянул в интернет и прочел там <https://lenobl.ru/ru/dlya-smi/news/33947> следующее:

 

Ушлые продавцы балтийского ветра претендуют на роль Колумба, будто бы открывшего Америку, позволяя мне почувствовать себя одним из викингов Лейфа Эрикссона, которые побывали там на полтысячелетия раньше. Дуновение этого бриза я недавно с прустовской остротой ощутил на своих щеках во время очередного велопробега по Санта-Монике.

Велопробег, конечно, громко сказано. Но, подобно зощенковскому Вертеру, в сухую погоду и когда жизнь не особенно дорога, я выезжаю. Правда, с годами сил все меньше — и все чаще вспоминается папин любимый стишок (сочиненный то ли Лядовым, то ли Глазуновым, скорее все-таки Глазуновым, с которым, до его бегства заграницу в 1928 году, папа мог быть знаком): Не могу ходить, Не могу стоять, Не могу сидеть, Не могу лежать, Надо будет посмотреть, Не могу ли я висеть. Ощущения, как говорится, до боли знакомые, но к своей чести могу сказать, что висеть пока не пробовал, а всем остальным позам предпочитаю велосипедную. Кажется, я уже писал, что на велике даже с больной спиной чувствую себя неплохо, — как будто в седле родился.

В общем, более или менее ежедневно, в зависимости, разумеется, от погодных условий и состояния здоровья, я честно стараюсь проложить привычный маршрут в тридцать с лишним кварталов от нашей Стэнфорд-стрит до самой Оушен-авеню, то есть Океанской, над пляжем, — обычно по проезжей части Вашингтон-авеню, хорошо асфальтированной, а машинами не забитой (Санта-Моника все-таки полу-город — полу-дачная местность), но иногда, чтобы в жару укрыться от солнца, а в пасмурный день, особенно к ближе к вечеру, чтобы поймать его драгоценные лучи, — по тротуарам, если можно так назвать эти узкие тропки между придорожными деревьями и оградами участков, замощенные неплотно прилегающими друг к другу бетонными плитками, корежащимися под скульптурным напором могучих корневых систем платанов, магнолий и кипарисов. Уф!..

И вот на днях, крутя педалями по этим неровным плиткам и задевая то за ветки деревьев слева, то за кусты и плетни справа, я вдруг вспомнил, с каким наслаждением шесть десятков лет назад я буквально носом раздвигал прибрежные и надводные заросли, сквозь которые пролегал наш байдарочный маршрут.

Было это летом 1966 года в первой половине июля — датировка устанавливается по лелеемому мной автографу Проппа на экземпляре первого издания «Морфологии сказки» (15.VII.1966 г.): напроситься на посещение^[1] я сообразил, когда вернулся в Ленинград, где останавливался у знакомых моего тогдашнего старшего приятеля Бориса (Роберта Анатольевича) Канторовича (1925 — 1982) <https://ru.wikipedia.org/wiki/Канторович_Роберт_Анатольевич>, крупнейшего, теперь выходит что, советского вирусолога.

О Борисе и его сексуальном менторстве я уже немного вспоминал^[2]. А в этот раз он сыграл совершенно неожиданную роль инициатора байдарочной вылазки, но не привычного мне с давних лет турпохода-междусобойчика, на выходных, со «своими», на собственных байдарках, в произвольно импровизируемом направлении, с пением полузапретных песен и обсуждением вопросов структурной и прикладной лингвистики, — а вполне официального мероприятия спортивного отдыха, по стандартной путевке и утвержденному маршруту, от турбазы до турбазы, с получаемым напрокат снаряжением, включая байдарки, палатки и десятидневный паек, и, last but not least, в совершенно непредсказуемой компании. Но я полностью доверился старшему товарищу («Кто ты такой, — говаривал Борис. — Я доктор наук, а ты, ты — никто!» — и правда, я еще долго не был даже кандидатом), и в назначенный час мы своим ходом прибыли из Питера на приозерскую турбазу, где поступили под начало инструктора, быстро получили всю полагающуюся нам выкладку и обрели двух юных спутниц, с которыми нам предстояло делить ближайшие труды, дни и ночи.

И обрели мы их не по путевочной разнарядке или команде инструктора, а в порядке свободного и полностью взаимного выбора, каковой, собственно, и составлял одну из главных привлекательных сторон всего этого государственно одобряемого начинания. Здесь читатель ждет уж рифмы розы, но мне ее абсолютно неоткуда взять, ибо герой моей повести — правда.  То есть какая-то заготовка роз, пусть не Гименеем, разумеется, витала в умах четверых здоровых особей обоего пола, добровольно объединившихся под кровом общей палатки. Но когда после массового выпивона у первого походного костра мы заползли в заранее поставленную палатку и Борис, на правах начальника группы, громогласно объявив: «Слушать первый приказ капитана! Всем раздеться догола!», немедленно повалился и заснул, половой вопрос был снят с повестки дня окончательно и бесповоротно. Жалеть ли себя или, кто знает, наших спутниц, не знаю. Отношения в нашей палатке и на двух наших байдарках сложились самые, что называется, рабочие — и безупречно джентльменские. Не помню ни имен, ни лиц, ни разговоров — ничего личного. И никакой черники — наверно, в начале июля для нее было рановато.

Но поездку вспоминаю с удовольствием. Маршрут проходил отчасти по Вуоксе, отчасти по каким-то узким протокам и озерцам, вдоль пустынных берегов, и пресловутое общение с природой реализовывалось во всей своей буквальной прямоте — путем непрерывного скольжения сквозь зелень, то и дело загораживавшую путь. Ощущение, что и говорить, банальное, но тем самым архетипическое. Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. — Пить с веток, бьющих по лицу, Лазурь с отскоку полосуя… Ну и так далее. Типично туристский кайф легкой победы над уютно подобранными трудностями.

Некоторые трудности, конечно, были. Одна из них состояла в том, что, как я помнил, а теперь перепроверил, маршрут из Приозерска (то есть, в сущности, Кексгольма) в Выборг означал движение не вниз, а вверх по течению. Но перепад там небольшой, грести на байдарке всегда приятно, впереди маячил Выборг (до тех пор мной не виданный), потом Ленинград (внепланово преподнесший знакомство с Проппом) и вообще вся жизнь, — я был ровно втрое моложе, чем сейчас. А какие-то эротические обертоны и даже сублимированную пенетрацию можно при большом желании вчитать в те же игры со встречными ветками.

 

СОРОК ПАЧЕК ЭСКИМО

 

По поводу предыдущей виньетки моя любимая нелицеприятная читательница написала: «Прочла с большим удовольствием, люблю чистоту жанра (когда виньетка без примеси статьи)». Я порадовался, но не без внутренней оговорки, сознавая, что неровен час, монашескую эту чистоту нарушу. И вот, не откладывая, нарушаю — решаюсь записать только что пришедшее в голову соображение об одной рифме у Лимонова. На статью оно не тянет, а пропадет — жалко.

Речь идет о заключительной рифме стихотворения «Когда-нибудь, надеюсь, в ближайшем же году…», одного из тюремных (2001 — 2003)^[3].  Я о нем немного писал^[4], но загадки последнего слова, с его сдвинутым ударением, не касался. Писал же вот что:

 

Дальше я приводил все девять двустиший стихотворения со сплошь мужскими рифмами, а здесь процитирую только финальное:

 

Концовка эта — моя любимая, и неправильное ударение на О неизменно меня радует. Но все-таки зачем оно? Ну не «для рифмы» же — уж как-нибудь Лимонов с рифмовкой бы справился! И не ради же простого вызова принятым правилам, хотя вызов для него типичен и в этом стихотворении тоже налицо? Так вот, на днях вдруг понял: это же детский каприз — поведенческий (сорок пачек) и словесный. Ведь стихотворение все выдержано в «детских» тонах:

 

И на закуску — эта по-детски вызывающая неправильно ударенная рифма мимО, закрепляющая все вызовы, включая сугубо мужскую рифмовку (как в «Шильонском узнике» и «Мцыри», хотя и в другом размере — более вольном и легком дольнике).

Заодно уж два слова о числительном сорок. Я всегда автоматически полагал, что это потомство сорока тысяч братьев Гамлета (и последующих русских вариаций — Цветаевой, Ахматовой и других), но сейчас сообразил, что сорок — просто магическое число: и в Библии (сорок дней потопа, сорок лет хождения по пустыне…), и в русской традиции (сорок сороков, сороконожка, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать…), к тому же, лексически уникальное, непрозрачное, самовитое. Сорок пачек — это эскимо от пуза.

Внесу, Наташа, и необходимую личную ноту, даже две.

Эскимо на палочке (изначально за 11 коп.) я в детстве и отрочестве (1943 — 1951) любил больше всякого другого мороженого.

А Настю^[5] видел — когда мы с Ладой пришли в Москве к Лимонову, уже освободившемуся из тюрьмы (и у меня с ним состоялся небольшой диспут о Че Геваре^[6]). Его не было дома, открыла Настя, маленького росточка, но очень собранная, самостоятельная, деловитая; она впустила нас и тут же ушла, не дождавшись Эдика, — спешила на занятия, кажется, графикой.

 

ПОД СЕНЬЮ ОСТИНА В ЦВЕТУ

 

Речь пойдет о недавнем разговоре с бывшей женой (назову ее, по методу Марка Фрейдкина, условным именем Таня) — на фоне, как водится, более широкого контекста, житейского и словесного.

А случилось это тихим февральским вечером. Лада ушла на концерт (благо недалеко, в санта-моникском Брод Стейдж, пела ценимая ею звезда норвежской оперы Лизе Давидсен, на этот раз слегка беременная, так что концерт чуть не отменился), я немного поскучал, потом немного пописал очередную статью (без напряга, с опорой на любимые старые наработки), потом заглянул в электронную почту, еще немного пописал, после чего позволил себе отвлечься по полной и решился позвонить Тане, проводящей зиму в наших калифорнийских палестинах.

— Привет. Вот, дерзнул тебе позвонить.

— Почему это дерзнул?

Действительно, почему решился, почему дерзнул? Начать придется издалека.

По окончании МГУ (1959) я получил не только «Диплом», очень твердую тисненую синюю корочку, но еще и «Военный билет» офицера запаса Советской армии — документ паспортного типа в полужесткой дерматиновой обложке. Все стратегические данные обо мне сообщались там на первой же странице, в графах, озаглавленных тонким типографским курсивом (имя, отчество, фамилия, род войск, звание…), а заполненных от руки — корявой, но внятной черной тушью. Среди них выделялась графа состав, в которой значилось гигантское КОМАНДНЫЙ, с тех пор раз и навсегда запавшее в мою филологическую душу — в отдел лексикографии, сектор остроумия, лабораторию каламбуров. Получил этот бесценный документ я в пору первого брака, 1958 — 1965, но своей судьбоносной роли слову командный пришлось ждать до заключения второго — с Таней, 1973 — 1983. (Третий, с Ладой, вот уже рекордных четверть века стоит, а четвертому не быти!)

Жены у меня — три законные супруги и шесть неофициальных, но не менее significant others — были все как на подбор умницы и мастерицы своих дел, личности творческие, агентные, сплошь кандидаты наук и профессора, зав. отделами, редакциями и кафедрами, создательницы школ и предприятий, героини сопротивления и разбивательницы сердец (а иные и яиц). Поэтому отношения у нас складывались трудные, характерами мы не сходились и в конце концов расставались в основном друзьями и дальнейший дипломатический контакт поддерживали. Но и на этом неординарном фоне Таня отличалась повышенной доминантностью, и в какой-то момент в моей памяти всплыло словцо из военного билета, а всплыв, не могло остаться непроизнесенным, ну, и вылетело — не поймаешь… Все они были, повторяю, прирожденные начальницы, многие еще живы и до сих пор что-то возглавляют, но пальма властного первенства всегда оставалась за Таней. Тут уж ничего не попишешь: состав — командный.

Так что в ответ на «почему дерзнул?» можно было не лезть за словом в карман (дескать, состав-то у тебя, сама знаешь, какой: «Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу капитану?!»), но я был настроен благодушно и сказал, что пообщаться нам все как-то не удавалось ввиду ее всегдашней занятости.

Последние годы Таня стала зимой гостить у дочки в Лос-Анджелесе, вдали от своего заснеженного дома в Итаке, да и от вашингтонского служебного офиса, куда могла больше не являться, перейдя со штатной должности заведующей на полу-пенсионную заочного консультанта. В прошлом году мы, однако, так и не повидались, если не считать дружеской беседы по зуму, которую все собирались повторить, но так и не повторили и отложили на следующий год. И вот он наступил, но общались мы лишь по имейлу, правда, довольно интенсивно, потому что начались эти ужасные пожары. Санта-Монику они, слава богу, миновали, но Таня регулярно наставляла нас насчет надевания масок, покупки воздухоочистителя и желательности эвакуации — ссылаясь на данные о качестве воздуха и проценте в нем продуктов сгорания асбеста. Мы покорнейше благодарили, но с выполнением инструкций медлили… Сама же она им неукоснительно следовала и в конце концов, не ограничившись установкой воздухоочистителя и ношением масок, переехала из Лос-Анджелеса в Санта-Барбару, где ее и настиг мой дерзкий звонок.

— Да, — заговорила она, — хлопот больше обычного, потому что у нас идут сокращения, мою онлайновую ставку отменили, надо сдавать дела…

— Наверно, Трамп хочет все федеральное передать на места и в частные руки?

— Уверяют, что это ради экономии, но суммы-то ничтожные…

— Если ничтожные, значит, денежная потеря для тебя небольшая…

— Я-то в порядке, но это все глупости…

— А в Л.-А. ты уже не вернешься, так и останешься в Санта-Барбаре?

— Да, мне тут очень нравится. Санта-Барбара вся такая уютная, чистенькая, беленькая — не то что ваш Лос-Анджелес.

— Ну да, там живут все такие чистые белые люди, которые любят, чтобы все было чистое, белое, ездят все только на зеленый, спят не на улице, а по своим домам…

— Я еще долго должна слушать эти расистские речи?

— А в этой стране никаких иных, кроме расистских, и быть не может, если при взятии на работу важнее всего твоя расовая и гендерная принадлежность, того и гляди, пятый пункт введут…

— Ничего ты не понимаешь. Вот, например, если ко мне поступают два совершенно одинаковых по качеству проекта, то грант я, конечно, дам женщине, потому что в профессии их пока меньше…

Дальнейшую ее аргументацию я знал наперед — как и набор возражений, к которым мог бы прибегнуть я: что совершенно равноценных проектов не бывает; что, если таковые, паче чаяния, объявятся, достаточно подкинуть монетку; что не из чего не следует, что женщин в каждой профессии должно быть ровно столько, сколько мужчин… Но всерьез спорить мне не хотелось, и я, как пишет в таких случаях Хемингуэй, heard myself say:

— Да нет, это ты не понимаешь. Ничего ты никому не дашь — ты уволена!..

Произнесено это было без запала, вполне matter of factly, ну, разве что с некоторой долей медоточивой ядовитости, но результат был самый неожиданный: Таня бросила трубку — насколько помню, первый и единственный раз в нашей жизни.

Поняв, что произошло, я рассмеялся. Потом еще раз мысленно обозрел наш диалог — и расхохотался вслух. Когда с концерта пришла Лада, рассказал ей — и опять со смехом. Смеялся, вспоминая, и на другой день, а потом через неделю, — рассказывая по скайпу приятелю. Смеялся каждый раз от души, но постепенно стал задумываться, чего это я так смеюсь.  А задумавшись, довольно быстро сообразил, чего; как известно, правильная постановка задачи — половина дела.

Решение лежало рядом (смежность по-пастернаковски диктовала сходство): среди примеров, рассматривавшихся в статье, которую я писал тем вечером, был мой любимый эпизод из фильма Midnight Run (1988; принятое русское название — «Успеть до полуночи»).

Одна из пружин сюжета — давний счет героя (его играет Роберт Де Ниро) к крупному мафиозо. В свое время герой, честный полицейский, пытался разоблачить преступника, но так как вся полиция города была у того в кармане, герой потерял все — работу, дом, семью — и теперь вынужден промышлять отловом беглых преступников (bounty hunting).

После забавных перипетий сюжета наступает развязка. Попав в подстроенную героем ловушку, гангстер оказывается в руках ФБР, а Де Ниро обращает к нему роскошную punch line:

— И еще кое-что, что я вот уже десять лет хочу вам сказать…

— Что?

— Вы арестованы.

Этот оборот двузначен. В буквальном смысле он просто констатирует тот факт, что адресат находится под арестом. И герой Де Ниро, конечно, рад объявить, что его заклятый враг, наконец, схвачен. Но он претендует и на «еще кое-что». В устах полицейского слова You are under arrest являются перформативом: произнося их, он и производит арест. Именно в таком формате герой Де Ниро давно мечтал поговорить с оппонентом.

Но опять эта проклятая амбивалентность! С одной стороны, гангстер арестован и герой, сыграв в этом ключевую роль, подает заветную реплику. С другой стороны, арест производит все-таки не он, ибо в должности полицейского он не восстановлен, перформативной силы его слова не имеют и ему приходится удовольствоваться их констативной истинностью.

Реплику Де Ниро я неоднократно приводил — в виньетках, статьях, на занятиях с аспирантами — как пример особого типа каламбура: игры не просто слов, а, по Дж. Остину, речевых актов. Фигурировала она и в статье, писавшейся в тот вечер, но убийственное Тебя уволили я выпалил в простоте душевной и смеялся потом снова и снова, тоже не замечая сходства двух ситуаций, — пока наконец не осознал всю его глубину.

Почему же я всегда так любил эту реплику? И так безостановочно смеялся теперь? Ну да, лингвистика, поэтика, игра слов, перипетии, развязка, punch line, speech act,— все это так, все очень профессионально, все по делу… И больше ничего? Ведь самый сильный, самый нутряной смех у нас — над самими собой. Как тут с этим? А полный порядок. Реплика именно что «про меня», вечно страдающего от командного давления власти — родительской, семейной, советской, институтской, тусовочной, военкоматской, политкорректной — и вечно мечтающего о волшебном от нее избавлении… И вдруг всё пожалуйста: отъезд, свобода слова, развод, потом гласность, перестройка, распад совка, потом отмена DEI^[7], вы все уволены и арестованы! Правда, собственный мой вклад (как и у Де Ниро) — не решающий, но так даже лучше: о, как я все угадал, меня прочли на небе, ветер по морю гуляет, мой кораблик подгоняет, кого надо увольняет.

 

 

ВЭНТРИС

 

Едва дописав, не важно, статью или виньетку, я посылаю сырой еще текст, первый блин комом, избранным читателям — в расчете на поправки и подсказки, за которые выражу признательность в примечаниях к публикации. Сознавая, что у людей есть и другие дела в жизни, я предупредительно добавляю, что спешки нет никакой, но воздержаться от мгновенной рассылки не могу и с нетерпением жду реакций. Тем временем свой текст я не перестаю править и шлифовать, так что иной раз уже через день с извинениями шлю адресатам новый вариант. Извинения извинениями, но я чувствую себя совершенно в своем праве, не задаваясь вопросом, почему. А недавно задался — и, кажется, понял, откуда у меня эта непроницаемая уверенность.

То есть самого простого самооправдания я не упускал из виду никогда. Работая с Игорем Мельчуком, я выучил, что серьезное отношение к своим занятиям предполагает постоянную открытость к сколь угодно свирепой критике со стороны коллег. Мельчук при этом ссылался на обычаи американских лингвистов, практиковавших подобный подход, чем и объяснял их успехи.

Все это, несомненно, так, но соавторствовать с Мельчуком я начал лишь в 60-е годы, а сейчас какой-то веселящий внутренний ветерок вдруг расшевелил во мне более ранние воспоминания.

Еще учась на филфаке, я стал слушать лекции по сравнительно-исторической грамматике Вячеслава Всеволодовича Иванова (В. В.), кумира нашей юности, которому и самому-то еще не было тридцати, стал ходить к нему на занятия по хеттскому языку, писать у него курсовую, а там и дипломную работу по структурной семантике. Он тогда только что вернулся с Международного конгресса лингвистов в Осло (1957), где познакомился со многими западными учеными, с его уст не сходили имена Бенвениста, Куриловича, Якобсона и других, его лекции бросали свет одновременно в далекую языковую древность и на волнующую лингвистическую современность. Этому способствовала его манера говорить — немного тихая, чуть ли не женственная, доверительная, но и авторитетная, с аурой посвященности в тайны, — харизматичная до мозга костей. Он во многом сформировал меня и целую плеяду других учеников (Википедия дает впечатляющий список, см. <https://ru.wikipedia.org/wiki/Иванов,_Вячеслав_Всеволодович>).

Одним из мировых светил, имена которых он любил упоминать, был Майкл Вентрис (Michael Ventris), англичанин, занимавшийся расшифровкой критского письма. В. В. произносил его имя на особый, интригующе иностранный лад, с [э] вместо [е], и оно до сих пор так и звучит у меня в ушах: Вэнтрис (то есть как бы Vantris). Вентрис отличался тем, что постоянно рассылал свои очередные «рабочие заметки» ученым в разных странах, а в следующих письмах обсуждал соображения, которыми те делились с ним в ответ. Этот образ великого исследователя, мало что живущего и работающего в недоступной нам Европе и занятого загадочными критскими табличками, но еще и вступающего в связь с видными коллегами по всему миру, сразу отпечатался в моем сознании. Ему прежде всего я и обязан своей приверженностью рассылке собственных опусов.

Задним числом надо сказать, что такой режим научного общения отнюдь не был стандартным — даже на благословенном Западе. Вот что писал об этом С. Я. Лурье в главе «Майкл Вентрис» своей книги «Заговорившие таблички»:

 

То есть мало что гениальный лингвист, так еще и душа-человек.

Вентрис прожил всего 34 года — погиб в автокатастрофе под Лондоном в 1956 году, в зените научной славы. Не помню, знал ли я об этом тогда, скорее всего, знал — вряд ли В. В. мог нам такого не рассказать.

Вот интересно, сохранил ли бы он свою открытость к миру, проживи он ну там еще полвека. Ой, вряд ли. Но от рассылочной мании, может, и не отказался бы. Что-то говорит мне, что, помимо научной целесообразности и общего джентльменства, есть в ней и крупица здорового нарциссизма: хочется, хочется объявить городу и миру, какой ты сегодня на зависть всем ай да Вэнтрис, ай да сукин сын.