Прекрасный Иван Алексеевич Бунин, верный оруженосец Льва Николаевича Толстого, всех современников ненавидел одинаково, но ругал совершенно разными словами. Вот, например, не менее прекрасного Владимира Владимировича Набокова отделывал так:
«Какой мошенник и словоблуд (часто просто косноязычный) Сирин…»[1]
Мошенник и словоблуд. Крепко, хотя русский барин, в быту предпочитавший и вовсе лексикон ломовых извозчиков, мог бы и посильнее. Между тем, отбрасывая пейоративную и эмоциональную составляющие оценки, можно заметить, что один большой мастер очень точно определил технические особенности работы другого не менее значительного прозаика — игра в слова и передергивание, а то и простое сбрасывание сюжетных карт как два базовых приема, порождающих оригинальный художественный текст. Причем такой, что может и должен быть назван одним из лучших. Красивых и показательных.
Из бутона игровой двусмысленности названия рождается роман «Защита Лужина». Кульминация без развития, столь похожая на карточный фокус, раз, два и нету ничего, приносит такие шедевры, как «Машенька» и «Приглашение на казнь». Но как это не по-русски! Не из снов Льва Николаевича Толстого. В которых слово должно быть простым и однозначным, словно дорожный указатель, без всяких там намеков, экивоков, на жестяной табличке без объема. А сюжет с завязкой-кульминацией-развитием подобен велосипедной цепи, жужжащей и жужжащей, и никогда не падающей наземь с педальной звездочки. Откуда это «все наоборот» у мальчика с Большой Морской улицы в Петербурге, из загородного дома в деревне Выра, что под Гатчиной? Такого русского? Душой и телом.
Сделаем предположение. От француза.
Сообщение, которое я недавно получил и полагал отправленным Альбертиной, было от Жильберты. Поскольку оригинальность письма, весьма искусственная, состояла в том, что, когда она писала, черточка от «t» у нее взлетала к верхней строке и выглядела как подчеркивание, а точка над «i», так же уходя вверх, словно разрывала предложение, написанное выше, и прибавляя к этому еще и то, что в свою очередь наезжало от строки верхней вниз, — хвостовые завитушки букв и арабески «g» и «q», нет ничего удивительного, что служащий телеграфа принял кудряшки «z» и «s» верхней строки за «ine» прилепленное к слову «Gilberte», Жильберт-ина, Точка над «i» разделила верхнее предложение на два, а сама «i» превратилась в «l». Что же касается начального «G», то оно у Жильберты, ничем не отличалось по виду от готического «A». Albertine[2].
Прелестный служащий парижского телеграфа, вооруженный знаниями рукописной готики, управляет сюжетным движением бесконечного романа. Страхом и ужасом в Венеции, что порождает у читателя телеграмма, подписанная именем покойной, давно отпетой героини. «La Fugitive / Albertine disparue»[3] — шестой роман великой игры в слова Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Не та же перестановка букв, «д» и «т», вкупе со все той же телеграфной стойкой, испещренной клинописью, знаками майя чернильных царапин и разводов, должна производить совершенно аналогичный эффект сладкого и нескончаемого ужаса в Паркингтоне, что где-то между Коннектикутом и Массачусетсом.
Что я за клоун, нелепый, испуганный Прекрасный принц. Наверное, мои читатели будут смеяться, если я только сознаюсь, как мучился, подбирая слова телеграммы. Что написать: Гумберт и дочь? Гумберг и маленькая дочь. Гомберг и несовершеннолетняя дочь? Гондберг и ребенок? Смешная ошибка, явившаяся вдруг — «г» вместо «т» на конце слова — телепатическое эхо моих душевных метаний[4].
Кроссворд, шарада, каламбур, дислексия, с которых мир начинается и которыми заканчивается.
— Лев Глево… Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно…[5]
Не продолжение ли это все той же прустовской зависимости «завязки-кульминации» с «развитием» и без, от слова. От букв, его составляющих, а равно от связей и согласований, образуемых этим словом, как в одном отдельном взятом предложении, так и в нескольких тысячах, что выливаются в роман или романный цикл? Не это ли техника большого мастера? Исследователя реальности. Проникновенного и проникающего.
Как тут не вспомнить маркизу де Камбремер (la marquise de Cambremer), ставшую в русском переводе Николая Любимова маркизой де Говожо. Намек смутил переводчика, злой язык герцогини Германтской, ехидно сблизившей фамилию маркизы с фамилией генерала Камброна (Cambronne). Того самого, с веселым именем которого в мозгу любого француза неразрывно связано одно короткое словцо — «дерьмо» (merde)[6], сказанное этим начальником гвардейцев во время битвы у Ватерлоо в ответ на предложение англичан сдаться. И в результате пришлось Любимову спустя пару томов, уже в «Содоме и Гоморре», коверкать шутку и выбрасывать целый абзац о психологии прислуги в шикарных отелях, уверенной, во-первых, что правильно не Камбремер, а Камамбер (Camembert), а во-вторых, что не носитель исторического титула дает название сыру, а знаменитость и известность сыра делает его название пригодным для имени барона, графа или маркиза. Все это трудно, конечно, передать на русском игрой с неуклюжими, конюшенными Говожо и Гужомо… смысл исчезает и все его калейдоскопическое многообразие…
Лифтер поклялся мне... что, прося доложить о себе, маркиза назвалась де Гужомо… Об аристократии и о происхождении фамилий титулованных особ он имел весьма туманное представление, что, впрочем, характерно далеко не для одних лифтеров, и нет ничего удивительного, что фамилия Гужомо показалась ему вполне возможной: ведь слово «гужом» известно всем и каждому[7].
Наверное, поэтому перевод Николая Михайловича Любимова столь же спорен, как и уверенность Ивана Алексеевича Бунина, что игра в слова — это мошенничество, а не литература, мир постигается и умножается совсем иными, более простыми и праведными способами. Одномерными и однозначными. Как ПДД. Странно, не правда ли? Во всяком случае, создателю «Чистого понедельника» должно быть известно гораздо лучше, чем кому-либо иному, где же исток, откуда все на свете начинается. Что изначально заповедано Создателем с большой, а не с малой буквы…
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[8].
А если так, Иван Алексеевич, то почему же это слово, начало всего и вся, должно быть плоским и одномерным, как Филипок кумира вашего и гордости уже всеобщей нашей Льва Николаевича? Не для того ли слово нам дано, субстанцией первичной и изначальной, чтобы именно в нем, в буквах, созвучьях и сочетаниях искать объяснения как цвета небес и птиц, парящих в вышине его, так и глубин морей и рыб, плывущих в темноте кромешной? Всего сущего! Во всяком случае, уменье и готовность это делать не повод отлучать от родных осин мальчика с Большой Морской улицы в Петербурге. Это повод погордиться. И мы так можем, тем же инструментом пользоваться, ничем не хуже проникать в значение и связь явлений и предметов, чем это делают в Фобур де Сен-Жермен. Да. Особенно в том случае, когда дар у нашего и своего, который из дома в деревне Выра, что под Гатчиной, масштабней и значительней детсада Говожо и Гужомо. Умеет. Может.
И не только это. Еще кое-что, как представляется, вполне успешно обрядил Владимир Владимирович Набоков в родные ситцы. Умело и без какого-либо зазрения совести. То самое, что по Ивану Алексеевичу уж чистое мошенничество и хулиганство. Эгоизм прерванного полового акта. А то и не начатого вовсе. Технику сюжетостроения все того же Марселя из Фобур де Сен-Жермен, в которой предвкушение все, а результат ничто. Не нужен. Потому что вовлекает лишнего, другого. Недостаточно художественного. Постороннего.
Вот как герой Пруста, альтер-эго, описывает осознание конца любви. Любви, которая целиком и полностью употреблена. Подобно ужину и папиросе.
И я совершенно не удивился тому, что так и не захотел спросить ее, с кем же это она шла тогда вдоль Шанз Элизе, слишком уж много было теперь на моей памяти того нелюбопытства, которое порождает убежавшее время, но вместе с тем, как же я мог при этом не рассказать Жильберте, что в тот самый день, прежде чем ее увидеть с другим, я продал старинную вазу китайского фарфора, чтобы только ей купить цветы. А ведь мысль об этом, столько грустных прошедших с той поры лет, была единственным моим утешением, возможность думать, что однажды, уже не боясь острой боли в моем сердце, я ей смогу рассказать, сколь нежности я тогда в себе нес. И год, и больше спустя, когда я видел чей-то экипаж, несущийся прямо на мой, единственное, что меня убеждало в необходимости выжить, была все та же возможность однажды рассказать все Жильберте. Я утешал себя словами: «Нет, я не спешу, у меня еще целая жизнь впереди для этого». Ради этого я должен жить. И вот теперь, мне показалось просто неудобным заговорить об этом, сама мысль мне предстаилась едва ли не комичной, и главное, «влекущей ненужные последствия[9].
А вот как это делает уже наш мастер остановки за метр до финишной ленточки многостраничного марафона, наш собственный, каких-то пару лет спустя.
Ганин глядел на легкое небо, на сквозную крышу — и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре дня, — эти четыре дня были, быть может, счастливейшей порой его жизни. Но теперь он до конца исчерпал свое воспоминанье, до конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим старым поэтом там, в доме теней, который сам уже стал воспоминаньем.
И, кроме этого образа, другой Машеньки нет и быть не может.
Он дождался той минуты, когда по железному мосту медленно прокатил шедший с севера экспресс. Прокатил, скрылся за фасадом вокзала.
Тогда он поднял свои чемоданы, крикнул таксомотор и велел ему ехать на другой вокзал, в конце города. Он выбрал поезд, уходивший через полчаса на юго-запад Германии, заплатил за билет четверть своего состояния и с приятным волненьем подумал о том, как без всяких виз проберется через границу — а там Франция, Прованс, а дальше — море.
И когда поезд тронулся, он задремал, уткнувшись лицом в складки макинтоша, висевшего с крюка над деревянной лавкой[10].
И француз, и русский готовы оба долго-долго гнать велосипед, сто, двести, триста страниц. Но вовсе не для того, чтобы подарить букет той самой, которую люблю. А для того, чтобы как можно дальше от той, которую люблю, в самых глухих лугах спешиться. Остановиться. Словно проснувшись. Неожиданно очнувшись. Замерев на пороге отвратительной реальности. Сохранив себя и текст, прекрасное художественное целое в мире мечты. Как яичко в скорлупе.
У француза — это естественное следствие того состояния, в котором он пребывает. Марсель Пруст спит. Он спит и видит сон, который в любой неожиданный момент может прерваться, чтобы затем возобновиться, как туман наползти из самого непредсказуемого тайника сомнамбулической ваты писательского сознания и вновь наполниться видениями. Какими? Какими-нибудь. И это самое интересное. Свобода.
У русского за кульминацией не следует развязка по совершенно иной причине, но тоже вполне естественной. Владимир Набоков бдит. На его писательской конторке рейсшина, циркуль, транспортир, все в идеальном порядке, и в голове никакой ваты, точнейший математический расчет. Артиллеристский. И это тоже интересно. Дисциплина.
А что в итоге? В итоге прав Иван Алексеевич, тысячу раз прав. Оба, и русский, и француз, не уважают своего читателя, особенно если он Бунин или Лев Толстой. Не уважают, да, но по-разному. По-разному. Но, впрочем, могло ли быть иначе, все же Фобур де Сен-Жермен в Париже и Гатчину с ей приданной деревней Выра очень большое отделяет расстояние. Не велосипедное. Да.
Ну а кто же тогда неправ? Толстой, конечно. Это ведь он утверждал, что счастье всегда бывает одинаковое. Между тем, как видим, оно и разным может. За что и любим. Всех.
[1] Мельников Н. Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников. М., «Новое литературное обозрение», 2013.
[2] Proust M. Albertine disparue / À la recherche du temps perdu (vol. 6),Gallimard, Paris, 1947, 333 p. (здесь и далее все переводы с французского и английского, кроме одной цитаты из перевода Н. Любимова, мои — С. С.)
[3] «Беглянка/Исчезнувшая Альбертина» (фр.)
[4] Nabokov V. Lolita. G K Hall & Co, 1997 (Perennial Bestseller Collection).
[5] Набоков В. В. Машенька. СПб., «Азбука», 2019.
[6] Что в свою очередь, игра в слова, поскольку ответ «дерьмо» (merde) в разговоре означает всего лишь «а вот хрен», «нет» (non).
[7] Пруст М. Содом и Гоморра. В поисках утраченного времени. М., «Республика», 1992.
[8] Евангелие от Иоанна 1:1
[9] Proust M. Albertine disparue / À la recherche du temps perdu (vol. 6), Paris, «Galli-mard», 1947.
[10] Набоков В. В. Машенька.
Опубликовано в Журнале №6