Как русские поэты предпринимательством занимались

Общеизвестно, что как поэтов Марину Цветаеву и Сергея Есенина объединяет предельно много — это и стихийность, и романтизм, и трагизм, и даже параллели эпического наследия, тема их совпадений исследована многосторонне — однако редко кто задумывался, что у них было много общего, как у предпринимателей. Мы помним, что Сергей Александрович своего расцвета в бизнесе достиг к началу НЭПа, когда был совладельцем-арендатором и одновременно торговцем в книжной лавке, специализировавшейся на художественной литературе, участником имажинистского издательства, а также дольщиком артистического кафе — «Стойло Пегаса». Марина Ивановна проявила себя как организатор литературных вечеров и встреч, уже будучи в эмиграции (1922 — 1937). А также она была одной из первых крупных российских поэтесс, систематически получавших «донаты». То есть финансирование от состоятельных частных лиц в качестве именно поддержки ее творчества, например от Саломеи Андрониковой^[1]. Интересно, что оба поэта в массовом сознании (как это ни удивительно и даже ни парадоксально) имеют образ неприспособленных к реальной жизни личностей. Нуждавшихся в помощи родни и друзей, недостаточно организованных и оторванных от прозаических реалий дебета и кредита. Якобы их переменчивые, склонные к крайностям и множественным романам натуры совершенно не позволяли гениям приземлиться и понять, куда их влечет неумолимая судьба. А уж будь они чуть практичнее («Поэтам деньги не даются!») и не дай волю своим не в меру большим сердцам, наверняка их жизнь, особенно материальная ее сторона, сложилась бы совсем иначе.

Между тем, если обратиться к фактам, мы можем восхититься организаторской смекалкой Есенина, его способностью ладить и с сановными покровителями, и с компаньонами и грамотно обеспечивать посещаемость и прибыль своим проектам. А Марина Ивановна удивит нас гибкостью и умением добывать средства не только на «голую жизнь», но и на возможность продолжения своего литературного труда. Мы остановимся перед ее многозадачностью и многожильностью, полностью опровергающими миф, порожденный ее фразой «все так говорят, я так делаю^[2]» (о неспособности к ведению своих дел).  И вообще, две хаотические, ребячески неспособные к «жизни большой» персоны растворятся, а возникнут весьма прагматичные, чувствующие время и людей, требовательные к окружающим и мужественные личности. Поддерживавшие, кстати, на плаву свою маленькую финансовую армаду так долго, как это было возможно, — в крайне трудное время и в самых сложных обстоятельствах. Сочетая в себе тройственную функцию: творец — предприниматель — семьянин (домохозяин), во многом они были первопроходцами, воплощая не только уникальный тип поэта, но и новый тип деятеля. Внесословного, но не маргинального, не состоящего на государственном коште как педагог или служащий, но и не занимающегося кустарным делом, не богатого, но не относящегося к простой и даже интеллигентской среде, а надстоящего над этой определенностью. Возможно, они были зачинателями «творческого предпринимательства», которое сегодня так расцвело среди современных поэтов. Даже в прогрессивной современной реальности многие из нас сложно относятся к авторам, живущим на «донат», зарабатывающим на «стриме», оставляющим свой номер банковской карты для «поддержки творчества». А особенно — к выкладывающим в паблике «за дополнительную плату» какие-то сведения о своей жизни, детстве, личные истории. Словно это некая «продажа себя на отрез» или «продажа сюжета», по остроумному выражению Максима Горького. Подобное нередко становится поводом для циничной шутки насчет хронической неспособности к труду. Тем интереснее будет нам узнать, что именно Марина Цветаева ввела эту практику, читая прозу на благотворительных вечерах «в свою пользу», выступая со своими детскими и юношескими стихами (часть не сохранилась), рассказывая о современниках. А также получая материальную поддержку для возможности своей литературной практики со стороны Святополка-Мирского, Андрониковой-Гальперн, Пастернака, Тесковой, Ломоносовой и многих других. И более того — профессиональная организация вечеров (почти концертов, она даже приглашала музыкальное отделение) своего творчества, классификация билетов, целенаправленная их рассылка — все это было далеко от нынешних несерьезных «квартирников» с почти случайными участниками, где поэт и его помощник собирают «в шляпу». Цветаева с возрастом стала еще и профессиональным ивент-менеджером... То, что Цветаевой и Есенину приходилось совмещать в своей каждодневной жизни, и даже до определенного момента успешно, вряд ли было под силу любому другому их современнику. А уж подавно — обывателю, судящему о «легкомысленности» и «оторванности от быта» у творческого человека со стороны, даже рассуждающего о том, что большой талант в одном неизбежно делает личность ущербной в другом.

1

Из относительно недавнего^[3] и весьма интересного даже не исследования, а расследования Захара Прилепина мы можем узнать во всех подробностях, что «русский самородок» Есенин предпринимательскую жилку как раз унаследовал — и удивляться было особо нечему. Деловая хватка была присуща его отцу, тихому, но умному человеку, прошедшему путь от условного крестьянствования до владельца мясной лавки в столице. Он был способен все же основательно помогать сыну в трудные времена, хотя и ворчал, что стихи — это не работа. Мало того, если отвлечься от нравственной стороны вопроса, крайне цепким в отношении финансов был и дед поэта со стороны матери. Сегодня мы бы охарактеризовали его как весьма беспринципного и жестокого даже в отношении самых близких^[4], но тем не менее способствовавшего обогащению семьи в целом человека. Возможно, именно при мысли о нем у поэта вырвались слова, что крестьяне жадно любят и ценят, почем ему платят за строчку^[5], а также родилась притча о маленьком ягненке, которого кормят и поят, укладывают с собой, а потом съедают селяне. В любом случае, как поэтический дар Есенина не возник «ниоткуда», так и его способности к ведению дел «у простого крестьянского парня» не упали с неба. Что касается первого — вспомним об уникальной памяти и песенном даре красавицы-матери, личности крайне сложной, с борцовским сердцем и несчастливой личной историей. Это предпочитало нивелировать советское «глянцевое» есениноведение, ведь сие сильно расходилось с классическим образом матери. История Есенина и в поэтическом, и в деловом отношении — скорее про то, что «чего из ничего не бывает».

А вот с Цветаевой все было гораздо запутаннее. Ученые, священники и благородные одаренные дамы, бывшие ее предками, действительно, бизнес-способностей свой великой наследнице передать, скорее всего, не могли^[6]. Если учесть достаточно «тепличную» в деловом отношении юность поэтессы, то и научиться ведению дел ей было особо не от кого, не от Поленовых и Иловайских же^[7]. Да и не для барышни ее положения и состояния было это занятие! Конечно, позже она могла наблюдать со стороны «кухню» организации литературных вечеров в столице, которая имела свою финансовую подоплеку, даже участвовать не раз в молодости в таких встречах, однако практического организаторского опыта у нее не было. Рано потеряв мать, женщину одаренную, интеллектуальную, невротического, как сегодня говорят, темперамента, поэтесса имела в кругу знакомых почти сплошь интеллигентов. Педагоги, поэты, музыканты, художники, музейные работники, офицеры. И ей, еще и выросшей при идеалисте-отце, человеке консервативном и высокоученом, просто неоткуда было почерпнуть те «приказчицкие» навыки, которые так помогли Есенину.

Если говорить о «старте с нуля», то в отношении бизнеса — это будет скорее про поэтессу. Правда, в 1912 году Цветаева, больше ради игры и мистификации, создала с супругом маленькое издательство на родительские капиталы — «Оле-Лукойе»^[8]. Мы бы назвали этот проект декоративным или семейным, потому что он выпустил всего несколько книжечек, никак не был связан с прибылью, экономического значения не имел, а бизнес — это все же про доход, а не про вложения. До эмиграции Цветаева, видимо, больше не предпринимала попыток такого рода, лишь служила недолго в Комиссариате по делам национальностей кем-то вроде секретаря, если искать наиболее близкую современную аналогию, и систематически распродавала через лавку фамильную библиотеку. Но это повсеместное в 1919 году занятие не требовало особых навыков. Первое существенное пособие на жизнь, если говорить об опыте в плане поиска субсидий, в 1920 году после гибели дочери Ирины для Цветаевой, судя по всему, выхлопотали коллеги-писатели. Сегодня мнения исследователей расходятся: связано ли это было с недостаточно «пробивным» характером молодой поэтессы (ведь в эмиграции она вела себя в этом отношении гораздо активнее)? Или с ее некоторым равнодушием к судьбе ребенка в целом?^[9] Ведь мы часто забываем, что в то страшное время смерть маленького ребенка, увы, была почти нормой и отношение к детской жизни очень и очень отличалось от нынешнего. Те, кто винят Цветаеву в чрезмерной жестокости к детям, не готовы признать, что она не сильно отличалась в этом отношении от тогдашнего большинства, только и всего. Однако все эти сведения лишь подчеркивают, насколько оторванным (по разным причинам, от иных интересов до влияния среды, а вовсе не по «неспособности») от реального ведéния — и видения дел человеком была Цветаева в юности и в первой молодости. Также мы примерно понимаем, какие практические навыки она могла иметь по итогу на момент эмиграции.

2

Поскольку с самого начала мы более углубились в цветаевскую биографию, то будет удобнее поговорить сперва о ее серьезных деловых хлопотах, а затем вернуться к «проделкам» имажинистов — хотя хронологически это и непоследовательно. В своем исследовании жизни Марины Цветаевой Виктория Швейцер четко указывает на момент, когда произошел перелом: поэтесса стала относиться к своим финансовым делам серьезно. Это 1925 год, переезд в вожделенный Париж. Если до того публикации, выступления и пособия были для нее попутной частью жизни, то теперь превратились в цепочку рассчитанных ходов с препятствиями. Вспомним, в Чехии все далось ей относительно легко — иждивение для литераторов-эмигрантов в размере 1000 крон^[10] и бесплатный пансионат для дочери, вход в редакцию «Воли России», студенческая стипендия для Эфрона и т. д. Теперь деньги были целью организации вечера, целью публикации, целью отношений с писательским союзом и даже мотивом личных взаимоотношений. Иными словами, Цветаева стала рассматривать свои усилия в первую очередь как деловое предприятие. Это и есть момент формирования и зарождения ее бизнес-сознания, здесь мы начинаем наш «отсчет». Причин было несколько: рождение сына, увеличение расходов, переезд из доброжелательной Праги — все совпало, возможно, с ее переходом в зрелость, когда прагматизм в делах соединился с виртуозностью в творчестве.

Вероятнее всего, природный мужской ум и отличное знание нескольких языков, огромный бэкграунд, как сейчас говорят, в первую очередь выручили Цветаеву за рубежом, когда начались трудные времена в 30-е годы. Эти «ресурсы» помогли ей построить продолжительные взаимоотношения с уже знакомыми «современницами-покровительницами»: Саломеей Андрониковой, Верой Буниной, Анной Тесковой и др. Несмотря на все слова о трудновыносимости характера, склонности к разрывам и конфликтам, неприспособленности, эти связи (и связи вообще) стали залогом ее продолжительного выживания в эмиграции. Когда доходы больного мужа были низкими или ничтожными, дочь начала учиться живописи и забирать свой заработок, сын рос и требовал постоянных вложений в сочетании с невозможностью отлучаться от него даже ненадолго, а литературные прозаические публикации составляли лишь некоторую часть бюджета. Как ни невероятно это звучит, достаточно даже поверхностного знакомства с перепиской Марины Ивановны^[11], чтобы осознать: именно способность ладить и налаживать деловые связи с нужными людьми, как и у Сергея Александровича до поры до времени, помогали поэтессе не только выживать самой, но растить сына, учить дочь, поддерживать мужа. Разные сословно, не сопоставимые по объему знаний, а уж тем более по «стартовому капиталу», но оба классика придерживались примерно одной стратегии. Личные связи, их достаточное обилие, «использование нескольких корзин для яиц», то есть разные источники дохода, умение поддерживать тот или иной свой образ в глазах предполагаемых покровителей и огромное количество усилий по оживлению всей этой системы. Важно указать, что хотя подобная «паутина» эксплуатировалась обоими поэтами, но главной опорой, «визиткой», как бы мы сегодня сказали, она была для Цветаевой. Сергей Александрович делал ставку на другое, личные коммуникации были его второстепенной «фишкой». Как же функционировала система покровительства, донаторства, «пяти рукопожатий», какие она имела слабые места и где «порывалась»?

Много доводится читать о «неадекватном отношении» обоих классиков к друзьям и коллегам, о нетерпимости, их мнении, что «некоторые равнее других»^[12], — якобы все это постепенно разрушило столь кропотливо изыскиваемую поддержку доброжелателей. И это очень сложный вопрос, ответ на который зависит от того, поклонник ли вы равного отношения к людям или предпочтительного, разделяете ли вы деятеля и человека. Безусловно, оба классика возвышались с точки зрения таланта над окружением, нельзя сопоставлять Есенина с Орешиным, а Цветаеву с Одоевцевой — это попросту абсурдно. Однако человек отделим от поэта — и редакционно-комитетские сотрудники в случае Цветаевой, и властно-чиновничья среда в случае Есенина (именно там они искали субсидий и покровительства) видели их скорее как людей, в принципе не способных допустить равенство. Да, принцип равенства людей или равного отношения к ним ни Цветаева, ни Есенин не смогли бы понять никогда. И потому, с точки зрения их образа мыслей, окружающие поступали с ними унизительно, если вдруг допускали возможность отношения к ним наравне с другими. А особенно если считали себя вправе ответить на обиду или выпад.

Мы никогда не доберемся до однозначного ответа, была ли несправедлива эмигрантская среда к Цветаевой, либо же поэтесса провоцировала нападками и желчными статьями ответную злобу. Мы не придем к согласию по вопросу, унижал ли своих «согруппников» Есенин по принципу бездарности и склонности паразитировать на нем, либо же их «слишком человеческое» (зависть и неприятие внутреннего неравенства) привели к напряжению и затем, в сущности, обрыву дружеских и деловых отношений. Но оговоримся сразу, что финал сходен: так или иначе, по причине ухудшающихся отношений или из-за подспудно вызревавшего конфликта, но и Цветаева, и Есенин потеряли свое «бизнес-окружение». Не столько потеряли физически — хотя и это тоже, — сколько обратили его против себя. Для Есенина, как мы знаем, разрыв — это был новый старт, новый брак с танцовщицей и заграница. А для Цветаевой ловушка захлопнулась.

Анализируя сегодня ошибки поэтов-«бизнесменов» в отношении своего окружения, мы можем отметить следующее. Любой успешный бизнес предполагает некоторый обман, и это прекрасно понимал Есенин, прошедший клюевскую школу мимикрии и двуличия. Речь не идет о ворованной бумаге и печатях — проделках имажинистов, а о более простой вещи — способности не говорить в лицо ближнему все, что ты о нем думаешь. Есенин мог обругать Грузинова, но не Воронского. Для Цветаевой, которая вовсе не была «глупее» крестьянского классика, видимо, существовали какие-то принципиальные основания для прямоты, возможно, ее представления о чести и собственном достоинстве, о том, что она понимала как литературную (да и не только литературную) искренность. И как раз эта губительная язвительная привычка сделала ее нежелательным лицом среди коллег. На том основании, что, даже если человек бездарен и скуп и у него хватает ума это понимать, все равно регулярно выслушивать подобное от «постороннего лица», да еще «печатно» или прилюдно, — удовольствие небольшое. Кроме того, мы забываем и о «феномене Асеева»: для многих современников поэзия Цветаевой действительно была далека и непонятна, они не придавали ей сегодняшнего значения, и человек наподобие Асеева мог действительно считать, что его художественное значение намного выше, нежели цветаевское. Таким образом, сумма очень недостойных современников, исходящих завистью и желчью, исчезает, а остаются заблуждающиеся люди, не желающие выносить унижения да, возможно, еще полагающие, что они христиански благодетельствуют второстепенного неблагодарного автора. Но это внутренние причины «упадка предприятия», были и внешние, разумеется. В случае Сергея Александровича, например, его собственные внешние причины (турне) едва ли не больше способствовали трещине в основании дел, нежели политический курс.

Говоря же о непреодолимых вещах, «форс-мажорных обстоятельствах», которые всегда учитываются в ведении дел в наше время, мы вынуждены признать, что и они место имели. В случае с Есениным речь об изменении исторического курса в СССР в 1923 — 1924 годах, потере влияния ленинского окружения, покровительствовавшего поэту, «закручивании» экономических гаек в целом, курсе на централизацию. Словом, как бы мы сказали современным языком, «удушении остатков частного предпринимательства». В случае с Цветаевой это был прецедент с политическим обвинением против ее мужа, ставший последней каплей на фоне разорения покровительниц, разрывов с редакциями и проблемами с эмигрантским пособием. Есть даже сведения, что в 1937 году Цветаева принимала небольшой пенсион от советских спонсоров. Менее масштабные в историческом плане события, если смотреть трезво, чем в ситуации с Есениным, но разрушительно отразившиеся на относительно маленьком кораблике семьи Эфрон. Некоторые исследователи считают, что на решение об отъезде (и значит прекращение прежнего образа жизни) повлияло также распространение нацизма, который в тридцатые годы взбаламутил и так экономически кризисную Европу, однако оснований думать, что это стало решающим фактором, нет. В рамках небольшого отступления коснемся насущного, но лишь косвенно относящегося к нашей теме вопроса. Могла ли Цветаева отказаться от своего незавидного статуса и положения и, скажем, пойти работать на завод как неизвестное лицо, как ее сотоварищи-эмигранты, и таким образом обеспечить себе возможность остаться в стране и выжить физически?

Наверное, в юности всех, кто интересуется биографией Цветаевой, посещала эта мысль. Самое интересное, что у меня и сегодня нет ответа на этот вопрос, потому что я не могу сказать, насколько политическая дискредитация личности была на тот момент связана с невозможностью продолжать экономическую / трудовую деятельность в конкретном государстве, либо в дружественной стране (Германия, Чехия, Франция). Возможно, существовали ограничения на труд такого лица, на его возможность легального проживания в государстве в качестве эмигранта и выехать из страны было единственно возможным решением, но ведь выехать — не значит вернуться. Это вопрос из серии, могла ли Цветаева выжить, согласись она работать переводчицей про отделе органов безопасности накануне эвакуации, — то есть лишь одни шаткие гипотезы. Можно было бы подытожить тему неверных шагов тем, что оба классика совершили одинаковую роковую ошибку, лелея новые проекты (Есенин — издательство журнала «Россияне» (?), Цветаева — адаптацию детей в отечественной культуре) и недооценив свои реальные перспективы после возвращения на коммунистическую Родину, хотя и с разницей почти в 15 лет. Однако здесь мы можем лишь гадать.

3

Поговорив в общих чертах о деловой манере Цветаевой, обратимся подробнее к бизнес-мето́де Есенина: компаньонство плюс личная харизма. Если Марина Ивановна предпочитала визуально действовать «соло» (на самом деле это не совсем так, но все же управляющей фигурой в «паутине» была она), то «крестьянский поэт» с самого начала выбирал партнерство, тандем. Вряд ли хоть кто-то из команды имажинистов мог быть сопоставим с ним во всех отношениях, разве что Мариенгоф обладал не уступающим деловым пронырством. Но, возможно, в силу молодости, склонной к участию в группах, в силу воззрения, что «вместе — это сила», Есенин демонстративно вступил в бизнес, как и в поэзию, — коллективно. Центральность его фигуры и ставка на нее были уже очевидны к концу 1910-х годов, хотя прославленным поэтом его еще было назвать нельзя. Поэтому, возможно, поддержка «Ордена», имевшего и личные сходные интересы, выполняла ту же функцию, которую в случае Цветаевой играли ценящие ее дар распространители билетов и авторы прошений, — имажинисты были своего рода «менеджерским штатом». За Цветаеву в 1930-е годы уже работал «социальный капитал», а в случае Есенина магнитом становился личный интерес «членов артели». Итак, каким лидером был Сергей Александрович?

Почти все, думаю, видели фото ресторанного счета Есенина, тиражируемого в сети, — огромное количество пива и одно мясо^[13]. Разумеется, человек такого образа жизни никогда не смог бы эффективно управлять заведением либо уже с утра приветствовать с дружелюбной улыбкой очередного покупателя в своей книжной лавке. Стратегия самопрезентации поэта предполагала полярное расхождение образов «беззаботного гуляки» и «рачительного владельца заведения». Напомним, что в случае Цветаевой ее «образ» — страдающей и нуждающейся, но творчески активной и сильной женщины — в значительной мере формировался через переписку и воздействовал «точечно». Она жила достаточно уединенно, «на публике» появлялась нечасто, правильнее было бы назвать ее целевую аудиторию избранной. Есенин же должен был постоянно являть товар лицом — и вдобавок таким лицом, которое было рассчитано и «спроектировано» отнюдь не на цветаевскую аудиторию! Формируя для привлечения посетителей кафе одну фигуру, и настолько успешно, что и сегодня ведутся споры о возможности встретить Есенина преднэповского периода трезвым, по факту поэт в конце 10-х годов вел совершенно другую жизнь. Это была жизнь человека с большими проектами в голове. Но большое начинается с малого, хотя все ж не с нуля.

Как известно, в 1912 году Есенин пробует себя в столице в двух профессиях — продавца книг и типографского корректора. Впоследствии оба этих навыка пригодятся ему: войдя в корпоративное издательство имажинистов в 1919 году, он будет в курсе производственного процесса, а при аренде книжной лавки на Большой Никитской в 1920 году (совместно с Мариенгофом) у него уже будет опыт работы с покупателем. Не погрешим против истины, назвав «службы» великого поэта хаотическими и эпизодическими (и здесь есть параллель с Цветаевой). Пользуясь материальной помощью отца и покровителей, отчасти и скромной поддержкой своих двух первых подруг — Изрядновой и Райх (типографская служащая и секретарша на период знакомства с будущим классиком), Есенин то меняет типографии, то служит в армии, то учится в университете Шанявского, то перебивается на субсидию, добытую для новокрестьянских поэтов… В сущности, до опыта мелкого предпринимательства он не был образцовым служащим, а скорее проявлял авантюрную жилку и изворотливость, дабы сделать свою жизнь незаурядной. В то же время бизнес-мышление предполагает иные качества, нежели кропотливость (корректор), регулярность (служащий книжной лавки), терпение (преподавание или архив).

Не будем обманываться, «трудовой рядовой пчелой» поэт не был никогда — ни по психологии, ни по факту. Здесь скорее умение рисковать и привлекать заказчиков, взгляд в будущее, адаптация к переменам, даже завлечение «капитала» (спонсора). Да, требуется немало, но ведь и задачи отнюдь не «узкоместные», как у его старшей соратницы-эмигрантки. В московской лавке за прилавком Сергей Александрович стоял сам, его уже узнавали, причем люди не случайные, это способствовало его популярности и формированию определенного образа (возможно, «утренняя» интеллигенция наблюдала иного Есенина, нажали «вечерняя» публика в кафе). Однако в то трудное время шанс роста капитала благодаря продаже художественных новинок (даже учитывая редкие, востребованные книги, сдаваемые в продажу разоряющимися «буржуями»: был бы исторический курьез, если бы Цветаева и Есенин встретились в той лавке, как «поставщик» и «владелец») был не высок. Напротив, удержаться на плаву уже было успехом. В этот же период, в 1919 году, Есенин и Мариенгоф открывают свое знаменитое кафе на паях — «Стойло Пегаса» по Тверской, 37. По условиям договора, предполагаемая прибыль делилась между владельцами. Как и книжная лавка имажинистов, разумеется, кафе было скорее пиар-проектом, «эстрадным» заведением, нежели местом, где можно всерьез и надолго наполнить свой желудок. В 1919 — 1920 годы экономическое положение столицы в целом было весьма плачевным, потому кафе примерно на 40 посетителей в данном случае становилось скорее источником… духовно-культурной пищи: плату там брали за вход, за «посмотреть на поэтов». И кафе, и магазин поддерживались посещениями и выступлениями самих имажинистов, таким образом будучи их средой общения («междусобой»), средством коммуникации с гостем (покровители, публика), возможным источником прибыли (доход) и путем к продвижению творчества (пиар). Кафе было приоритетным «инструментом», использовавшимся поэтами для роста популярности, тогда как у Цветаевой были (в этом отношении) лишь газетные объявления о ее вечерах, сарафанное радио и редкие встречи с именитыми поклонницами.

Увы, к концу 1920 года, когда смутное время и неразбериха охватили столицу, а имажинисты зарабатывали на жизнь гастролями по стране, ведение дел на обоих «предприятиях» становилось все более запутанным, как и всё вокруг. Достаточно привести красноречивые слова из книги Захара Прилепина:  «…остается удивляться, как они вообще умудрялись долгое время существовать параллельно репрессивной и пенитенциарной системе… <…> …десятки тысяч экземпляров поэтических книг, изданных на неизвестно откуда взявшейся бумаге, сомнительная бухгалтерия их книжных лавок и кафе, помещенья в „Стойле Пегаса”, сдаваемые проституткам…» Еще немного, и впору рассматривать отношение Сергея Александровича к сутенерству и сводничеству… Возможно, биограф сгущает? Увы, в книге Станислава Юрьевича и Сергея Станиславовича Куняевых^[14] мы находим еще более печальные вещи. «Как же — кафе, книжный магазин, салон-вагон… Да и книжки вроде выходили. А выходили они благодаря тысячам разнообразных ухищрений. То найдет „мецената”, а точнее, спекулянта, готового дать деньги под мифические проценты от прибыли… <…> Часть прибыли от „Стойла” и книжной лавки посылал родителям и сестрам, а сам при этом постоянно думал о том, как бы выгодно продать очередную книжку, вышедшую „на такой бумаге, что селедки бы обиделись”».

Однако все эти факты, подаваемые литераторами с жалостью, говорят и о другом: имажинисты были детьми своего времени, умудрялись выживать и выплывать на его волнах, подстраиваться и выныривать в невозможных, казалось бы, обстоятельствах. Да, на «селедочной бумаге», но вспомним, Цветаева примерно в это же время вела совсем другой… «бизнес»: распродавала тайком, выезжая в провинцию, материнские платья, чтобы хоть как-то прокормиться! Иными словами, как ни парадоксально, перед нами свидетельство делового успеха Есенина и К^о. Чтобы примирить всех, скажем так, предприятия имажинистов работали «в ноль», то есть хорошо, если покрывали вложения, и в большей степени были инструментами продвижения своих владельцев, нежели отягощением карманов.

4

Ранее мы говорили скорее о том общем, что присутствует в жизни и стратегиях обоих поэтов. Теперь же обратимся к различиям. Прибыль от организованных за рубежом вечеров Цветаевой в 30-е годы была главным ее мотиватором и напрямую зависела от количества посетителей и тем более состоятельных покровителей. Поэтессу к этому времени уже мало волновали ее известность, продаваемость (да и что продавать), литературная жизнь. Мероприятие определяло, что она положит в кастрюлю в обед — капусту или курицу.  У имажинистов было все не так. Да, Есенин «перехватывал» средства благодаря самым различным источникам, от разъездных выступлений всем «Орденом» до гонораров за публикации и помощи покровителей. Но он их вкладывал — в издательский, логистический и прочие процессы. Его «предприятия» словно бы работали скорее на имидж, на антураж, на «дым». Прагматик вправе указать, что, по сути, имажинисты почти четыре года занимались тем, чем Цветаева всего несколько месяцев в детском издательстве «Оле-Лукойе»: тратили, а не зарабатывали! Однако все чуть сложнее: существует понятие не только финансового, но и социального капитала, который затем обращается в прибыль с лихвой. По этому кругу и шли (вернее, пытались идти) «циники», соединяя продвижение, доход, просвещение. Средства от выступлений, вечеров частью шли в тиражи и торговлю, торговля же шла лучше благодаря такому «пиару», в кафе приходили посетители и платили за «просмотр». Таким образом, это была целая схема со многими целями, связывающая воедино и бизнес, и самую жизнь, создававшая полноту «экономического и социального чуда». Цветаева же, наоборот, можно сказать, использовала уже наработанные в прошлом связи и «социальный капитал», то есть свой сформированный образ, — в надежде заработать на хлеб насущный. Бизнес равнялся средствам к существованию. Проданные ею различными путями билеты на ее поэтические вечера, выговоренная материальная помощь от частных лиц из-за рубежа под предлогом поддержки ее дарования (не говорю об эмигрантском пособии), попытки предлагать свои переводы, поэмы, воспоминания различным эмигрантским изданиям — все это в сумме являлось самым необходимым для жизни, от покупки подержанных башмаков до нового дуршлага… «Билеты продаю по 50 фр<анков> в по 25 фр<анков>. Просьба, если за 50 фр<анков> дело не выйдет, отчеркните правый угол конверта красным карандашом, это значит, что билет 25 фр<анко>вый. (А то 50-франковые захотят сидеть в первых рядах, — чтобы не было путаницы). Один билет, для образца, отчеркиваю. Мне очень совестно всегда просить Вас, но мне сейчас труднее чем когда-либо: дочь учится, я одна с мальчиком, хозяйством, вечером, писаньем, заботами о муже, т. е. одна со своими двумя руками» (из письма к Вере Буниной от 10 апреля 1930 года).

Итак, поливекторность в ведении дел и опора на покровителей были свойственны обоим поэтам, но мотивы, целеполагание их, как мы рассмотрели, в корне различались. Любопытен еще один парадокс: хотя в нашем сознании Цветаева — прежде всего бунтовская фигура, «за всех — противу всех!»^[15], но ее метод воздействия на потенциальных покровителей консервативен, очень напоминает по стратегии поведение поэтесс XVIII — XIX веков. Письма к знакомым дамам, располагающим средствами, выгодными знакомствами или связями с сильными мира сего, с указанием на них доброту, сочувствие, любовь к искусству. Затем описание своего бедственного положения в силу болезни мужа/детей, характеристики скудного быта, вплоть до жалобных подробностей. Приветы и поздравления, раскаяние из-за невозможности уделить больше времени и пр. Старинный российский метод, издавна использовавшийся благородными, но обедневшими барышнями-«поэтками», и здесь подчеркивает связь поэтессы с ее сословием, наследием, а вовсе не рисует некое «немыслимое чудовище», отстоящее ото всех. Порой можно встретить обвинения в адрес Цветаевой о забвении своих былых покровителей в их трудные времена^[16], но могли бы мы сделать такую претензию по отношению к Анне Буниной и ее разорившемуся спонсору, к примеру? Подобный образ мыслей — поиск покровителя для человека искусства — был естествен для дореволюционного сознания и вряд ли предполагал обратную помощь со стороны творческого человека. Таким образом, это было ни что иное как деловая стратегия, а не любовь или дружба, как иногда пытаются представить. Самая бунтовская поэтесса России была, по сути, консервативным человеком! С другой стороны, можно услышать обвинения в том, что Марина Ивановна, получив некоторые средства, якобы не всегда вкладывала их в то, во что обещала. Например, это могла быть чуть ли не поездка на встречу с очередным поклонником в отдаленный город, а вовсе не новые калоши для дочери. Вообразите, что подробную претензию о «нецелевой трате» субсидии получил бы Есенин! В нашем сознании такое невозможно, потому что априори гуляка праздный даже не привез игрушки законным детям из турне, что уж говорить о чем-то более серьезном! В то время как Цветаева получает все гвозди в ладонь.

Здесь нелишне указать и на огромную сословную разницу между поэтами, разницу в воспитании и культуре. В описании юношеских путешествий Цветаевой по Европе мы читаем о бонне и сопровождающих^[17], она была состоятельной барышней, которая со всем комфортом совершала экскурсии и пресытилась таким образом жизни. Для сравнения, единственной «экскурсией», совершаемой в этом возрасте Есениным, было пешее паломничество с бабкой в близлежащий монастырь. Самосознание поэтессы, когда-то принадлежавшей почти к аристократической верхушке, выросшей в столице с потомками Иловайских (это именно так, она была не чета провинциальной Ахматовой в смысле происхождения), было абсолютно иным, нежели у той прослойки, в которой ей пришлось жить большую часть жизни. И потому держать ответ за целевую или нецелевую трату выделенных средств, хоть перед покровителями, хоть перед условным нравственным судом она не могла в принципе. Человек ее воспитания мыслил себя иначе и отвечал перед историей и Богом совершенно иначе, мерил себя и людей совершенно иной мерой^[18]. Если мы вспомним, на что аристократы и фавориты императоров тратили пожалованные им имения, то мы отчасти поймем психологию поэтессы. И кстати, в отличие от Сергея Александровича, своих детей она видела чаще раза в полгода или в год.

Представьте же себе девушку, не просто выросшую в достатке, но сформированную аристократически, воспитанную профессором-античником!  А теперь она, подобно жене Короля Дроздоборода, но только не в 18, а в 38 лет вынуждена нести на себе бремя учета домашних расходов, подсчет выручки от концертных билетов, распределение пособий и, наконец, постоянный подсчет строк, исправлений и сокращений в своих публикациях. «Даманская спросила в редакции, почему не идет мой рассказ. — И не пойдет, он слишком длинен, а она отказывается сократить. (Поляков, очень ко мне расположенный, но совершенно бессильный.) — Сколько строк? — 384. — Но у меня (говорит Даманская) — постоянно бывает 360, а у других — еще больше. В чем дело? — Молчание. Тогда она стала просить Алданова вступиться, но Алданов только развел руками» (из письма к Вере Буниной от 10 января 1935 года).

Женщина, имеющая в народе славу «неприспособленной», ведет все эти сложные расчеты подобно опытному бухгалтеру; человек, чья голова предназначена для творческого воображения, параллельно устраивает десятки связей и возможностей через известных в литературной среде лиц. Мы вынуждены признать, что, подстать С. А. Есенину, Цветаева обладала развитой способность и к «прагматической» жизни. И как имажинисты не просто вели бюджет своих предприятий, но и ухитрялись не иметь проблем с законом, так и Цветаева вела свою запутанную экономику. А теперь представьте, что на этой женщине было еще тяжелое домашнее хозяйство, где нужно было топить, стирать, варить, ходить за провизией, мыть и чинить. И сын, вместе с которым надо было делать уроки (Цветаева учила сына дополнительно) и которого невозможно было оставить без сопровождения — и сам он на занятия не ходил. Кроме того, около 3,5 часов по утрам уходило на непосредственно литературную работу, теперь уже чаще прозу или поэмы, написание писем, в том числе с целью добиться субсидий. «Нынче в первый раз смогла подойти к столу в 6 ч., когда начала это письмо — и уже гроза близкого ужина. С утра протрясла 3 печи, носила уголь, мела, выносила и приносила помойку, ставила и снимала (с печей) чайники, чтобы не жечь газа, 8 концов за Муром (total — 2 heures), готовила, мыла посуду, мыла пол в кухне, опять подкладывала и протрясала… Всё в золе, руки — угольщиковы, неотмываемые…» (письмо Вере Буниной от 11 февраля 1935 года).

С момента, когда Аля начала посещать уроки живописи и подрабатывать (за что осуждать ее очень трудно, учитывая, в какой душной и беспросветной действительности она проживала свою юность), поэтесса лишилась последней поддержки, как финансовой, так и физической. Супруг Цветаевой, в те периоды, когда он бывал дома, был по большей части истощен и болен, уход требовался еще и за ним. Сложно вообразить, насколько многозадачным человеком надо быть, какой организованностью и потенциалом обладать, чтобы без возможности отдыха делать все это ежедневно, и вдобавок находить силы на редакционные конфликты, прогулки с сыном, эпистолярные романы и чтение на иностранных языках. В сравнении с ней Есенин в деловом отношении представляется всего лишь ловким приказчиком.

Рассуждая о консервативной манере взаимоотношений Цветаевой с покровителями, традиционной и в чем-то дистанционной, мы можем отметить у Есенина противоположное. Особенно в 20-е годы, когда речь шла о Воронском и Чагине. Как мы знаем, в юности манера поиска продвижения у Есенина не сильно отличалась от клюевского подобострастия, его склонности униженно заходить к покровителю с черного входа и использовать даже своего рода маскарад — за что впоследствии поэт получил немало «поминания старого» от недоброжелателей. Но по мере того, как советская власть окрепла, манера его переменилась, мы бы назвали ее тяготеющей к сближению и даже сроднению с покровителями, к «уравниванию». Иронично, что, будучи выходцем из консервативной крестьянской среды, Есенин гораздо легче «перестроился» и преодолел условную дистанционную схему «благодетель — проситель», превратив ее в некое слияние. Эта мето́да успех имела переменный, тем более что и время было крайне ненадежное, однако очевидно, что как творческий деятель в своем расцвете, так и как «компаньон» Есенин осознавал себя куда более современно и своевременно, нежели Марина Ивановна. 

5

Узнав подробнее о жизни и делах Марины Ивановны, вернемся же к московским реалиям. Тем более что они раскрывают перед нами основной секрет успеха Есенина. Если сильной стороной Цветаевой оказалась ее способность строить паутину эпистолярных связей, скажем так, это был ее старомодный, проверенный временем кит, то главный козырь рязанского поэта заключался в самопрезентации, в «явлении себя народу». На этой эфемерной сущности, как оказалось, и держалось финансовое, социальное и культурное благополучие всего бизнес-концерна имажинистов. Как только «оживляющий принцип» исчез, и «тело» истаяло. «Стойло Пегаса» полноценно просуществовало всего 3 года, с 1919-го по 1922-й. В 1923 — 1924 годах юридически оно еще было на плаву, но фактически в прежнем качестве не функционировало: выступления угасли, публика отхлынула, оно стало источников долгов, если говорить грубо. Как известно, вернувшись из-за рубежа в 1923 году, Есенин первым делом забрал причитающуюся ему как пайщику долю прибыли, а Мариенгоф завел речь о перспективах ликвидации заведения. В собственных мемуарах Анатолий Борисович и вовсе сетует, что, пока певец деревни посещал Бруклин и Балтимор, он отдавал весь скудный доход сестрам Есенина: помочь им больше особо было некому. Разумеется, это уже не проверишь, однако Меценатом «по жизни» Мариенгофа назвать сложно. Примерно тогда же закрылось издательство имажинистов, в сумме проработавшее почти 4 года, произведшее около 40 наименований книжной продукции, преимущественно своих участников, и выпустившее несколько номеров небезызвестной «Гостиницы». В 1924 году магазинчик стал банкротом: последние полтора года, предаваясь с Дункан поездкам по Европе и Америке, классик не принимал никакого участия в своих прямых обязанностях «привлекателя» посетителей и выступающего — и вот результат.

Предприятие живо, пока в нем живет душа его создателя, ну и желательно — тело. Стояли ли за разорением прямые финансовые причины (Шершеневич обвинял Есенина чуть ли не в раздаривании книг понравившимся посетителям книжной лавки, Есенин обвинял Мариенгофа, что тот копит себе на эмиграцию, на руку нечист и т. д.), исчерпавший себя союз дольщиков-пайщиков в принципе (о чем говорилось выше — внутренние личные конфликты), просто коренное изменение жизни (НЭП набирал обороты, Ленин умер, прежние покровители были потеряны, отчетности стали проверяться жестче)? Если смотреть на факты, с 1922 года все как-то начинает идти вкривь и вкось. Пока Есенина несет аэроплан Дункан, Мариенгоф женится на артистке Никритиной, у них сразу же рождается сын, и имажинист устраивается в «Пролеткино». Шершеневич, имеющий проблемы по политической части (обвинение в анархизме с 1919 года), в 1920-е годы отходит от лирического творчества (а значит выступлений) в сторону переводов и драматургии, у Грузинова наиболее серьезные неприятности — его таскают по судам за выпуск «непристойной» литературы и тучи только сгущаются... Хотя юридически Есенин публикует свое знаменитое заявление о роспуске Ордена имажинистов лишь в 1924 году, но по факту «весь концерн» развалился уже в 1922-м, утратив свою душу, то есть вдохновителя публики Есенина, и свои ноги, то есть эффективного менеджера Мариенгофа.

До тех пор, пока энергия основных компаньонов слаженно работала на внешнем фронте (покупатели, посетители, зрители, читатели, критики, журналисты) и на внутреннем (учет и распределение средств, издательские процессы, транспортировка, снабжение кафе и типографии, юридические формальности, покровительство властей), дело жило. Хотя порой и на сомнительных с точки зрения прагматики основаниях! И однако, как только эти «сомнительные» основания улетучились (простите за игру слов), бизнес ликвидировался сам собой. Словно он только потому и возник, и был нужен, чтобы питать и продвигать русского классика, быть посредническим «агрегатором» между «продуктом» Сергея Александровича и всеми-всеми-всеми. Но, конечно, такой мистический довод не может быть учтен в экономике.

6

Итак, мы смогли увидеть, что средства, с помощью которых русские классики поддерживали свои деловые начинания, были разнообразны, что таковые действовали двояко, сначала устраивая судьбу поэтов, затем же оборачиваясь против них. Причин такого двоякого действия много: от исторических и психологических до личных и случайных. Однако определенно можно сказать, что оба героя материала пользовались симпатией и поддержкой окружающих, они не были ни «отверженными», ни «гонимыми» на момент начала своего проекта. Есенин имел не только поддержку Луначарского наверху, крепкую руку друзей в лице Мариенгофа, Кусикова, Шершеневича, Грузинова, Якулова, Ивнева и так далее, но и возможность обхождения ряда законодательных норм, нелегальные пути для расширения и функционирования своих начинаний, закрытые глаза особистов на некоторые махинации до поры до времени. Ему, как говорится, везло; в отношении Есенина как нельзя вернее звучит выражение, что «бизнес держится на людях», то есть не на дебете и кредите, прибыли и убыли, проданном и списанном (часто все это было эфемерным). А на поддержке партийцев, возможности достать дешевую бумагу в революционной Москве, взимании платы «за воздух» — за вход в кафе на себя посмотреть и так далее. Действовало здесь и правило Бродского: «Важно не что говорит, а кто говорит», то есть принцип неравенства.

Начинания Марины Ивановны — и так называемые ее «иждивения», и организация вечеров чтений с различной ценой на билеты в зависимости от состоятельности и места посадки (как в театре) посетителей, и пристройство ее мемуарно-критической прозы и поэм, и разнообразные мероприятия, которые она не организовывала, но от которых получала долю дохода, — все это тоже строилось на людском отношении, на «субъективности». И в ее случае фактор личности стал определяющим — и в плохом, и в хорошем смысле. Одни ценили ее поэтический дар (Анна Тескова), другие сострадали ее горькой судьбе (Саломея Андроникова), для третьих она была дальней родней (например, для Веры Буниной). Безусловно, масштабы организаторской деятельности Есенина и Цветаевой несравнимы — потому что у них изначально различались цели, «рабочее пространство» и тип аудитории. У рязанского поэта была до поры до времени поддержка советских верховных властей, он устраивал вечера в центре Москвы, продавал свои книги «лучшим людям города». И, хотя и не совсем легально, но входил в число авторов, до 1922 года (читай: до отъезда) пользовавшихся высоким покровительством.

Цветаева в 30-е годы в эмиграции вела жизнь внешне довольно замкнутую, будучи для постороннего человека «никем». Жила она фактически в провинции, откуда до центра было ехать несколько часов, письма были ее единственными ниточками связи с большим миром. Литературные вечера устраивались раз в несколько месяцев, но далеко не все они инициировались Цветаевой. Иногда она приглашалась различными эмигрантскими объединениями. Иногда ниточки связей обрывались. Иногда она не получала обещанной платы, положенной ей за участие. Потому что система взаимопомощи и полублаготворительные начинания, на которых осуществлялись подобные встречи, тоже имели множество подводных камней и неоднозначный человеческий фактор. Как и Есенин, Марина Ивановна на свой лад лавировала между Сциллой и Харибдой покровителей и чиновничества, но не столько ради славы и продвижения, сколько уже ради дохода от своей деятельности. В этом между ними была главная разница. Да, кто-то скажет, что многим эмигрантам, и не менее родовитым, пришлось значительно хуже. Они вынуждены были выживать на фабриках и заниматься поденным трудом, в то время как Цветаева практически требовала того, что эмигрантское литсообщество и публика не были обязаны ей давать.  И сама эта идея долженствования поддержки по отношению к ней, «нуждающейся», только на этом основании, указывает на некоторое непонимание самой сути благотворительности. Возможно, именно потому, что отец Цветаевой и ее мать рассматривали собственную благотворительность как должное, как обязанность, и их дочь считала принципы работы благотворительных фондов и эмигрантским комитетов помощи неким безусловным институтом, имеющим обязательства в отношении ее.

В любом случае, ее требовательность шла из глубоких убеждений, а не рождалась в результате соединения дурных черт характера или «непонимания» своего места. Конечно, такое сравнение может быть ироническим, но как советскому человеку показалась бы абсурдной идея, что нужно добиваться не только оплаты своего труда, но и возможности приложить свой труд, так и Цветаевой, возможно, были непонятны шаткие основания, на которых держалась эмигрантская печать и сфера культурного менеджмента. Кстати, со сходной же проблемой с пониманием столкнется в Европе и Есенин, но, к счастью для него, в совершенно других материальных обстоятельствах.