Эпистолярное наследие американской журналистки, переводчицы и писа-тельницы Мэри Рид (1897 — 1972) хранится в российских и зарубежных архивах. Одно из центральных мест в этом наследии занимает переписка Мэри Рид с литературоведом и переводчиком Иваном Алексеевичем Лихачёвым. В личном фонде И. А. Лихачёва (ЦГАЛИ СПб., Ф. 444) отложился корпус писем, в которые инкорпорированы воспоминания Рид о ее жизни в США. Помимо переписки в фонде содержатся листы стихотворений Рид на английском языке.
Мэри Корнер Рид родилась 7 августа 1897 года в городке Сэндвич (штат Массачусетс)[1]. Отец — педагог, теолог и пастор, мать — художница, писательница (драматург) и переводчица, адепт социализма. Оба родителя пожертвовали своими призваниями во имя брачного союза (отец оставил пасторское служение, мать ради семьи отказалась от карьеры талантливого скульптора). Родители происходили из респектабельных семей, однако располагали ограниченными финансовыми ресурсами, которые использовали для образовательных целей.
Старшая из троих детей Уилларда и Фердинанды Рид[2] обучалась в средней школе с латинским уклоном в Кембридже (штат Массачусетс) и престижной школе-интернате для девочек Мадейра в Вашингтоне. Во время академического отпуска отца (1914 — 1915)[3] проходила обучение в Оксфордской средней школе в Англии, завершив среднее образование в школе университетского городка Невшатель в Швейцарии. По возвращении из Европы в 1915 году Мэри Рид поступила в женский колледж Рэдклифф при Гарвардском университете, где, помимо государственного управления, социологии, международного права, изучала иностранные языки и творческое письмо. В Бостоне она посещала итальянский, испанский, французский клубы, занималась на курсах русского языка. Как отмечала Рид, ей легко давались языки и государственное управление, поскольку изучение было сопряжено с исследованием жизни людей, а единственным любимым «историческим курсом» была социология. В свободное время Мэри работала инструктором по плаванию в летнем лагере для девочек, освоила технику гребли на каноэ, играла в теннис, брала уроки музыки и верховой езды. Когда отец приобрел автомобиль, научилась вождению, окончила школу автомехаников, параллельно посещала курсы секретарей-машинисток.
От родителей были усвоены такие базисные мировоззренческие установки, как бескорыстное служение на благо человечества, борьба с бедностью и социальной несправедливостью, определившие жизненный путь обеих дочерей Уилларда и Фердинанды Рид. Духовную близость с матерью, активисткой суфражистского движения в США, Мэри Рид пронесла через всю жизнь[4]. Обретя в лице матери единомышленника, старшая дочь не нашла поддержки своей политической позиции со стороны отца, человека реакционных, консервативных взглядов. Решительный разрыв с отцом привел к полной финансовой сепарации, послужив катализатором стремительного политического становления молодой американки. В течение года независимого от родителей проживания сформировались идеологические предпосылки, послужившие основой будущей общественно-политической деятельности Рид, чье обострившееся социальное сознание в период Первой мировой войны особенно сильно проявилось в волонтерском служении.
Окончив в 1919 году со степенью бакалавра Гарвардский университет (специализация: иностранные языки и государственное управление), Мэри Рид присоединяется к рабочему движению. После замужества в январе 1920 года она переезжает в Нью-Йорк, где работает продавщицей в универмаге, официанткой в столовой, затем устраивается на швейную фабрику, проявив себя как профсоюзный лидер. В качестве переводчицы Рид недолго сотрудничала с Советским бюро[5], в 1921 году участвовала в организации Рабочей партии в Индианаполисе (штат Индиана), где была избрана секретарем городской ячейки, пробыв на этой должности вплоть до отъезда в конце лета 1923-го, когда ее муж лишился рабочего места[6].
Во время массового голода в Советской России Мэри Рид организовала в Индианаполисе благотворительную акцию в пользу фонда помощи голодающим, добившись продажи русских кустарных игрушек в одном из центральных магазинов города. В Калифорнии, куда молодая семья с ребенком, родившимся в Индианаполисе весной 1923 года, отправилась на поиски лучших условий для трудоустройства, разразился индустриальный кризис. Поселившись в Калвер-Сити, Рид с большим трудом удалось устроиться кассиршей на ипподроме, а затем получить должность секретаря-стенографистки в клинике для трудновоспитуемых детей (Общество психического здоровья в Лос-Анджелесе). Она публикует статьи о злободневных событиях местного сообщества, заботится о маленьком сыне, содержит дом, огород и небольшую «ферму». Тяжелые материальные и бытовые условия подкосили ослабленный организм, спровоцировав обострение хронических заболеваний (порок сердца и туберкулез). Молодая женщина оказалась прикованной к постели, работая на дому и делая переводы для журнала «The Nation». В 1925 году семья вернулась в Бостон, в 1926-м Рид продолжила партийную деятельность в городе Спрингфилде (штат Массачусетс), стала делегатом конференции по защите иностранных рабочих в Хартфорде (штат Коннектикут). Впоследствии она получила должность референта по иностранной прессе при издании «The Nation», готовила статьи о международной классовой борьбе для журнала «New Masses».
С 1922-го по 1928 год Мэри Рид состояла в Рабочей (Коммунистической) партии Америки. В июне 1927 года ее направляют на полгода в Советский Союз в качестве основного корреспондента газеты «The Daily Worker» (официальный печатный орган Компартии США), а также изданий «New Masses» и «The Nation». По предложению сотрудника ТАСС К. А. Уманского (впоследствии — заведующего Отделом печати и информации НКИД СССР, чрезвычайного и полномочного посла СССР в США и чрезвычайного и полномочного посла СССР в Мексике) в течение месяца Рид работает корректором в Народном комиссариате иностранных дел СССР.
Получив должность переводчицы в Отделе переводов Исполнительного комитета Коммунистического интернационала (ИККИ), Мэри Рид принимает решение остаться в СССР, запросив перевод в ВКП(б). По официальным данным, Рид была сотрудницей ИККИ с 1 февраля 1928 по 17 мая 1933 года, освобождена от работы в связи с переходом на временную инвалидность. В период службы в ИККИ проживала в гостинице «Бристоль», а также «Союзная» и «Люкс» — гостиницах-общежитиях Коминтерна[7].
В ноябре 1932 года Мэри знакомится с британским коммунистом, бывшим матросом Королевского военно-морского флота Леонардом Уинкоттом[8], который проходил практику в благотворительной Международной организации помощи борцам революции (МОПР) в Москве. Отношения между Рид и Уинкоттом развивались стремительно. Регистрация брака состоялась 17 августа 1933 года в городе Понтиприт[9], Южный Уэльс, во время летнего отпуска Рид[10]. Примечательно в этой истории то, что Мэри Рид взяла фамилию мужа и получила британский паспорт, сохранив при этом американское гражданство. Летом 1934 года она переезжает в Ленинград, по месту командирования Уинкотта, заведующего Англо-американской секцией Интерклуба моряков. В 1936 году супруги расстались (без оформления развода).
Младшая сестра писательницы, Нэнси Рид, коммунистка, профсоюзная активистка, владеющая немецким и французским языками, с конца 1931 по вторую половину 1932 года работала в Советском Союзе, сначала корректором в Издательском товариществе иностранных рабочих в СССР, затем переведена на кадровую работу в Народный комиссариат труда СССР, где собеседовала и регистрировала иностранцев, обращающихся за трудоустройством. Месяц проработав редактором англоязычной газеты «Moscow Daily News», в ноябре 1932 года вернулась в США. В общей сложности Нэнси Рид провела в СССР год, посвятив этому периоду жизни стихотворение «Мой год в России, 1932». Фрагмент стихотворения впоследствии будет задокументирован на слушаниях Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в Конгрессе США, фигурантом которых станет Нэнси Рид.
Неоднократно приезжала в Советскую Россию мать Мэри Рид. В 1936 и 1937 годах Фердинанда Рид навещала дочь в Ленинграде. Писательница продолжала бороться за восстановление собственного здоровья и здоровья единственного ребенка, страдающего тяжелой формой фурункулеза, впоследствии заболевшего туберкулезом. На летний период Джон Рид был определен в школу-интернат «Красные зори» в Стрельне, став учеником этой передовой для своего времени трудовой школы[11]. Джон владел четырьмя иностранными языками, увлекался литературой и музыкой, занимался в драмкружке, интересовался искусством и, по словам матери, «написал несколько неплохих пейзажей», посещал секцию бокса, имел разряд по шахматам.
В конце 1929 года Мэри Рид побывала в Нью-Йорке, пытаясь добиться разрешения от бывшего мужа, к тому времени — журналиста «The New York Times», забрать в Россию оставленного в США сына. Только в 1931 году, прибегнув к помощи матери, удалось организовать вывоз ребенка. На столь радикальные меры (фактически похищение) Рид пошла после ходатайства Джорджа Коупленда в американском суде о лишении ее родительских прав и получении единоличной опеки над сыном после развода, который был оформлен заочно в ноябре 1928 года. Постановление суда гласило: «Женщина, которая ставит политическое дело выше семейного дела, не имеет права на ребенка»[12]. Серьезные разногласия между бывшими супругами не стали препятствием для общения сына с отцом.
Годы жизни в Ленинграде для Мэри Рид были сопряжены с постоянной материальной нуждой, отсутствием жилищных условий, хаосом в личной жизни, ухудшением здоровья, спровоцированным глубокими переживаниями на фоне расставания с Уинкоттом. Она также не переставала ходатайствовать в различные партийные организации о получении советского гражданства. У Мэри Рид диагностировали субкомпенсированный порок сердца с частыми периодами полной декомпенсации, что означало соблюдение постельного режима. Пенсия по инвалидности 2-й группы составляла 153 руб. 50 коп.
При знании пяти иностранных языков (русский, немецкий, испанский, итальянский, французский) и солидном опыте в области перевода и рецензирования, в том числе художественной литературы, Рид оказалась невостребованной, тщетно пытаясь найти работу. Только благодаря жизнестойкости, привитой родителями, а также волевым качествам, она проявляла невероятную силу духа, не прекращая заниматься творчеством и переводами, вела дневник, редактировала автобиографическую книгу, первые главы которой были прочитаны и одобрены Майклом Голдом[13], прогрессивным американским писателем. Малая проза Мэри Рид о социальном бесправии в США была опубликована в советском периодическом издании[14].
Во второй половине 1930-х годов, после череды лишений, писательница обрела собственное жилье. Постоянным ленинградским адресом проживания семьи Рид станет квартира 22 в доме 11 по улице Толмачева.
С августа 1936 года Мэри Рид начинает сотрудничать с ленинградским отделением Гослитиздата как внештатный рецензент и консультант Сектора современной иностранной литературы. Безупречная работа в Госиздате была отмечена положительными отзывами. В 1937-м, спустя десять лет после приезда в СССР, американка Мэри Рид перешла в советское гражданство (подача заявления о смене гражданства стала результатом совместного решения Коминтерна и Компартии США). 17 июня 1937 года Рид получила советский паспорт. В 1938 году была исключена из партии (восстановлена в 1939-м). В 1938 году 3 отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР установил наблюдение и сбор компрометирующих материалов о писательнице и ее окружении.
Пережившая блокаду и похоронившая сына, Мэри Рид была арестована 15 июля 1945 года Управлением НКГБ по Ленинградской области по обвинению в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-10 ч. 2 УК РСФСР[15], а именно, в том, что «в период 1941 — 1942 годов среди своих знакомых высказывала антисоветские измышления в отношении советской действительности, вела дневник, в котором фиксировала свои клеветнические измышления»[16]. Приговором Военного трибунала войск НКВД Ленокруга от 26 февраля 1946 года Рид осуждена на пять лет лишения свободы в исправительно-трудовом лагере с поражением в правах сроком на два года и конфискацией имущества. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 12 апреля 1946 года приговор оставлен в силе. При обыске в квартире на улице Толмачева были изъяты несколько десятков рассказов, 50 стихотворений, автобиографическая повесть на английском языке, рукопись «Павлиньи перья», письма и дневники. Как свидетельствует Рид, в Большом доме она перечитала всего Шекспира, «каждое слово», а также всю литературу о нем, поняла писателя «лучше, чем Маршак»[17]. Авторы, с которыми Рид познакомилась еще в юном возрасте и благодаря которым сформировались ее литературные предпочтения, — Шекспир, Гейне, Данте, Толстой. Позже она полюбила Чехова, читала Пушкина и Достоевского, Бальзака и Шелли.
В 1950 году, после освобождения из мест лишения свободы Ярославской области, бывшая политзаключенная «выбыла на жительство в Тумский район Рязанской области»[18], где осенью того же года устроилась рабочей в «Тумскую артель инвалидов». Со временем на своем приусадебном участке Мэри организовала небольшое натуральное хозяйство.
Определением Военной коллегии Верховного суда СССР № 3-127/46 от 23 июня 1956 года ее уголовное дело было прекращено за отсутствием состава преступления[19]. Мэри Рид была полностью реабилитирована. В поселке Тума писательница проживала с 1950-го по 1970 год. В октябре 1970 года Рид, частично лишившуюся двигательной активности, определили в Михайловский дом-интернат для престарелых и инвалидов, а с октября 1971-го перевели в пансионат для ветеранов революции, политкаторжан и ответственных работников партии в Переделкине. Писательница скончалась 3 марта 1972 года (после кремации урна с прахом была захоронена на участке старого кладбища недалеко от могил К. И. Чуковского и Б. Л. Пастернака)[20].
Мэри Рид вела обширную переписку с друзьями, родственниками, проживающими за границей, работала над автобиографией, которую преимущественно записывала на родном для себя английском языке. В разработке было несколько версий, объединенных единой повествовательной канвой. По оценке Риты Райт-Ковалевой, это «невероятные по правдивости, оптимизму и грусти записки, вернее, главы будущей ее книги. Это необычайно талантливо, остро и, конечно, когда-нибудь будет опубликовано»[21]. Доверительно-исповедальная интонация мемуаров завораживает. Это захватывающий и пронзительный рассказ о судьбе американки, ставшей свидетелем двух войн, одну из которых она прошла «как простой житель Ленинграда»[22], сумев выжить благодаря неравнодушию знакомой по литературному цеху. Спустя годы Рид вспоминала: «Только Тамара Казимировна Трифонова — сестра Веры Кетлинской[23] — видела во мне человека, нужного как писателя, боролась за меня, сохранила мне жизнь во время блокады. <…> Как мне написать, что она меня устроила в санаторий? <…> Когда лежала дома больная, ее дети носили мне мой паек из Союза писателей. Больше о ней не могу писать, а эта связь самая ценная, самое святое, что существует в жизни»[24].
Автобиография Мэри Рид — наглядная иллюстрация того, как формировалось и развивалось социальное сознание нашей героини, как происходило становление гражданской позиции, как зарождались и эволюционировали ее политические убеждения, как впечатлительная натура с сердцем большого романтика столкнулась с жестокой действительностью. Наряду с рассказами о семье и родителях, о жизни и учебе в США, Рид фиксировала свои любовные переживания, положенные в основу рукописи, получившей название «Павлиньи перья». Этот своеобразный романтический дневник, подготовленный отдельно от основных мемуаров, создавался, по утверждению Рид, исключительно для личной памяти[25]. Со временем писательница пересмотрела свои взгляды (не исключено, под влиянием Веры Рольник), разрешив перевод «Павлиньих перьев», невзирая на неоднозначный и провокационный характер содержащихся в них сведений. В переписке Рид с Лихачёвым фигурируют отсылки к рукописи «Павлиньи перья», но по морально-этическим аспектам оставляем за скобками нашего повествования альковную составляющую текста писем, в которых показана без прикрас, во всей своей распахнутой обнаженности, частная сторона жизни нашей героини, изобилующая пикантными подробностями, личной драмой и неизбывными душевными переживаниями.
Публикуемые воспоминания, предназначенные для большой книги мемуаров, Мэри Рид пересылала своим друзьям для ознакомления, критической оценки и перевода. Среди адресатов — ученый-биолог Вера Рольник (1913 — 1981), переводчик поэзии Мэри Рид на русский язык Ефим Шкловский (1924 — 2016), редактор ежемесячного журнала «Soviet Russia Today» Джессика Смит (1895 — 1983), переводчицы Рита Райт-Ковалева (1898 — 1988) и Айви Лоу-Литвинова (1889 — 1977), Иван Лихачёв (1902 — 1972), с которым Рид была знакома еще по Ленинграду 1930-х годов. Лихачёв, преподававший английский язык в Высшем военно-морском училище и друживший с Леонардом Уинкоттом, часто бывал в гостях у Мэри Рид на улице Толмачева, навещал ее в больнице до своего ареста в 1937 году. Он познакомил Рид со своим сослуживцем, поэтом Сергеем Дагаевым (арестован в 1938-м по «Ленинградскому писательскому делу», расстрелян в том же году). Помимо Лихачёва и Рольник, общество писательницы в Ленинграде составляли представители литературных и окололитературных кругов (студенты и аспиранты высших учебных заведений), в эту компанию входил поэт-маргинал Алик Ривин, которому американка посвятила стихотворение.
Корреспонденция Рид — Лихачёв датируется 1960 годами, однако имеет существенные хронологические лакуны в связи с отсутствием значительного массива переписки. Самое раннее из публикуемых писем относится к марту 1963 года, самое позднее датируется апрелем 1967 года. Перевод с английского языка на русский сделан М. В. Барсовой, за исключением двух писем, публикуемых в переводе И. А. Лихачёва. Листы воспоминаний публикуются в хронологическом порядке, с оговоренными сокращениями, с сохранением авторских особенностей и в соответствии с нормами современного русского языка.
Тума. 3 марта 1963
Дорогой Джон[26],
Большое спасибо за содержательное письмо. Твоя высокая оценка описанного швейцарского эпизода вдохновила меня продолжить развитие чувственной линии. Кстати, забыла сказать, что Чокоруа[27] находится в штате Нью-Гэмпшир, куда мы отправились однажды летом, чтобы дать возможность маме отдохнуть от домашней работы. Первый эпизод с Лоуренсом компенсируется вторым эпизодом — Сьюзи Стробек, судьба которой послужила еще одним фактором, сформировавшим мое будущее. Образ Мэри Рид революционерки, произносящей речи и тому подобное, не является подлинным, равно как Мэри Рид из «Павлиньих перьев» настолько одномерна, что я содрогнулась, когда Вера предложила опубликовать, и даже при мысли, что она показала их тебе. Чувствую себя очень неловко оттого, что рукопись до сих пор находится в ее распоряжении. <...> Всю свою жизнь я изо всех сил старалась подчинить чувственную сторону социальным идеалам. Еще в студенческие годы, подпав под влияние Ивана[28], я чудом победила. Об этом все написано — воспоминания об университетской поре занимают полчемодана. В период замужества я смогла подчиниться партийной работе. Партийная сторона взяла верх, раскрасив все мои последующие отношения с мужчинами. <...> Именно русский сформировал мои убеждения во время учебы в университете. Его влияние было настолько сильным, что я бросила понравившегося мне американца, — то была настоящая борьба с собой. Иван возвел меня на пьедестал, и я практически на нем застыла. Но я должна быть ему благодарна за то, что научил меня подчинять чувственность революционным убеждениям. Пожалуй, это лучшее, что есть во мне, но, боюсь, эта сторона чужда вкусам современной литературной аудитории везде, не только в России. Я вполне готова к забвению. Атомный век делает подобный самоистязательный героизм крайне далеким от реальной жизни. <…> Совсем не уверена, что правдивый рассказ о моей жизни вызовет сочувствие у читающей публики. Ты проводил параллель между Эдит Пиаф и «Павлиньими перьями», но это подобно наготе в толпе одетых. Вместо того, чтобы помочь женщинам обрести уверенность в себе и почувствовать собственное величие, я стану посмешищем для читателей и критиков. <...>
Ты не хотел, чтобы я начала повествование с рассказа о моей бабушке, но спрашивал о моем детстве. Но если начать с Сьюзи в Чокоруа, будет недоставать «причины и следствия». Поэтому прошу прощения, если захожу слишком далеко. Написанное на нескольких страницах можно уместить в несколько строк.
Молодой школьный учитель из Сэндвича[29] был сыном бедной вдовы франко-ирландского происхождения, которая родилась в богатой семье в Балтиморе. Выгнав мужа, она вырастила сына, моего отца, испытывая огромные финансовые трудности. С самого детства он вынужден был работать, а во время каникул в университете подрабатывать матросом. Борьба за образование сделала его социально сознательным, но в поисках ответов он обратился к Богу, пожелав стать священником. Моя мать была атеисткой. Дважды они расторгали помолвку, но любовь победила. Мать отказалась от карьеры скульптора, отец оставил церковь. Я родилась, когда они поженились. Мать утопила свой творческий дар во мне, отец — утолял тоску к свету. Когда мне было шесть, однажды вечером он сел у моего изголовья и начал объяснять, что такое несправедливость, рассказывая о маленьких детях, страдающих от холода в тот зимний вечер. Когда он ушел, я лежала и думала о них и о том, как мне тепло и уютно под теплым лоскутным одеялом моего отца, которое досталось от бабушки. Я думала о замерзших детях пока стало совсем невмоготу. Я должна пойти и отыскать кого-то из тех детей, чтобы отдать им свое одеяло. Мне нужно встать и одеться, выйти на улицу с одеялом и найти их. Почему я продолжала лежать в своей теплой постели? Почему не встала и не отправилась на поиски? Потому что я струсила. Да, струсила. То была ужасная ночь, и я себя ненавидела.
Наконец, испытав твое терпение столь пространным вступлением, я добралась до Сьюзи. Но сначала небольшое дополнение к вопросу о моем малодушии, поскольку борьба с этим как бы является лейтмотивом (в таких терминах я малосведущая). Имеется в виду, что это своего рода дополнение к развитию моих социальных взглядов. Если в детстве у меня и был кумир, им была Жанна д’Арк. Я очень боялась темноты и хотела быть бесстрашной, особенно когда мне было четырнадцать, а «белое рабство» в США достигло таких угрожающих масштабов, что моя мать приняла меры и прочла мне целую лекцию об ужасах, происходящих с пойманными молодыми девушками. Как раз в следующем году я взахлеб прочитала серию газетных публикаций под названием «Пропавшая сестренка». Моя мать, сообщившая мне подробности, вероятно, почерпнула информацию из газет и слухов, которыми обменивались девушки из состоятельных семей во время походов по магазинам в городе. <...>
Я знала, что Чокоруа далека от подобных происшествий, но, когда нас с Сьюзи посылали в деревенский магазин и мы шли через лес, меня почему-то пугали черные тени и я была полна решимости победить свой страх. Каждый вечер, как только смеркалось, я отлучалась, никому не сообщая, куда именно шла, так как знала, что в случае моего невозвращения прибудут спасатели. Я уходила далеко в лес, чтобы скрыться от света и неподвижно стоять среди мрачных теней. Кровь застывала в жилах, если раздавался хруст веточки или понизу слышалось движение животного. Когда казалось слишком темно даже для сумерек, я возвращалась домой. Даже Сьюзи я никогда об этом не говорила.
Во время наших прогулок по лесу Сьюзи рассказывала о своей жизни. В пятнадцать лет она работала в городе на кондитерской фабрике. Белокурая, застенчивая и нежная, она выглядела мертвенно-бледной, словно восковая фигурка. Из-за подорванного здоровья благотворительное общество направило ее подлечиться на ферму в Чокоруа, где остановилась наша семья. Однажды, прогуливаясь по лесу, она сказала: «Мне все равно, если я завтра умру». Ее слова раскрыли мне глаза. Мои детские страдания порой были невыносимы. Помимо того эпизода, который я описала (падения со второго этажа в возрасте трех лет), я всегда искала решение, поэтому мысль о смерти никогда не приходила мне в голову. С Сьюзи все стало гораздо хуже. Теперь я это понимаю.
Спустя пару дней она тяжело заболела — острый аппендицит. Послали за доктором, но спасти ее не удалось. Открытый гроб поставили у окна в коридоре, ведущему в столовую. Постояльцы проходили мимо и смотрели на нее, лежащую с закрытыми глазами, с бледным восковым лицом. Вечером, когда стемнело, мы с Лоуренсом пошли туда и встали рядом с ней. Как обычно, когда мы остались одни, наши руки соприкоснулись, он привлек меня к себе и нежно поцеловал. Но все уже было по-другому. Теперь ты понимаешь?
С наилучшими пожеланиями,
Мэри
<…>
Тума. 19 апреля 1966
Дорогая Джессика[30],
<…> Что касается автобиографии, то я ее написала. В Туме я записала период, начиная с 1915-го, когда была первокурсницей в Рэдклиффе[31], и до 1927 года, когда приехала в Москву. Там описана встреча с Иваном, который позже стал редактором «Нового мира» в Нью-Йорке, и забастовка в Лоуренсе в 1919 году, и другие обстоятельства моей американской жизни, которые помогли найти путь, который я искала с пятнадцати лет. Но автобиография не напечатана, нуждается в переработке и облачении в хорошую литературную форму. В Ленинграде я описала первую половину своей жизни, но 300 страничный машинописный текст не пережил хаоса тех дней. Я снова хочу это сделать, но с большим охватом. Первые три главы, в то время отправленные в Госиздат, были одобрены.
Как видишь, впереди у меня большая программа, а это значит, что я должна отказаться от такой роскоши, как прием гостей и т. п., приступив к работе хотя бы по чуть-чуть. <…>
С любовью,
М.
Тума. 19 ноября 1966
Дорогая Джессика,
<…> Следующий автобиографический эпизод, который я планирую написать, как меня и Нэнси[32] заставляли учить шекспировское «Где нектар сосет пчела…». Мне было пять лет, Нэнси — на полтора года младше. Родители запирали Нэнси в чулан, пока она со слезами на глазах не обещала все хорошенько выучить, но все повторялось по кругу.
<…> Когда я впервые приехала в [Туму] в 1950 году[33], то остановилась в «Доме колхозника», единственной местной гостинице. До сих пор я общаюсь с двумя женщинами, чье теплое участие я тогда ощутила, — одна занималась административной работой, вторая убиралась в наших комнатах. Сейчас она на пенсии, у ее дочери, медички, двое детей. Сестра этой женщины — бывшая доярка в колхозе, сейчас пенсионерка, держит корову и долгие годы снабжала меня молоком. Теперь, когда у меня есть коза, она приносит мне «сметану» и всячески помогает так же, как и другая бывшая колхозница из соседней деревни, чья сердечность, отзывчивость и сметливость поразили Нэнси, когда та у меня гостила. Невозможно поименно назвать всех женщин, проявивших ко мне доброту и сердечность, так обогатившие личные взаимоотношения, но в редких случаях, когда я прогуливаюсь до центра нашего городка, я встречаю кого-то из них и чувствую, что мои усилия вознаграждены. А мои соседи — бывшие рабочие нашей лесопильной артели[34], без которых я бы никогда не справилась со своими многочисленными недугами. Некоторые знаки внимания невыразимо тронули меня. <…> Здесь я дома, больше чем, где бы то ни было в своей жизни. <…>
С любовью и наилучшими пожеланиями,
Мэри
[Декабрь 1966 или январь 1967] [35]
Дорогая Джессика,
Вы сказали, что мне следует написать историю своей жизни — предложение очень лестное. Как я писала Вам неделю назад, мне хочется сначала обдумать все события, чтобы найти надлежащую перспективу. <…>
Любовь к матери была у меня в детстве прямо фанатичной. Увидев как-то раз, что у нас были гости, что она смеется, я пришла в ужас. Было мне тогда три или четыре года. «У нее умерла мать, — думала я, — как может она смеяться? Я-то знаю, что, если бы мать умерла у меня, я никогда бы уже больше не смеялась».
Я прошла через период безумной ревности к сестренке, родившейся, когда мне исполнилось полтора года. В три года я вполне сознательно прыгнула с третьего этажа в пролет лестницы. В семь я пережила муки, заставившие меня забрать все скопленные гроши и бежать из дому на ферму, где мы до этого провели некоторое время. Из того ничего не вышло, и меня поймали. Вообще, все мое детство проходило под знаком непрерывных трагедий. Скрашивали его лишь идиллические увлечения и романтическая привязанность к животным и птицам.
Я старалась бежать от навязываемой мне респектабельности в более естественное и непринужденное общество «пролетарских» детей. За это отец чуть не задушил меня и избил меня несколько раз так, что я падала на землю. Мать в это время плакала у себя в комнате.
После того, как в 1914/15 мы провели год в Европе, мать приобрела некоторые черты прогрессивной женщины, и я обязана ей кое-какими передовыми идеями… Сейчас я не в состоянии припомнить ни одну из книг, положивших основание моим убеждениям. Разгром, произведенный в моем мозгу перенапряженной жизнью и ленинградской блокадой, обезоружили меня как интеллигентное существо. Но, поскольку я в состоянии была осуществить на практике свои убеждения, жизнь моя представляет известный интерес.
Я прибыла в Нью-Йорк в 1919 году с твердым намерением изжить в себе все то, что было мне привито в колледже, и приобрести настоящий пролетарский подход к революционному движению. Одна русская революционерка дала мне прочесть «Женщину и социализм»[36]. В своем окружении я видела людей, которые жили так, как им диктовали их убеждения. Все это казалось мне вполне естественным после разговоров, которые были у меня еще в школьные годы с другом моим Иваном, продававшим тогда в Нью-Йорке революционную литературу на русском языке.
Как-то раз у меня был ожесточенный спор с одним другом — французским анархистом (он впоследствии исполнял роль Христа в одном голливудском фильме. Для этой роли, казалось, он был создан). Никак не забуду, как меня покоробило, когда он пытался убедить меня, что в будущем обществе все обязанности материнства будут переданы женщинам, имеющим к этому особое призвание, остальные же будут заниматься тем, к чему они более всего приспособлены. Мне очень хотелось тогда иметь ребенка, и одна мысль о том, что мне надо будет передать его кому-то чужому на воспитание, была для меня невыносима.
Годы шли, и проблема материнства встала передо мной уже со всей определенностью. Связана она была для меня как коммунистки с большими сложностями, но решить эту проблему я должна была во что бы то ни стало. Первым препятствием было мое здоровье. В 1920 году у меня оказалось такое расширение сердца, что под вопросом стояла сама возможность излечиться. В 1922 году мне отказали в страховании жизни и посоветовали не рисковать с беременностью. Тем не менее, делать аборт я не захотела и вполне сознательно пошла на то, чтобы иметь ребенка. В то время я с большим интересом изучала естественные методы лечения. Сторонники их отвергали принятый у нас образ жизни и утверждали между прочим, что роды нормально не должны длиться более полутора часов. У меня они прошли всего лишь за три четверти часа. Я работала тогда у себя, занимаясь переводами и просматривая испанские и итальянские газеты для «Нейшн». Кроме этого, я хозяйничала по дому и регулярно посещала плавательный бассейн Ассоциации христианской молодежи, чтобы таким путем выработать в себе защиту против открывшегося у меня туберкулеза. Покончив с еженедельным отчетом в «Нейшн» о просмотренной мною периодике, я 28 апреля 1923 писала Фриде Кёрчуи[37]: «Это письмо я начала вчера, но, когда я добралась до середины, у меня начались роды, так что заканчиваю уже в больнице. Младенец чудесный».
Кроме болезней, были еще и другие факторы, осложнявшие мою жизнь. Я забыла сказать, что в течение всей своей беременности я не отказывалась от партийной работы. Я была в Индианаполисе секретарем рабочей партии — звучало это достаточно громко, но на самом деле работа моя сводилась к писанию протоколов, которые я потом перепечатывала на машинке.
Но вот муж лишился места. Мы стали просматривать объявления в газетах и наконец соблазнились перспективой Калифорнии — края с изумительным климатом, в котором, как уверяли, можно было получить работу. Итак, в конце лета 1923 года мы в подержанной машине отправились на поиски здоровья и заработка на запад. Младенец висел в подвесной парусиновой койке сзади, сзади же сидели моя мать и приятель мужа. Этому путешествию была посвящена серия очерков под названием «О моя Америка!».
Все это я говорю только для того, чтобы показать, что мои воззрения на материнство не одна лишь теория. Когда с мужем у меня разладилась семейная жизнь и я переехала в Россию, я оставила Джона в удивительной школе на лоне природы, основанной Агнесой де Лима[38], но тут мне сообщили убийственное для меня известие — мальчика взяли из школы, так как платить за него приходилось слишком дорого.
Я получала письма, обвинявшие меня в том, что я бросила своего ребенка, и меня старались уверить, что сын мой уже забыл меня. Американский суд лишил меня прав материнства. Я навсегда останусь благодарна Вилларду[39] за то, что он дал мне возможность пожить с Джоном у него на даче, когда в конце 1929 года я поехала в Нью-Йорк, пытаясь добиться разрешения увезти своего сына в Россию. Ему было тогда шесть лет, и когда я сказала ему, что люди мне писали, будто он забыл меня, он ответил: «А я знал, что ты не забыла». «А как ты мог знать?» — спросила я. «А я все продумал». И на мой вопрос, как это он продумал, он ответил просто: «Голова-то у меня работает». Приехал он в Россию вместе с моей матерью в 1930 году. Об этом я Вам писала[40]. <…>
[Концовка и подпись отсутствуют]
[Черновой автограф. Перевод И. А. Лихачёва]
Тума. 12 января 1967
Дорогая Джессика,
<…> Теперь только до меня дошло, что в первом автобиографическом отрывке, который я послала Вам, я сказала, что Джон прибыл в Россию в 1930 году. На самом деле мама привезла его лишь в 1931. Мне все еще трудно высчитывать даты. Что же касается второго отрывка, то там я должна была упомянуть об одном важном обстоятельстве, которое не следует пропускать, если я собираюсь писать о себе. Именно, как трудно мне было при плачевном состоянии моего здоровья отстаивать свои убеждения. Голод в России достиг в те времена угрожающих размеров, и зимой 1923 года, к концу моей беременности, я отправилась к прогрессивному пастору в Индианаполисе и просила его обратиться с призывом о помощи к прихожанам. Непосредственным результатом было то, что одна владелица модного магазина предложила выставить в ее витринах русские кустарные изделия, которые мы получали в нашем партийном комитете. Мне удалось продать их все в пользу голодающих.
Право, я не знаю, как приступить к этой книге о себе. Мне кажется, что она представит ценность, лишь если мне удастся показать, как изумительно советские врачи помогли мне превозмочь все мои физические недуги и психологические неурядицы и как обо мне в Советском Союзе всегда заботились, когда я болела. Живи я в США, я бы погибла, так как мне было отказано в страховании жизни.
Теперь, после того как Вы побывали в Сэндвиче, Вы сможете представить себе первобытную жизнь на свежем воздухе, которой я наслаждалась каждое лето, когда была ребенком. Но Сэндвич с практической точки зрения не выдерживает критики. Круглый год там жить невозможно. Тума — нечто более цивилизованное, что, правда, связано с некоторыми отрицательными сторонами, но они полностью компенсируются теми плюсами, которые дает социальная система, обеспечивающая в СССР старость. Мне трудно писать о Туме, в жизни которой я не принимаю никакого участия. Но в этом крошечном отсталом русском городке я почувствовала, что передо мной раскрываются новые горизонты в результате тех событий, которые произошли в 1917 году. У меня тут удивительные условия для отдыха и восстановления здоровья, необходимых для того, чтобы начать работу, когда мне исполнится семьдесят лет. <...>
Все, что мне надо, это еще немножечко сил, а они непременно вернуться ко мне, когда вокруг меня столько красоты.
С любовью,
М.
[Машинописная копия. Перевод И. А. Лихачёва]
23 января 1967
Дорогой Джон,
<…> Прошлый вечер я целый час провела в городе Интерлакен, Швейцария, слушая «Спидолу»[41]. Я окончила среднюю школу в Невшателе[42]. «Пансион», где мы жили, выходил на озеро Невшатель, а окна нашей комнаты <…> смотрели на Юнгфрау, Мёнх и Эйгер[43]. Когда упомянули о трех горных вершинах, мои мысли вернулись к тем памятным дням. <...> Каждый день мы ездили в школу (Высшая школа Невшателя). У подножия склона, ведущего к школе, было кафе, а за столиками у тротуара сидели «rastas». Проходя мимо, мы отворачивались, стараясь их не замечать. Они происходили из аристократических семей, были даже принцы, которых отправили в Невшатель изучать французский. Я старалась быть скромной, и когда один из них протянул мне письмо (думаю, я его взяла), ответила строго: «Я молодая американка, не завожу знакомств тайком». Не думаю, что мои чопорные попытки были восприняты всерьез. Во всяком случае, однажды ночью «rastas» исполнили серенаду под нашими окнами. Музыка была чудесной, я с упоением слушала. Неожиданно раздался страшный топот по лестнице, ведущей на третий этаж, где спала «Мадам». Крупная швейцарка в ночной рубашке с грохотом ворвалась в нашу комнату и начала так неистово на меня кричать, что музыка остановилась, а музыканты ретировались. Позже мне пришлось выслушать лекцию о моей греховности. Все затихло. Мадам снова поднялась к себе по лестнице и снова донесся мягкий утешительный звук мандолины. Я выглянула и узнала итальянца. Сначала он наигрывал что-то нежное и симпатичное, потом сыграл что-то очень бодрое и исчез в темноте. Я была невероятно тронута, но не клюнула на его удочку. Моей «страстью» был швейцарец крестьянского типа — кондуктор трамвая, на котором мы ездили в школу.
Трамвайные пути, ведущие к конечной остановке, проходили внизу нашего дома. К дому прилегал сад, ограда которого была встроена в склон горы, а мы — девочки наблюдали сверху, как молодой швейцарец ходит туда-сюда. Не желая причинять неприятности, он незаметно, с осторожностью посматривал на нас. Чтобы выяснить, кем он заинтересовался, каждая по очереди кидала вниз цветок. Если проходил мимо, значит не она. Никогда не забуду, как, пройдя мимо всех цветов, он поднял один, сброшенный мной, приложил его к губам и закрепил в петлице.
Однажды, когда трамвай с «моим» кондуктором разъезжался с встречным трамваем, я перебросила через стену четырехлистный клевер, завернутый в клочок бумаги. Увидев это, он остановил трамвай, вышел и подобрал цветок. На следующий день мы отправились в школу, а он, собирая плату за проезд, оставил билетную книжку открытой, чтобы я могла увидеть четырехлистный клевер. Мы никогда не разговаривали, только улыбались, но чувства были сильны. Я знала расписание трамвая и время вечернего рейса. Когда мы делали домашнее задание под надзором Мадам, я отпрашивалась в туалет, подходила к окну в спальне и включала лампу, чтобы он мог меня увидеть, а он подъезжал к задней платформе и одиноко стоял, глядя на меня. Помню, как он протянул руки в мою сторону, а я потянулась к нему. Вот и все.
Тогда мне было семнадцать. Но когда мне было пятнадцать, в школе-интернате в Вашингтоне[44] произошла одна история с кондуктором, которую я вспоминаю всю жизнь. Наша школа отправилась на экскурсию к Великим водопадам (штат Западная Вирджиния), недалеко от Вашингтона, наняв для этого специальный трамвайный вагон. Я была очень оживленной и уверенной в себе, помню, как резво бегала по камням. Ребенком у меня была потрясающая энергия, каждое утро я просыпалась на рассвете, шла гулять и исследовать что-то новое в природе. В девять лет я помогала управлять парой лошадей фермерам, скирдовавшим сено в повозку, и обожала ударом кнута пускать лошадей вскачь от одного стога к другому.
На обратном пути из Вирджинии я стояла на площадке рядом с машинистом (по ошибке, я назвала его кондуктором) и наблюдала, как он управляет трамваем. После остановки я спросила, можно ли мне повести. Было очень забавно. Когда мы подъехали к городу, то остановились, а он вышел из трамвая. Я стояла на передней платформе и ждала. Он мне нравился. Как раз перед тем, как он снова запрыгнул в трамвай, прилетел большой июньский жук и свалился мне на грудь. Он закрыл его рукой и поймал, глядя мне в глаза. В ту ночь я лежала без сна, думая о нем. Тогда я впервые захотела отдаться мужчине, хотя у меня было множество романов до и после. Что-то подобное припоминаю из юношеской поры, когда я слушала польского пианиста в Оксфорде. <...> Помню, как он со своей подругой учил меня петь «Боже, царя храни!».
Итак, заканчиваю в твоем стиле: «Письмо действительно вышло очень длинным, надеюсь, его расшифровка будет не слишком утомительной». В моем случае переводить не нужно! Работу над мемуарами я начну только после 50-летнего юбилея, если вообще начну.
С наилучшими пожеланиями
и глубокой признательностью за все твои старания.
Мэри
19 февраля 1967
Дорогой Джон,
Очень рада была получить от тебя письмо, и какое облегчение, что ситуация с твоими глазами небезнадежна. Обдумываю, что написать на 3-4 машинописных листах, чтобы ты смог их прочитать. Уверена, что материала много, вопрос в том, как его представить. Я решила взять период, когда мне было пятнадцать. Что, если начать с описания, когда мне еще четырнадцать, до августа, и случился первый поцелуй? Мы гостили на ферме, сыну фермера было пятнадцать. Между нами возникло мощное притяжение, когда я высунулась из окна, а он стоял напротив и взял меня за руку, удерживая ее, может, несколько секунд. Вокруг были люди. Но в один прекрасный день мы оказались наедине у входа в сарай, где сидели на ящике с инструментами. Неожиданно он меня обнял. Я боролась, но в ярости сопротивления мое лицо коснулось его шеи, а мои губы непроизвольно его поцеловали. Он перевернул меня на спину и, перед тем как его губы прижались к моим, сквозь открытую дверь я увидела божественнейший вид горы Чокоруа (американское индейское название). <...> Этот голубой треугольник вершины, темнее синевы небес, возвышался над деревьями. Совершенная красота горы меня ошеломила, и вдруг — поцелуй. Я освободилась и побежала прочь, потом присела на ступеньки крошечного «павильона», где жила наша семья, и осознала, что ничего вокруг меня не существует.
Однажды нас отправили за сеном в большой повозке, запряженной белой лошадью по кличке «Флосси». Место было дальнее, на обратном пути мы лежали на самом верху сена, и все казалось неописуемо прекрасно. Было очень ясное небо, Лоуренс отпустил поводья, чтобы поцеловать меня. Мы не шевелились, лошадь тащилась вдоль дороги на холм, и неожиданно мы почувствовали, как повозка стала скатываться назад. Мы спрыгнули и, к своему ужасу, увидели справа канаву, куда соскальзывала повозка (гораздо больше, чем русская тележка с высокими краями). Лоуренс схватил вилы для сена и швырнул их в лошадь. Трехочковый поразил ее в спину справа от хвоста, и она со всей силой рванулась вперед — мы были спасены. Не знаю, как Лоуренс объяснил отцу три кровавых отметины на крупе лошади.
Джон, я снова написала нечто не для печати, не знаю, затрагивать или нет подобное «украшение»[45] при описании «социального сознания» — эта сторона меня не давала покоя, когда я находилась среди дочерей конгрессменов в школе-интернате в Вашингтоне. Романтические отношения в Чокоруа (место названо по имени горы) никогда не выходили за рамки идиллических. Результат ли это родительского контроля или причина в нашей собственной незрелости — не имеет значения, но это оставило во мне настолько богатые воспоминания, что они всегда дополняли мои размышления о социальных проблемах.
Чтобы объяснить, почему меня настолько глубоко волнует вопрос социальной несправедливости, придется вернуться в то время, когда мне было шесть лет. А чтобы объяснить это, придется вернуться еще дальше — к моей матери и отцу. А чтобы объяснить это, придется вернуться еще дальше — к моему деду, но, чтобы объяснить это, придется вернуться к его отцу, немцу, студенту-медику Гейдельбергского университета[46] во время событий 1848 года[47]. Присоединившись к революционному движению, он лишился медицинской практики в Германии и эмигрировал в США, где основал небольшой медицинский центр гидротерапии. Ему, практически не имевшему капитала, но имевшему семью и двоих сыновей, один из которых был моим дедом, приходилось делать всю «черную работу». Мой дед, в свою очередь, стал врачом, женился на женщине англо-шотландского происхождения и родил семерых детей, старшая из которых моя мать[48].
Благодаря выдающемуся таланту скульптора школьницей она отправилась в Берлин, бывший центром искусств. Там она считалась гением. «Такой талант встречается раз в сто лет» — помню, как услышала в разговоре слова ее учителя, помню также скульптурную голову чернокожей женщины, которая экспонировалась на всемирной выставке в Чикаго[49], а потом была поставлена в подвале нашего дома (нечто вроде цокольного этажа). <…>
Теперь перейду к Сэндвичу, городку в шестидесяти милях от Бостона и, пожалуй, одному из живописнейших морских побережий в мире. Песчаные дюны, яркая зелень болот, громадные вязы, аккуратные домики, пруд, холмы, поля и леса, большой холм, покрытый соснами и возвышающийся над вторым озерцом, которое спряталось из виду за пастбищными холмами вблизи поселка.
Мой дед, которого вызвали сюда к больному, так полюбил это место, что на лето поселил свою семью в пансионе у пруда, а позже купил участок дикой лесистой местности, известный как «Холм», возвышающийся над вторым озером[50]. С вершины этого холма открывался завораживающий вид. Поля, леса, огромные темные деревья, практически скрывающие поселок. Дальше шла полоса ярко-зеленых болот, неровная гряда песчаных дюн, скрывающих морской берег, но море — знаменитый залив Кейп-Код[51] — можно увидеть на тридцать миль вперед, а за ним в ясные дни, по правую сторону, проходила тонкая голубая линия суши, достигающая примерно середины, где стоял маяк Провинстауна[52]. В ночное время можно увидеть его проблесковый огонь. В прежние дни вдоль скалистого побережья случалось множество кораблекрушений, даже во времена моего детства мы подбирали на пляже плавники[53] — куски дерева, омытые приливом, и разводили огонь, наблюдая за сине-зеленым пламенем от фосфора на волнах. Если сможешь найти карту Массачусетса, то увидишь выступающий Кейп-Код, похожий на локоть руки. На моем черновом эскизе «3» — это Сэндвич, «2» — Провинстаун и «1» — знаменитый Плимутский камень, у которого высадились пилигримы, привившие многим своим потомкам пуританские идеалы. Американский Плимут[54], названный в честь английского городка, находится в десяти милях от Сэндвича по направлению к Бостону. Там, по левую сторону бухты, простирается туманно-голубоватая часть суши, заканчивающаяся у холма, где скрывается из виду город.
Итак, когда мой дед привез свою семью в Сэндвич тем первым летом, у моей матери были каникулы в художественной школе в Берлине. Здесь она встретила молодого человека, учителя сельской школы. Рассказ об этой судьбоносной встрече продолжу в следующем письме. <…>
С глубокой признательностью за твои переводы, интерес и вдохновение,
Мэри
Тума. 16 марта 1967
Дорогой Джон,
<…> Меня отправили в школу-интернат в Вашингтоне благодаря тому, что одна из сестер моей матери, тетя Элеонора, устроилась там учителем французского языка, договорившись о моем поступлении по значительно сниженной стоимости. В Кембридже, Массачусетс, в возрасте шести лет меня отправили в школу для детей «элиты», так как мой отец был учителем в школе для мальчиков, которых готовили для поступления в Гарвардский университет[55], а он хотел «лучшего» для меня и Нэнси. Родители были слишком бедными, чтобы одевать меня по моде, и у меня появился ужасный «комплекс неполноценности». У одного учителя из отцовской школы было три дочери старше меня по возрасту, по мере их взросления платья передавались от одной к другой, а я стала четвертой, кому они достались. Скульпторша из моей матери была лучше, чем портниха, и после нескольких неудачных попыток ей удалось-таки сшить пальто, заслужившее одобрение одноклассниц. Помню, как на этот счет высказалась моя ближайшая подруга Присцилла (внучка Лонгфелло)[56]: «Что ж, Мэри, наконец ты оделась во что-то достойное!» Слезы хлынули у меня из глаз, а она, пожалев о сказанном, пыталась меня подбодрить: «Не плачь! Здесь слишком холодно! Когда твои слезки замерзнут, давай на них покатаемся!». Через пару месяцев я получила от нее письмо. Она работала на винограднике, принадлежащем нашей школе. Она писала: «Надеюсь, ты не откажешься от идеи создания автобиографии. Уверена, многие сочтут это чрезвычайно интересным. Кембридж сильно изменился с тех пор, как мы выросли, но все еще здесь можно встретить неспешные улочки и людей, тяготеющих к старому укладу. Хорошо, что ты находишься в окружении своих „питомцев” — обязательно расскажи о них, а также о своем быте — это всегда интересно».
Итак, перехожу к Вашингтону, где я испытала похожие терзания. Дочери конгрессменов, конечно, были одеты по последней моде. Моей матери пришлось постараться, чтобы сшить мне прелестное белое платье. Но вместо того, чтобы ниспадать «плиссе», оно «сборилось» в талии, и над этим насмехались. Свободное время в школе я проводила в коридорчике, ведущем в «часовню». Слева у стены стоял большой книжный шкаф, справа было огромное окно, внизу которого располагалось длинное мягкое сиденье с подушками, где я удобно устраивалась за чтением.
Прежде я пристрастилась к детективам (как противоядие Шекспиру и Вальтеру Скотту) и всегда любила книги про животных. Сейчас читаю в журналах запутанные любовные истории и психологические романы (меня глубоко впечатлил перевод «Золота» Вассермана[57], кажется, он известный немецкий писатель). Я не любила приключенческие рассказы или что-то похожее на исторический роман. Мой отец был учителем истории, которую мне навязывали. Сражения в ходе Гражданской войны в США и тому подобное — для меня все историческое было оторвано от жизни.
Как мне представлялось, книги по социальной проблематике являлись отражением настоящей жизни, и в том книжном шкафу (с открытыми полками) я нашла книги, в которых откровенно признавалось существование социальных пороков и освещались методы борьбы с ними. Я страстно заинтересовалась работой Джейн Аддамс, которая основала Халл-Хаус в Чикаго[58]. Она посвятила жизнь помощи нуждающимся. Поклонница Льва Толстого, она побывала у него в гостях в России. Однажды мне рассказали, как Толстой, наклонившись вперед, обратил внимание на модные пышные плечики ее платья. «У вас там слишком много лишней ткани, — сказал он. — Из этого можно пошить целое платье для обездоленного ребенка».
Как бы то ни было, она была храбрым борцом за сохранение человеческого достоинства, а ее труды помогли мне в поисках решения проблемы, когда я столкнулась с такой страшной реальностью, как смерть Сьюзи. Каждый вечер, ложась спать, я старалась что-то обдумать. Я представляла себе дом отдыха, который организую для девочек и женщин, чье здоровье подорвано работой на фабриках. Я представляла, как лично встречаю прибывших, никому не поручая выполнение задачи обеспечения их отдыха. Каждый вечер я бы встречала этих уставших, измученных женщин, для которых приготовлены чистые одежды, ванна, хорошая еда, но прежде всего они нуждались в отдыхе. Однако я знала, что этого недостаточно. Я могла их порадовать и поделиться своим энтузиазмом, но что дальше? Я находила утешение в воспоминаниях о Лоуренсе — тот мимолетный вид горы Чокоруа, та поездка за сеном. Но там было восковое лицо Сьюзи, и я знала, что живу в стране, где полно таких Сьюзи, и необходимо что-то предпринять. Я больше читала и утвердилась в несостоятельности своей мечты о доме отдыха. Требовалась социальная работа, социальная работа в большом масштабе. Как мне лучше всего подготовиться? Кто мог бы обеспечить руководство? Я решила, что человек, занимающий наиболее подходящее положение, — это президент Соединенных Штатов. Я должна с ним связаться.
Идея тем более захватила меня, что я видела президента каждое воскресенье. Он был унитарием, а я состояла в школьной группе, посещавшей Унитарианскую церковь в сопровождении моей тети Элеоноры. Мы сидели по правую сторону от прохода почти на полпути к кафедре. Он садился по левую сторону, через несколько скамеек от переднего ряда. Это был президент Тафт[59]. Он был светловолосым и очень тучным. Он приходил в сопровождении двух агентов, а в конце проповеди все ждали, пока он с охраной выйдет. Покидая церковь, мы наблюдали, как он садится в свой автомобиль. Я решила, что в тот момент должна подойти к нему и попросить об интервью. Я решала это каждый субботний вечер.
(Продолжение следует).
Мэри
Тума. 8 апреля 1967
Дорогой Джон,
<…> Не хочу чувствовать себя виноватой в том, что дальше предаюсь воспоминаниям о прежних привязанностях. Но если бы я только смогла сделать так, чтобы ты ощутил, что именно укрепило мою дружбу с такими людьми, как Поль Вайян-Кутюрье[60], ты бы смог помочь с написанием моей истории. Ты говоришь, что в письменной речи мне не хватает воображения. Я слишком прямолинейна, мне абсолютно недостает «культуры», воплощением которой ты являешься. Когда мне было пятнадцать, я тяжело переболела инфекционной желтухой[61] и осталась инвалидом на всю жизнь. Моя жажда поиска решения проблемы социальной несправедливости заставила меня специализироваться на государственном управлении и языках, поскольку я не хотела ограничивать свою работу только США. Такое решение я приняла в семнадцать лет. Врач из Невшателя сказал моей матери, что я должна оставить занятия на год до полного выздоровления. Все сложилось иначе. Помимо учебы, я была очень деятельной: получила диплом автомеханика и готовилась водить машину скорой помощи в Первую мировую войну, но все сложилось по-другому. Во время суровой эпидемии в США я работала медсестрой[62], была старшей по палате из тридцати умирающих, выполняла всю грязную работу (в США профессии медсестры и «санитарки» совмещены). Работала в призывной комиссии, оказывая помощь итальянским иммигрантам в получении освобождения от призыва в армию, была переводчицей с испанского и итальянского в Красном Кресте, стала коммунисткой и приняла участие в текстильной забастовке <…>, страстно интересовалась социологией и историей «нравов», на культуру сил не оставалось. Если бы не сицилиец, который научил меня стрелять в «тире» и ценить хорошую музыку (он водил меня на концерты Рахманинова, а перед концертом играл для меня на скрипке). Если бы не он, я бы не полюбила Рахманинова так, как люблю сейчас. Я была невежественна в вопросах мировой культуры, притом ненавидела все, что с этим связано. Культура была чужда моей ограниченной сфере деятельности, ограниченной по причине того, что мое физическое и эмоциональное состояние заставило меня концентрироваться на самом для меня насущном — борьбе за лучший мир, как я его представляла, что в конце концов привело меня в Россию, где на старости лет я создала для себя маленький рай…
В ожидании дальнейших инструкций.
С бесконечной благодарностью,
Ваша Мэри
[Без даты]
Именно в церкви достиг почти апогея мой внутренний конфликт, вызванный месяцами поиска решения искоренения социальных пороков, существование которых я стала осознавать особенно остро. Я ходила в церковь не потому, что верила в Бога. В пятнадцать лет я от него отвернулась. «Белое рабство» настолько овладело США, что газеты изобиловали историями о похищениях молодых девушек. Моя мать, в состоянии боевой тревоги, объясняла весь ужас происходящего, дабы предостеречь меня, четырнадцатилетнюю. В то время я все еще верила в Бога и сочиняла много собственных молитв. В возрасте девяти лет я молилась, чтобы Лоран, сын фермера, у которого мы проводили лето, женился на мне. В четырнадцать я боготворила другого сына фермера, но его власть над моими чувствами и воображением сошла на нет, когда я узнала о невыносимых страданиях невинных молодых девушек, пойманных работорговцами. Каждый вечер я завершала молитву словами: «О Боже, пожалуйста, уничтожь белое рабство». Потом я обнаружила другое зло, которое надлежит уничтожить: девушки, работающие на фабриках и доведенные до предела физических возможностей. Моя подруга Сьюзи Стробек была мертвенно-бледной. Она работала на кондитерской фабрике, и благотворительная организация отправила ее на ферму, где мы проводили лето. Во время прогулки по лесу меня потрясли ее слова: «Наплевать, если я умру завтра». Мое собственное детство было омрачено трагедией, но я очень хотела жить. Сьюзи не хотела и, спустя несколько дней, не справившись с тяжелой болезнью, скончалась. Мне было всего пятнадцать, когда я увидела ее, мертвенно-бледную, лежащую в гробу. Что за Бог, допускающий такие вещи? Но вера не исчезает за день. Я начала новую молитву: «Господи, если ты есть, прости меня за мое неверие. Аминь». Я ходила в церковь не потому, что верила в Бога, а потому, что посещения были обязательными в школе-интернате в Вашингтоне, где моя тетя преподавала французский и договорилась о льготной стоимости обучения. Среди модно одетых, изысканных дочерей конгрессменов я чувствовала себя не в своей тарелке и погрузилась в чтение книг по социальной проблематике.
[Концовка и подпись отсутствуют]
ЦГАЛИ СПб. Ф. 444. Оп. 1. Д. 208. Д. 374.
Перевод с английского языка — М. В. Барсова, И. А. Лихачёв.
[1] Births Registered in the Town of Sandwich for the Year 1897. — «Commonwealth of Massachusetts». Department of Public Health. Registry of Vital Records and Statistics. Vol. 466. Barnstable — Hampden. Births 1897. P. 27. No. 11; Сёмина М. В. Из эпистолярного наследия Мэри Рид (1897 — 1972). — VII Яхонтовские чтения. Материалы межрегиональной научно-практической конференции. 16 — 19 октября 2012 года. Рязань, 2014, стр. 164 — 182.
[2] Отец — Уиллард Рид (Willard Reed, 26 июня 1870, Маунт-Вернон, Нью-Йорк — 6 сентября 1944, Кембридж, Массачусетс), выпускник Гарвардского колледжа (1891) и Гарвардской школы богословия (1896). После посвящения в духовный сан служил пастором Унитарианской церкви. Демократ, политический активист, преподавал в различных учебных заведениях; учитель, затем директор частной школы для мальчиков «Браун и Николс». Выйдя на пенсию, вернулся к пасторскому служению и миссии проповедника (Harvard College. Class of 1891. Twenty-Fifth Anniversary Report. 1891 — 1916. No. 6. Norwood, Mass. 1916. P. 251 — 252).
Мать — Фердинанда «Ферди» Эмили Вессельхофт (Ferdinanda «Ferdie» Emilie Wesselhoeft, 10 февраля 1870, Галифакс, Новая Шотландия, Канада — 10 февраля 1952, Cанта-Барбара, Калифорния) родилась в семье известного врача Уолтера Вессельхофта. 28 марта 1896 года в Кембридже вышла замуж за Уилларда Рида (Marriages Registered in the City of Cambridge for the Year 1896. — «Commonwealth of Massachusetts. Department of Public Health. Registry of Vital Records and Statistics». Vol. 461. Hampshire — Plymouth. Marriages 1896. P. 99. No. 184).
Путешествовала по Европе (Германия, Швейцария, Англия, Италия, Греция). Неоднократно приезжала в СССР, принимала участие в строительстве московского метрополитена (Harvard Square Notes. — «The Cambridge Tribune», February 16, 1934; Woman Sixty-Four Helps to Dig Subway Under Streets of Moscow. — «The Cambridge Chronicle». July 27, 1934), собирала материал о советском школьном образовании для журнала «The Nation» (1930-е). Летом 1940-го стала одной из трех собственников газеты «The Daily Worker» (Wesselhoeft Kin Buys Red Daily. — «The Vermont Phoenix». August 2, 1940; Rixey L. Three Old Ladies. They Bought the «Daily Worker». — «Life». October 14, 1946. P. 6-7).
После Второй мировой войны окончательно перебралась в Санта-Барбару (до этого регулярно проводила зимы в Калифорнии), где жила младшая дочь Нэнси. Помогала ей содержать книжный магазин, специализирующийся на продаже литературы коммунистического профиля, занималась переводами на английский язык басен И. А. Крылова (Ferdinanda W. Reed, trans. Krylov’s «The Swan, the Crayfish, and the Pike». — «The Journal of American Folklore». Vol. 65. No. 256. 1952. P. 119; Krylov’s «Demian’s Fish Soup». P. 120; Krylov’s «The Lion and the Wolf». — Ibid. Vol. 65. No. 257. 1952. P. 226). Публикации переводов вышли в год смерти Рид (Mrs. F. W. Reed Dies in Hospital. — «The Santa Barbara News-Press». February 11, 1952).
Помимо сестры Нэнси, у Мэри был брат Уиллард Рид-младший (Willard Reed Jr., 26 марта 1909, Кембридж, Массачусетс — 6 февраля 1942, остров Ява, Голландская Ост-Индии). Выпускник Гарвардского университета (1930), прошел летную подготовку в Военно-морской авиационной школе в Пенсаколе во Флориде. Служил в войсках резерва Корпуса морской пехоты США. С 1940 — авиаинструктор кадетов Голландской военно-морской авиации на базе Сурабая. После атаки японцев на Перл-Харбор призван на военную службу. Капитан Рид погиб в ходе боевых действий, будучи в составе истребительной эскадрильи армии США, похоронен на Арлингтонском национальном кладбище.
[3] Sabbatical year — годичный отпуск, предоставляемый преподавателям университетов для творческой и научной работы.
[4] Нэнси «Нэн» Кикири, урожденная Фердинанда Вессельхофт Рид (Nancy «Nan» Kykyri / Ferdinanda Wesselhoeft Reed, 5 мая 1899, Данстэбл, Массачусетс — 14 апреля 1982, Флорида). Изначально предполагалось, что Фердинанда является четвертым ребенком в семье, однако после сопоставления архивных документов было установлено, что Фердинанда и Нэнси — одно и то же лицо. Имя «Фердинанда», записанное при рождении, значится в Реестре записей гражданского состояния и статистики Департамента общественного здравоохранения штата Массачусетс (1899), в ранних переписях того же штата, в официальных справочных изданиях, относящихся к преподавательской деятельности ее отца. Имя «Нэнси» появляется в таможенных документах периода Первой мировой войны, а также в поздней переписи штата Массачусетс.
В период с 1914-го по 1915 год Нэнси Рид проживала с семьей в Европе: 6 месяцев — в Англии, 8 месяцев — в Швейцарии, Италии, Греции. Достоверно известно, что в Англии вместе с сестрой Мэри училась в Оксфордской средней школе для девочек. Согласно иммиграционному списку пассажиров-граждан США, семья Рид в составе 5 человек прибыла в Бостон 31 августа 1915 (Boston Emigration Records. June 15 — August 31, 1915. P. 2). По возвращении Нэнси поступила и недолго посещала частный гуманитарный колледж Смит, обучалась в колледже Рэдклифф (1918—1920), завершив образование в женском колледже Симмонс. После окончания учебы устроилась продавщицей в крупную сеть универмагов «William Filene&Sons» в Бостоне, затем работала на Бруклинское бюро по вопросам благотворительности. С 1927 года трудилась в Центре занятости для инвалидов в Нью-Йорке под руководством социолога Луизы Оденкранц.
Зимой 1931 года приехала в СССР. Работала в Издательском товариществе иностранных рабочих в СССР, в Наркомтруде СССР и газете «Moscow Daily News». В США состояла на государственной гражданской службе в Департаменте труда штата Нью-Йорк (1935 — 1941), откуда была уволена в связи с коммунистической деятельностью (согласно разделу 12-А закона о госслужбе штата Нью-Йорк). Это дело получило большую огласку в средствах массовой информации.
Нэнси Рид была замужем за репортером Джоном Кикири (John Kykyri, 1898 — 1981), организатором южно-калифорнийской секции Компартии США в Сан-Диего (1955), фигурантом расследования антиамериканской деятельности в Конгрессе США (Investigation of Communist Activities in the San Diego, California, Area. Hearings before the Committee on Un-American Activities. House of Representatives. Eighty-Fourth Congress. First Session. July 5 and 6, 1955. Washington, 1955. P. 1968 — 1971). Будучи президентом Газетной гильдии Милуоки (штат Висконсин), в начале 1940-х Кикири попал в поле зрения ФБР, занесен в так называемый Красный список. Был председателем общественного комитета по освобождению Анджелы Дэвис в Санта-Барбаре.
[5] Русское советское правительственное бюро (1919 — 1921) — неофициальная дипломатическая организация, представляющая интересы РСФСР в США, функционировала как торгово-информационное агентство, оказывала финансовую поддержку Компартии США.
[6] После замужества в партийных документах Мэри Рид стала подписываться двойной фамилией «Рид Коупленд» или просто «Коупленд».
[7] Барсова М. В. Гражданка трех стран: Мэри Рид на службе в Коминтерне (по архивным материалам). — XII Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной научно-практической конференции. 29 — 30 ноября 2022 года. Рязань (в печати).
[8] Леонард «Лен» Уинкотт (Leonard «Len» Wincott, 1907 — 1983), британский моряк, член Компартии Великобритании (партийная кличка Пэт (Патрик) Борк — «Pat Bork»), пережил блокаду Ленинграда, принял советское гражданство (1939), репрессирован (1946), впоследствии реабилитирован (1956), жил в Москве, снимался в кино, преподавал английский язык, писал рассказы, которые переводила Рита Райт-Ковалева.
[9] Понтиприт (Pontypridd) — история этого валлийского города тесно связана с угольной и металлургической промышленностью.
[10] После поездки Рид написала рассказ о жизни шахтерской семьи из Южного Уэльса, изначально предназначавшийся для радиопередачи в Англии (с критическими замечаниями М. Горького). Впоследствии рассказ был опубликован: Рид Мэри. Анна Митчель. — «Безбожник», 1935, № 6, стр. 4 — 5.
[11] Джон Рид Коупленд (John Reed Copeland, 27 апреля 1923, Индианаполис, Индиана — 19 декабря 1941, Ленинград, Волковское кладбище). Обрывочные воспоминания о нем встречаются в рассказах бывших воспитанников интерната в Стрельне (Бубликова Г. Г., Голышев П. В. Повесть о «Красных зорях». СПб., 1996).
Сохранилось письмо Джона отцу в США от 29.10.1937: «Дорогой папа. Не отправляй, пожалуйста, письма для „Джона Коупленда”, потому что в школе меня знают под фамилией „Рид”… О поездке в США мне ничего не известно. Я учусь печатать на машинке, играю в футбол (английский вариант). Мне очень нравятся шахматы, и я неплохо играю. Комиксы мне не нужны, нужны [журналы] „Популярная механика” и „Новый пионер”, который Нэн передаст тебе…; если сможешь, отправь „Популярную механику”. Американские деньги я не могу [здесь] использовать. Больше нет времени. Очень тебя люблю. Твой сын Джон». Перевод с англ. яз. — М. Барсова.
[12] Первый муж Мэри Рид — Джордж Хаус Коупленд (George Howes Copeland, 1893 — 1991), американский журналист. Краткая биография отражена в его некрологе («The New York Times». August 23, 1991. P. 17): «Джордж Коупленд, журналист, скончался в воскресенье в университетской больнице Норт-Шор, Манхассет, Лонг-Айленд. Проживал в Грейт-Нек, Лонг-Айленд. По словам доктора Линн Коупленд, его жены, умер от остановки сердца в возрасте 98 лет. С 1928 по 1942 работал в «The New York Times», с 1937 по 1942 — трэвел-редактор. Уволился из газеты, чтобы поступить на службу в Управление Военной Информации Соединенных Штатов в Вашингтоне, делал репортажи для «Голоса Америки». После войны стал пресс-атташе посольства США в Нидерландах. В 1953 году оставил государственную службу, был корреспондентом Международной медицинской прессы. Писал статьи о путешествиях для различных периодических изданий. Помимо жены-психолога, у него осталась сестра Эми, проживающая в городе Гвинед (штат Пенсильвания)». Перевод с англ. яз. — М. Барсова.
Мэри Рид и Джордж Коупленд, выпускник Принстонского университета, офицер запаса авиационной службы армии США, поженились 2 января 1920 года в доме родителей невесты в Кембридже в кругу семьи (An approaching wedding. — «The Cambridge Chronicle». December 27, 1919. P. 9; Copeland — Reed; Ibid. January 10, 1920. P. 3, 4; Certificate of Marriage — «Marriages 1920. Brookline to Cambridge». Vol. 8. P. 255. No. 185. January 2, 1920); заочно оформили развод 5 ноября 1928 (копия Свидетельства о разводе от 4 августа 1933 года хранится: ЦГАИПД СПб. Ф. Р-1728. Оп. 1 — 35. Д. 279636. Л. 43). Коупленд женился повторно (1944), у него родился сын, также названный Джоном (1947 — 1971).
[13] Майкл Голд (Michael Gold, 1893 — 1967), литературный псевдоним американского пролетарского писателя, критика и публициста еврейского происхождения Ицхока (Исаака) Гранича, автора автобиографического бестселлера «Jews Without Money» (1930), обозревателя «The Daily Worker», редактора «New Masses».
[15] Ст. 58-10 УК РСФСР: Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58-2, 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление, или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.
Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 58-2 настоящего Кодекса.
[16] Письмо из УФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области за № 10/21-С-87 от 28.01.2010. — Личный архив автора; Сёмина М. Мэри Рид. — «Звезда», 2011, № 7, стр. 123 — 126.
[19] Данный документ имеет гриф секретности и ознакомлению не подлежит. См.: Уголовное дело № П-17897. — Архив УФСБ России по городу Санкт-Петербургу и Ленинградской области.
[20] Точная дата и причина смерти Мэри Рид были неизвестны даже ее близкому окружению. По утверждению присутствовавших на похоронах поэта Е. А. Шкловского и учительницы английского языка из г. Михайлова Рязанской области Р. В. Ковровской, Мэри умерла после недолгой агонии от воспаления легких в начале марта 1972 года (по прошествии времени свидетели данного события не смогли вспомнить точную дату кончины Рид). Согласно новым данным, выявленным в письме В. В. Рольник, Мэри Рид был поставлен диагноз «уремия», который привел к летальному исходу (три дня пребывала в бессознательном состоянии). Душеприказчиком назначен Е. А. Шкловский. См.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 444. Оп. 1. Д. 209. Л. 37, 38 — 38 об.
[22] Reed Mary. An American in the Siege of Leningrad. — «Soviet Russia Today», 1945, January. Vol. 13. № 9. P. 17.
[23] Вера Казимировна Кетлинская (1906 — 1976) — писательница, лауреат Сталинской премии третьей степени, ее сестра Тамара Казимировна Трифонова (1904 — 1962) — критик и литературовед.
[24] Письмо Рид Шкловскому на русском языке от 18.03.1966. См.: Барсова М. В. Мэри Рид и Ефим Шкловский (письма из мусорного бака). — XIII Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной научно-практической конференции. 23 — 24 октября 2024 года. Рязань (в печати).
[25] Сёмина М. В. Из эпистолярного наследия Мэри Рид… стр. 174; Из уголовного дела № П-17897 (Татьяна Гнедич, Леонард Уинкотт, Мэри Рид). — Архив УФСБ России по городу Санкт-Петербургу и Ленинградской области.
[28] Рид не упоминает фамилии «Ивана». По всей вероятности, речь идет о Петре Григорьевиче Антонюке, сотруднике Наркоминдел СССР, в семье которого она недолго проживала по приезде в Россию в 1927 году и которого знала с 1918 года как «партийного агитатора», о чем зафиксировано в материалах ее следственного дела (№ П-17897). В 1925 году Антонюк вернулся в СССР, до этого был редактором русскоязычной газеты «Новый мир», издававшейся в Нью-Йорке с 1911 по 1916. С его женой, Любовью Васильевной Антонюк, встречалась в 1960-е годы в Москве Р. В. Ковровская по поручению Мэри Рид (сведения об этой поездке получены от Р. В. Ковровской, записаны в 2006 году В. А. Сёминым, членом Союза писателей России, в ходе сбора полевых материалов о жизни Мэри Рид в Туме и Михайлове Рязанской области).
[32] Первый визит Нэнси Рид в СССР после почти тридцатилетней разлуки состоялся в мае 1965 года, когда она навестила старшую сестру в Туме вместе с мужем. Долгое время поездка в СССР откладывалась, поскольку «Госдепартамент США забрал ее паспорт, и она копит деньги, чтобы заплатить за услуги юриста по возврату паспорта» (Письмо Мэри Рид Вере Рольник от 13 января 1964. См.: Сёмина М. В. Из эпистолярного наследия Мэри Рид…). В августе 1967-го Нэнси Рид второй раз посетила Туму. В августе 1969 года Мэри Рид ожидала приезда сестры в третий раз.
[33] Документальный очерк о тумском периоде писательницы см.: Мэри из Америки. — Сёмин В. А. Легенды Рязанского края. Вып. 3. Рязань, 2014, стр. 158 — 176.
[34] «Тумская многопромысловая артель инвалидов имени 1-го Мая Рязанского областного многопромыслового союза кооперативных объединений инвалидов».
[35] На черновике отсутствует дата отправки письма, датирование возможно по косвенным данным. Судя по содержанию следующего письма от 12 января 1967, адресованного Джессике Смит, это письмо было отправлено в конце декабря 1966 года или в первой декаде 1967.
[36] «Женщина и социализм» (1879) — один из главных трудов о «женском вопросе» и гендерных отношениях, созданных Августом Бебелем (Ferdinand August Bebel, 1840 — 1913), видным деятелем международного рабочего движения, который стоял у истоков германской социал-демократии.
[37] Фрида Кирчвей (Mary Frederika «Freda» Kirchwey, 1893 — 1976) — американская журналистка, редактор, впоследствии издатель ежемесячного журнала леволиберального толка «The Nation». Сменила на этом посту Освальда Вилларда.
[38] Агнес де Лима (Agnes de Lima, 1887 — 1974) — американская журналистка, автор ряда книг по вопросам образования, основательница частной Прогрессивной школы для детей.
[39] Освальд Виллард (Oswald Garrison Villard, 1872 — 1949) — американский журналист, пацифист, редактор журнала «The Nation», который он унаследовал от отца, журналиста и железнодорожного магната.
[40] Рид неоднократно ошибочно высказывалась о времени вывоза сына из США в СССР. Помимо этого, в публикации «Смерть американского красноармейца» допущена погрешность относительно даты рождения сына Рид — июнь 1923, тогда как мальчик родился в апреле 1923, что подтверждает ряд источников; также в статье неверно сообщается, что красноармеец Джон Рид Коупленд погиб в бою на «Ленинградском фронте». См.: Death of an American Red Army Man. — «Soviet Russia Today», 1943, November. Vol. 12. № 7, p. 26 — 27.
[41] «Спидола» — портативный транзисторный радиоприемник рижского производства, приобрел популярность среди советских граждан в 1960-е годы.
[42] В Невшателе Рид впервые познакомилась с творчеством Л. Н. Толстого. Книгой, которая на нее «произвела глубокое впечатление», стал роман «Анна Каренина», который она прочитала на французском языке.
[46] Гейдельберг — старейший университет Германии, основан в 1386 году. В разное время в так называемый гейдельбергский кружок входили А. Бородин, С. Боткин, А. Бутлеров, Д. Менделеев, Н. Пирогов, И. Сеченов.
[47] Здесь Рид допускает фактологическую неточность. Братья Вессельхофты эмигрировали в США в 1824-м и 1840 годах, о чем свидетельствуют официальные документы. Прадед Мэри Рид — Роберт Фердинанд Вессельхофт (Robert Ferdinand Wesselhoeft, 1796 — 1852) изучал право в Йенском университете (1815 — 1821), начинал карьеру в суде (1822), присоединился к студенческому протестному движению, став одним из основателей нескольких студенческих братств (Burschenschaften). Из-за участия в тайном молодежном обществе, члены которого якобы готовили государственный переворот, был арестован и отправлен в тюрьму в Кёпенике (1824), помилован и освобожден досрочно (1831), поступил на госслужбу, но был уволен (1839), переехал с семьей в США, где проживал его старший брат.
Роберт Вессельхофт получил степень доктора медицины в Пенсильванском университете (1841), окончил медицинский факультет Базельского университета в Швейцарии (1843), в мае 1845 года открыл в Братлборо (штат Вермонт) водолечебницу, среди пациентов которой отмечены 8-й президент США Мартин Ван Бюрен, писатели Гарриет Бичер-Стоу, Генри Лонгфелло. В 1851 году, после перенесенного инсульта, доктор Вессельхофт выбыл в Германию для лечения, скончался на исторической родине. Управление лечебницей взяла на себя его вдова. В 1871 году учреждение закрылось.
[48] Уолтер Вессельхофт (Walter Wesselhoeft, 1838/1839, Веймар, Германия — 1920, Сэндвич, США), выпускник Гарвардской медицинской школы (1859), профессор клинической медицины в Школе медицины Бостонского университета, член государственного медицинского и национального гомеопатического обществ.
Первая жена — Мэри Сара Фрейзер (1840 — 1886) из канадского Галифакса — умерла от несчастного случая, оставив семерых детей: Фердинанду (мать Мэри Рид), Гертруду, Мэри («Полли»), Эми, Элеонору, Роберта и Конрада. Вторая жена — Мэри Ливитт, дочь инженера-строителя из Кембриджа (См.: The Brattleboro Daily Reformer. August 19, 1920; The Cambridge Chronicle. August 21, 1920, etc.).
[49] Бюст чернокожей женщины экспонировался на Всемирной выставке «Столетие прогресса», проходившей в Чикаго в 1933 году.
[54] Город Плимут (Plymouth) расположен на западном побережье залива Кейп-Код. Плимутская колония основана как английское поселение в 1620 году пилигримами, прибывшими сюда на корабле «Мэйфлауэр».
[55] Частная подготовительная школа для мальчиков «Браун и Николс» (Browne and Nichols boy’s preparatory school), расположена в Кембридже (штат Массачусетс).
[56] Генри Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow, 1807 — 1882) — национальный поэт Америки, автор знаменитой поэмы «Песнь о Гайавате», владел несколькими европейскими языками, перевел на английский язык «Божественную комедию» Данте Алигьери.
Дочь Анны Аллегры Лонгфелло — Присцилла Альден Торп (Priscilla Alden Thorp, 1897 — 1975).
[57] Якоб Вассерман (Jakob Wassermann, 1873 — 1934) — один из популярных немецких писателей XX столетия, автор повести «Золото Кахамарки».
[58] Джейн Аддамс (Jane Addams, 1860 — 1935) — американский социолог, реформатор и общественный деятель, лауреат Нобелевской премии мира (1931). В 1889 году стала соучредителем благотворительного заведения (Hull House), одного из первых социальных поселений в Северной Америке («сеттльмент»).
[59] Уильям Говард Тафт (William Howard Taft, 1857 — 1930) — государственный и политический деятель, 27-й президент США (1909 — 1913), 10-й председатель Верховного суда США (1921 — 1930).
[60] Поль Вайян-Кутюрье (Paul Charles Vaillant-Couturier, 1892 — 1937) — французский писатель и публицист, один из основателей Французской коммунистической партии. Несколько раз посетил Советскую Россию, встречался с В. И. Лениным, опубликовал серию очерков о советской действительности.
[61] Вирусный гепатит A — острое инфекционное заболевание печени, относится к числу распространенных инфекций пищевого происхождения.
Барсова Майя Владимировна — историк искусства, генеалог. Родилась в Рязани. Кандидат искусствоведения, член Ассоциации искусствоведов (Москва). Публиковалась в журналах «Звезда», «День и Ночь», «Дарьял», «Новый журнал», в профильных искусствоведческих изданиях; автор многочисленных исследований, а также монографии о художнике Филиппе Малявине, биограф американской журналистки и переводчицы Мэри Рид. В журнале «Новый мир» публикуется впервые. Живет в Рязани и Москве.
Опубликовано в Журнале №6