«Увидимся — так, верно, улыбнемся»

9 августа 1900 года Ольга Книппер писала своей подруге Марии Чеховой: «Машечка, Машечка, как страшно жить! Мне сейчас так плакать хочется, уткнувшись в твое теплое плечо»^[1].

И как не вспомнить монолог Ольги из «Трех сестер»: «Если бы знать, если бы знать!» Если бы Мария и Ольга могли знать, что их ждет. Они пережили трех царей, три революции, несколько войн, потерю близких, тяжелые болезни. А Мария еще и землетрясение 1927 года в Крыму и немецкую оккупацию Ялты (1941 — 1944). Тогда, в 1900 году, они не могли представить, что их переписка будет длиться почти пятьдесят семь лет.

 

Глава 1. Сестра писателя

 

У Евгении Яковлевны и Павла Егоровича Чеховых^[2] было пятеро сыновей и единственная дочь — Мария. Естественно, что девочка занимала особое место в семье. К тому же она была моложе Александра, Николая, Антона, Ивана. Маша родилась в 1863 году. Только Михаил появился на свет двумя годами позднее. По воле отца братья Чеховы должны были петь в церковном хоре. Нелегкая обязанность. В любую погоду надо рано вставать, чтобы не опоздать к началу службы. Многие часы приходилось братьям Чеховым проводить в лавке отца. Павел Егорович не мог оставить ее без хозяйского глаза. По воспоминаниям Александра Чехова, это было странное торговое заведение, нечто среднее между бакалейной лавкой, аптекой, распивочной и складом, где в противоестественном соседстве хранились аравийский кофе и копченая рыба, дорогие духи и вакса, мармелад и казанское мыло, лимоны и серные спички.

Строгость отца не мешала братьям Чеховым много времени проводить летом на рыбалке, зимой на катке. Они довольно часто бывали в театре, что запрещалось гимназистам без особого на то разрешения. Маше позволяли играть в домашних спектаклях. Как-то ставили «Ревизора». Антон играл Городничего, Иван — Хлестакова, Маша — Марью Антоновну. Когда Хлестаков (Иван) объяснялся ей в любви и пытался обнять, она очень смущалась. Ей было одиннадцать лет. Зато дядюшки, тетушки и другие родственники были очень довольны, смеялись до слез.

Братья Чеховы свободно выбирали книги для чтения, но берегли сестру от всего, что могло бы угрожать ее нравственной чистоте. В тридцатые Мария Павловна будет страдать бессонницей и коротать ночи за чтением. Тогда она впервые прочитает популярный в дореволюционной России роман Эмиля Золя «Нана». А во времена ее юности братья не давали Маше читать эту книгу, прятали. Роман «Нана» написан в 1880 году. Тогда же переведен на русский язык. Скорее всего, Маше уже исполнилось восемнадцать, когда книга попала к Чеховым.

В девять лет Маша поступила в Таганроге в Мариинскую женскую гимназию. Но через четыре года семья переехала в Москву. Учение пришлось прервать: нечем было платить. Только через год удалось поступить в Московское Филаретовское епархиальное училище. Обучение там, как и в гимназии, было платным. Деньги внес купец из Таганрога, добрый знакомый Павла Егоровича. После окончания училища Мария становится слушательницей Высших женских курсов профессора В. И. Герье. Оплачивает курсы Антон. Литературные заработки уже позволяют.

Полученное образование дает Марии право преподавать историю и географию в частной женской гимназии Л. Ф. Ржевской. Бывшая ученица гимназии оставила портрет Марии Павловны тех лет. Высокая, стройная. Волосы собраны в большой узел. Строгая черная юбка, блуза из темно-красной шотландки. У пояса часы на цепочке. Рассказывала Мария Павловна живо, интересно. Любила путешествия по карте. Обычно задавала сложный маршрут, вроде путешествия из Москвы в Индию. По дороге ученицы должны были назвать крупные города, их достопримечательности. По примеру Марии Павловны бывшая ученица стала учительницей географии^[3].

В гимназии Мария Павловна служила почти двадцать лет (1886 — 1904). «За усердие по образованию» ее наградили серебряной медалью на Андреевской ленте (1902) и золотой на Станиславской ленте (1903). Был у Марии Павловны и памятный знак от императрицы Александры Федоровны, похожий на фрейлинский шифр. В торжественных случаях, даже в советские годы, она носила его как брошь.

Еще в юности Мария увлеклась живописью. В девяностые годы посещала вечерние классы рисования в Строгановском училище и частную студию художниц Е. Н. Званцевой и А. А. Хотяинцевой. Иногда там давали уроки известные художники Константин Коровин и Валентин Серов. Всю жизнь Мария Павловна носила на безымянном пальце левой руки кольцо с круглым зеленым камнем, которое подарил ей Константин Коровин. Исаак Левитан давал ей профессиональные советы пейзажиста.

Начиная с Мелихова, Мария становится главной и самой верной помощницей Антона Павловича во всех его делах. Его письма к сестре содержат множество поручений: заплатить проценты в банке, купить и привезти или оформить пересылку продуктов и товаров для дома. Он всегда точно указывает, где и что купить. Баранки у Филиппова, ветчину у Белова, конфеты у Абрикосова или Флея, кресла и лампу у Мюра, зубной порошок в аптечном магазине Гетлинга.

В Мелихово Мария приезжала на каникулы и даже на выходные. Два часа на поезде до станции Лопасня, а потом шестнадцать верст на лошадях. Тарантас летом, сани зимой присылали к поезду из Мелихова. Мария работала в саду, помогала Антону Павловичу принимать больных, писала этюды, собирала деньги на строительство сельской школы. С этой целью она устроила лотерею, разыгрывала этюды, подаренные ей Левитаном. Она даже продавала яблоки и крыжовник из мелиховского сада. После переезда Чехова в Ялту Мария продолжала выполнять его поручения. Приезжала на рождественские, пасхальные и летние каникулы.

Начиная с квартиры на Садовой-Кудринской, куда приходили студенты, художники, актеры, Мария была окружена поклонниками. Образованная, ироничная, она была интересной собеседницей. Конечно, привлекала внимание и как сестра писателя. Не красавица, но приятной, миловидной внешности. Девичью косу сменила на замысловатую прическу молодой дамы. Одевалась со вкусом, она ведь была художницей. Ярких тканей не любила. Предпочитала лиловые, сероватые, коричневые тона.

Вспоминая прошлое, Мария Павловна называла первым претендентом на ее руку поручика Евграфа Петровича Егорова. Они познакомились в 1884 году в подмосковном Воскресенске, где ее брат Антон начинал врачебную практику, а брат Иван — учительскую. В городе были расквартированы артиллеристы под командованием Б. И. Маевского. В его доме по вечерам собирались молодые люди, не только офицеры. Однажды Мария получила от Егорова письмо с объяснением в любви. О замужестве она тогда даже не думала. Что делать, не знала. Интересно, что советоваться она пошла не к матери, а к брату Антону. Он обещал все уладить и уладил. Мария и Егоров по-прежнему встречались в доме Маевского, но так, будто никакого письма не было.

Летние месяцы 1885-го, 1886-го, 1887 годов семья Чеховых проводила в имении писательницы М. В. Киселевой — Бабкино. Художник Исаак Левитан жил в соседней Максимовке. По приглашению Чеховых перебрался в Бабкино. Мария и Левитан писали этюды, разговаривали об искусстве. Однажды во время прогулки Левитан неожиданно упал перед Марией на колени и объяснился в любви. Она была очень смущена, убежала и опять обратилась к брату за советом. Антон Павлович объяснил сестре, что Левитану нужна женщина бальзаковского возраста. Мария тогда не знала, что значит «женщина бальзаковского возраста», но почувствовала в словах брата какое-то предостережение и отказала Левитану. Они остались друзьями.

Впервые Мария задумалась о замужестве в 1892 году. С полтавским помещиком Александром Ивановичем Смагиным она познакомилась, когда семья Чеховых отдыхала в имении Линтваревых Лука Сумского уезда Харьковской губернии. Это было еще в 1888 году. Позднее Смагин приезжал в Москву и в Мелихово. Снова говорил о своей любви, обещал ждать. В своих воспоминаниях^[4] Мария Павловна объясняла, что отказалась от замужества ради брата. Но Чехов вовсе не хотел этой жертвы, о чем она с удивлением узнала, когда собирала и готовила к печати его письма. «Сестра замуж не вышла, но роман, кажется, продолжается в письмах. Ничего не понимаю. Существуют догадки, что она отказала и на сей раз. Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж», — писал Чехов А. С. Суворину 18 октября 1892 года. Александр Иванович Смагин любил Марию всю жизнь. Незадолго до смерти признался, что она была его единственной любовью.

Актер Вишневский, уроженец Таганрога, познакомил Марию с актерами и режиссерами Художественного театра^[5]. Она очень быстро вошла в их круг, была не только на спектаклях, но и на репетициях. «Санин^[6] сделал Маше предложение. Вы довольны?» — спрашивает Ольга Книппер Антона Чехова (25.04.1900). Но Мария в это время была увлечена В. И. Немировичем-Данченко. В ноябре 1899 года она делится с братом новостью: «Он (Немирович-Данченко — Н. А.) был у меня, сидел долго, много болтали, и у меня явилась мысль отбить его у О. Л. Книппер»^[7]. Писала она и Ольге, явно желая вызвать чувство ревности: «Вернулась из „Праги”, где обедали с Владимиром Ивановичем. Как хорошо беседовали, если бы ты знала» (12.03.1901). В Ялте Мария Павловна тоже не оставалась без поклонников. «Вчера князь^[8] прислал мне огромную корзину фруктов вперемежку с розами» (12.09.1899). Конечно, приятно, не более.

С Буниным было иначе. Иван Алексеевич часто гостил на Белой даче. «Он (Бунин — Н. А.) остановился у нас и состоит моим кавалером», — писала Мария Павловна (03.01.1901). Бунин и Мария Павловна ездили на живописный водопад Учан-Су^[9], на дачу в Гурзуфе, вместе встречали новый год. В январе 1901 года Чехов уехал в Ниццу. После окончания рождественских каникул Мария Павловна вернулась в Москву. Бунин остался на Белой даче у гостеприимной Евгении Яковлевны. Началась переписка. В письмах Мария Павловна называет Бунина «дорогой Букишон», «милый Букишончик»^[10]. Он ее «Мафа», копируя произношение Левитана. Иногда они называли друг друга «дон Зинзаго» и «Амаранта». Имена взяты из рассказа Чехова «Жены артистов». Писатель Альфонсо Зинзаго, «подающий надежды только самому себе» и его единственная читательница и жена Амаранта совсем не походили на Бунина и Марию Павловну. Очевидно, имена показались забавными для русского уха. Они были созвучны шутливому тону писем, придавали переписке несколько интимный характер. Что-то вроде перехода с «Вы» на «ты». «Милая и хорошая Амаранта», «целую ручки». В своих воспоминаниях Бунин писал, что подружился с Марией Павловной. Но вот его письмо из Севастополя от 2 августа 1902 года. «С самого отъезда из Гурзуфа до физической боли тоскую… Вчера я даже хотел снова проехать к вам в Гурзуф провести вечер… вспоминаю вашу милую мазанку среди камней в Гурзуфе и прошу вас немного пожалеть меня»^[11]. «И часто, очень часто из этой тихой своей жизни пробивается самая искренняя грусть по Вас, большая потребность поговорить с умной и милой Мафою. <…> Я бы поцеловал у Вас ручку и рассказал бы Вам много трогательного и красивого, что придумал и видел за последнее время»^[12]. За этими письмами нечто большее, чем дружба. В доме-музее Чехова в Москве хранится фотография Бунина с дарственной надписью: «Милой, великолепной, прелестной Марье Павловне Чеховой от Ив. Букишона». И за этой надписью тоже угадывается нечто большее.

«Ухаживаю за Марией Павловной»^[13], — писал Бунин брату Юлию (18.04.1900). Мешало безденежье: «М[ария] П[авловна] зовет то в Кучукой, то в Гурзуф, то на вечера. А у меня, клянусь Богом, 1 р !!»^[14] (31.12.1900). Бунин экономил, ходил пешком, но даму пришлось подвезти на извозчике, заплатить 80 копеек. «Теперь у меня 20 к!! Переведи непременно телеграфом, ибо мне надо провожать М[арию] П[авловну] в Гурзуф, а на что?» (01.01.1901)^[15]. И наконец крик о помощи: «Христа ради немедленно вышли. У меня 2 к» (05.01.1901)^[16].

Евгения Чехова со слов своего отца, Михаила Павловича, рассказывала, что объяснение Бунина и Марии Павловны состоялось. Мария Павловна отказалась выйти за Бунина замуж. Но почему? Только ли из желания быть всегда рядом с братом? Были и другие причины. 23 июля 1902 года Ольга Книппер писала Чеховой: «Прочла „Свиданье”^[17] Бунина, посвященное тебе, и многое поняла». Но свидание героини рассказа с женихом не состоялось. Через несколько лет Бунин включил тот же рассказ под названием «Счастье» в коллективный сборник^[18]. Но и счастья не было, а лишь его ожидание. В 1926 году Бунин напечатал этот рассказ в парижской газете^[19], найдя наиболее точное название «Заря всю ночь». В нем нет ни Крыма, ни дачного домика в Гурзуфе. События происходят в небольшой усадьбе в центральной России, так хорошо знакомой писателю. Марии Павловне усадьба должна была напомнить Мелихово. Светлая майская ночь после дождя. Все туманно и неопределенно в природе, как и в чувствах Натальи Алексеевны, героини рассказа. «Я еще не успела насладиться ни своей ролью хозяйки, ни свободой… Но я была здорова и красива, нравилась сама себе, нравилась даже за то, что мне легко ходить и бегать, работать что-нибудь по дому, или отдавать какое-нибудь приказание. <…> Увидев себя в зеркале, я невольно улыбалась»^[20]. Как это похоже на Марию Павловну тех лет. Очевидно, такой ее увидел Бунин и поняла Ольга Книппер, прочитав рассказ. Перед Марией Павловной был пример трудной жизни Евгении Яковлевны. Заботы многодетной матери, унижения, которые она терпела от мужа. Образование дало Марии Павловне профессию и независимость. Она не спешила отдать хотя бы часть своей свободы, привычного образа жизни. Мария Павловна обычно ложилась спать в девять вечера и вставала в шесть утра, непременно пила кофе. Распорядок дня актрисы и бывшей преподавательницы гимназии не совпадали. Когда Книппер гостила в Крыму, Мария Павловна по-прежнему ложилась спать в девять вечера, а Ольга Леонардовна и ее гости еще долго сидели на веранде, пили чай, играли в карты, старались не шуметь.

Александр Куприн часто бывал на Белой даче еще при жизни Чехова. Позднее, в 1906 — 1907 годах, писатель подолгу жил в Крыму. «Пили вместе шампанское и занимались флиртом», — сообщает Мария Павловна Ольге Леонардовне (30.09.1906). «Был Куприн и говорил, что по-прежнему любит меня» (18.05.1907). Трудно представить вместе таких независимых, не готовых уступать в чем-либо друг другу людей. Только Елизавета Морицевна, вторая жена Куприна, в писательских кругах ее называли «Курицевна», умела лаской смягчать крутой нрав мужа.

До революции 1917 года Мария Павловна, кажется, не испытывает материальных трудностей. Деньги, оставленные Чеховым в банке, дают проценты. Мария Павловна получает отчисления от постановок его пьес. Это дает возможность не только содержать дом в Ялте, но и построить дачу в Мисхоре. А в Ялте все как описано Чеховым в «Даме с собачкой». Шумит море, нарядные отдыхающие гуляют по набережной. «Чудесные выезды, шикарная публика», — пишет Мария Павловна в Москву (13.09.1911).

В 1910 — 1912 годах если не в сердце, то в мыслях Марии Павловны надолго занял место Виктор Радаков^[21]. В Ялте они с Радаковым «много гуляли при луне, ходили в горы» (20.09.1910). «Что касается Радакова, то он, в конце концов, остался при мне. Я победила», — с торжеством сообщает Мария Павловна в Москву (13.09.1911). В начале 1912 года Мария Павловна и Радаков путешествовали вместе по Италии и Франции. Она очень довольна поездкой. Ей приятно, что может легко объясниться по-французски. Всегда очень сдержанная в письмах, она даже не упоминает фамилию Радакова. Называет его «отец Пафнутий» или «спутник». «Отец Пафнутий тебе кланяется. Он хороший товарищ. Очень» (17.02.1912). «Спутником я очень и очень довольна» (05.03.1912).

В письмах 1916 года появляется имя «Костя»^[22]. «Костя ждет, чтобы ехать в Бахчисарай, у него свои лошади и линейка. Я мечтаю» (27.04.1916). Поездка состоялась. Три дня «в приятной компании» в Бахчисарае. «Я радовалась, как младенец», — сообщает пятидесятитрехлетняя Мария Павловна (22.06.1916).

Она так и не вышла замуж. С близкими родственниками отношения складывались сложно. Много неприятностей было с племянником Николаем Чеховым, сыном Александра Павловича. Он не имел профессии, часто и жилья. Вымогал деньги у богатой тетки, угрожал. Племянник Сергей, сын Михаила Павловича, изучал родословную Чеховых, пытался опубликовать результаты своих изысканий, чем очень огорчал Марию Павловну. Она считала, что Сергей позорит семью. Особенно драматичны ее отношения с братом Иваном. В 1918 году он и его жена Софья Владимировна потеряли единственного сына. В это время они лишились и казенной квартиры при училище Александра II, где многие годы служил Иван Павлович. Надеялись найти приют в Ялте. Но уже 13 февраля 1919 года Иван Павлович записывает в дневнике: «Старость невыносимо горька. Если б кто знал, как невыносимо тяжело жить с Марией Павловной. <…> Никак не можем мы с Соней выяснить — имеем ли мы право в этом доме на угол»^[23]. Пришлось вернуться в Москву. Иван Павлович устроился табельщиком на кирпичном заводе в Подмосковье, но вскоре тяжело заболел и умер. Софья Владимировна во всем обвинила Марию Павловну. Эта история стала широко известна. Родственники со стороны Чеховых и Книппер единодушно осудили Марию Павловну. Пройдет много лет, пока Софья Владимировна если и не простит, то пойдет на относительное примирение. И случится это при содействии Ольги Леонардовны, умевшей всегда смягчать ситуацию, уговаривать, убеждать.

Мария Павлова готова была просить прощения, хотя и не считала себя виноватой. У нее была своя правда. Обидой на родственников она не раз делилась с Ольгой Леонардовной. «Почему-то я должна для всех что-то делать, беспокоиться, заботиться. Все высказывают свое неудовольствие и требуют. <…> Хотя бы один человек вошел в мое положение и подумал о моей жизни, что она совсем не так сладка. <…> Не говоря уже об отсутствии личной жизни и полнейшем одиночестве, мне приходится видеть непрерывные страдания моей несчастной матери» (19.09.1907). Евгения Яковлевна в последние годы жизни страдала деменцией и другими болезнями. Мария Павловна нанимала сиделок, но и сама ухаживала за матерью до последнего часа.

В 1908 году племянница Книппер Ада заболела туберкулезом. Врачи советовали сменить неблагоприятный климат столицы на Крым. Мария Павловна отказалась принять девочку. Она писала Ольге: «Сердишься, что я не взяла Адочку. <…> Нет сил и энергии. Довольно с меня больной матери». Правда, позднее Ада и ее сестра Оля гостили у Марии Павловны, даже подружились с ней. Чужие дети Марию Павловну утомляли. Как-то приехал брат Миша с женой, ребенком, няней. «Шумно и неинтересно», — сообщает Мария Павловна в Москву (29.05.1900 года). В курортный сезон она сдавала комнаты по рекомендации. Обычно актерам, их женам, но без детей. «Не хочется с ребенком, беспокойно» (04.05.1911). Жалела ли, что нет своих? В письмах к Ольге об этом ничего не сказано. Но о чем она думала одинокими бессонными ночами? Кто знает.

Марии Павловне свойственно было излишне драматизировать мелкие неприятности, недоразумения. Летом 1908 года Ольга Книппер собиралась в Ялту, потом обстоятельства изменились. Она сообщила, что не приедет этим летом. Последовала буря возмущения: «Лучше бы не обещала. Это прямо жестоко. <…> Оскорблена тобою и твоим отказом, писать больше не буду» (25.06.1908).

Более полувека Мария Павловна была главной хранительницей наследия Чехова. Собирала его письма, комментировала, готовила к печати сочинения и письма брата. С 1921 года и до конца жизни оставалась бессменным директором Дома-музея писателя в Ялте. Когда отмечали восьмидесятипятилетие Марии Павловны, она писала: «Я недаром прожила свою жизнь, хотя отчасти посвятив ее любимому брату» (16.08.1948).

 

Глава 2. Актриса Художественного театра

 

Ольга Книппер вышла на профессиональную сцену в 1898 году. Тридцать лет — довольно поздно для дебюта. Но и этого могло не случиться. Ее родители Леонард Августович и Анна Ивановна — обрусевшие этнические немцы, лютеране^[24]. Родилась она в селе Кокман Вятской губернии, где ее отец служил управляющим на винокуренном заводе. Через два года семья переехала в Москву. Ольга окончила частную женскую гимназию и продолжала заниматься музыкой, рисованием, иностранными языками. Леонард Августович хотел, чтобы она стала художницей или переводчицей. Ольга же с детства мечтала о сцене, но строгий отец считал профессию актрисы неприличной. Ольге разрешалось участвовать только в любительских спектаклях. В такой любительской постановке она встретилась с Лидией Страховой. Лидии тогда советовали идти в актрисы, предсказывали успех, но театральная карьера ее не увлекала. Она вскоре вышла замуж, переехала в Петербург и уже под фамилией Авилова начала писать рассказы. Лидия запомнила Ольгу Книппер «очень незаметной, застенчивой, молчаливой»^[25]. Это было еще в восьмидесятые. В 1894 году, после внезапной смерти Леонарда Августовича, материальное положение семьи резко изменилось. Пришлось отказаться от большой квартиры, отпустить прислугу. Стали жить, по словам Ольги, коммуной с братьями Анны Ивановны. Теперь свой вклад в семейный бюджет вносили Александр Иванович (военный) и Карл Иванович (врач). Был еще один брат, Иван Иванович (дядя Ваня, как в пьесе Чехова). Он служил начальником гавани в Кронштадте. Анна Ивановна давала уроки пения. Старший брат Ольги, Константин, в это время уже служил на Кавказе^[26]. Младший брат, Владимир, студент-юрист, зарабатывал репетиторством^[27]. Ольга давала уроки музыки. Она уже твердо решила осуществить свою мечту о сцене. В 1895 году выдержала экзамены и поступила в Императорское театральное училище при Малом театре. Но через месяц ее отчислили, чтобы освободить место для родственницы известной актрисы. Ольга не отчаивалась. Вскоре ее приняли в Музыкально-драматическое училище при Московском филармоническом обществе. 1898 год Ольга считала очень счастливым. Она окончила театральную школу, ее сразу приняли в только что созданный в Москве Художественный театр, где она очень быстро заняла место ведущей актрисы. Осенью этого же года Ольга познакомилась с Чеховым.

Какой актрисой была Ольга Книппер? Нельзя судить по кинофильму «Мастера сцены» 1946 года. В нем есть фрагменты спектакля «Вишневый сад». Ольга Книппер-Чехова играет Раневскую через сорок два года после премьеры. Ей почти восемьдесят лет. Актеров надо видеть на сцене. А нам остается поверить театральным критикам, современникам и прежде всего Чехову. Антон Павлович впервые увидел актрису Книппер в роли царицы Ирины. Это была репетиция спектакля по пьесе А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». У Художественного театра еще не было своего здания. Приходилось арендовать театральные залы. В этот раз играли в «Эрмитаже». В здании шел ремонт. Зал слабо освещали свечи, поставленные в бутылки. Было сыро, холодно. И в этом мрачном пространстве, наполняя и согревая его, плыл женский голос. Князь Иван обращается к царице Ирине: «Ты на меня повеяла как будто тихим летом». Так можно было сказать и о голосе актрисы Книппер, каким его запомнили мемуаристы: низкий, богатый оттенками, ласкающий, завораживающий. Восьмого октября 1898 года Чехов писал Суворину: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность. <…> Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину». Первое впечатление не обмануло. Чехов в актрисе Книппер не разочаровался. Он всегда будет ценить ее талант и мастерство. Это совершенно ясно из писем писателя. «Я на тебя надеюсь… Ты хорошая актриса» (20.01.1901). «Насчет „трам-там-там” делай, как знаешь. Ты у меня толковая» (21.01.1901). «Что ты у меня большая, настоящая актриса, я давно знаю, я тебя ценю высоко» (04.04.1904). Чехов считал, что Ольге подвластны и драматические, и комические роли. Очень хотел, чтобы она играла Шарлотту, считал эту роль самой интересной в пьесе «Вишневый сад». Об этом писал В. И. Немировичу-Данченко: «Шарлотта? Муратова будет, быть может, хороша, но не смешна. Эта роль г-жи Книппер» (02.11.1903). Ольге хотелось играть Раневскую, и Чехов значительно переработал и усложнил характер героини. После этого писал жене, высоко оценивая ее возможности, выделяя среди других актрис: «Любовь Андреевну будешь играть ты, ибо больше некому» (14.10.1903). И еще о Раневской через несколько дней: «Надо придумать улыбку и манеру смеяться… Ну, да все ты сумеешь» (25.10.1903). Чехов был очень требователен к актерам. Случалось, грозил запретить постановку, если не заменят исполнителя. Бывало, зло высмеивал актеров: «Как я рад, что Халютина забеременела. И как жаль, что этого не может случиться с другими исполнителями, например, с Александровым и Леонидовым», — писал он жене (24.03.1904).

Алексей Сергеевич Суворин, известный журналист, издатель, был еще драматургом и владельцем театра. Он хорошо знал актеров Москвы и Петербурга. Актрису Ольгу Книппер заметил и высоко оценил. Посмотрев в Художественном театре спектакль «В мечтах» по пьесе В. И. Немировича-Данченко, оставил в дневнике запись о своих впечатлениях. Пьеса показалась ему очень слабой: «…плохая, вымученная вещь». Не понравилась игра актеров: «Станиславский прямо плох», «Андреева красива, но бездарна». Он выделил только одну актрису: «Книппер очень бойко и хорошо изображает Широкову»^[28]. Суворин пригласил Ольгу Книппер в свой театр. Предлагал жалование значительно выше, чем в Художественном театре. На заманчивые предложения Суворина актеры обычно соглашались. Ольга решительно отказалась.

Перечень ролей актрисы Книппер, сыгранных в дореволюционном театре, позволяет судить о многогранности ее таланта.

 

Мировая классика

Уильям Шекспир. «Венецианский купец» (Нерисса), «Двенадцатая ночь» (Виола и Себастьян), 1898. «Гамлет» (Гертруда), 1911.

Карло Гольдони. «Трактирщица» (Мирандолина), 1899.

Жан-Батист Мольер. «Мнимый больной» (Белина), 1913.

 

Русская классика

А. Н. Островский. «Снегурочка» (Лель), 1900.

А. С. Грибоедов. «Горе от ума» (Графиня-внучка), 1906.

Н. В. Гоголь. «Ревизор» (Анна Андреевна), 1908.

И. С. Тургенев. «Месяц в деревне» (Наталья Петровна), 1909.

 

Современная русская драматургия

А. П. Чехов. «Чайка» (Аркадина), 1898. «Дядя Ваня» (Елена Андреевна), 1899. «Иванов» (Сарра), 1901. «Три сестры» (Маша), 1901. «Вишневый сад» (Раневская), 1904.

Максим Горький. «Мещане» (Елена), 1902. «На дне» (Василиса, Настя), 1902. «Дети солнца» (Мелания), 1905.

 

Современная зарубежная драматургия

Генрик Ибсен. «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (Майя), 1900. «Столпы общества» (Лона), 1903. «Привидения» (Регина), 1905. «Росмерсхольм» (Ребекка), 1908.

Морис Метерлинк. «Синяя птица» (Ночь), 1908.

Герхарт Гауптман. «Одинокие» (Анна Маар), 1899.

Кнут Гамсун. «Драма жизни» (Терезита), 1907. «У жизни в лапах» (Фру Гиле), 1911.

 

Ольга Книппер была всегда очень требовательна к себе. Считала, что далеко не все роли ей подвластны. «Трудно дается городничиха — нет во мне ни бытового элемента, ни непосредственности» (28.10.1908).

Актриса Книппер играла очень много, почти каждый день. Случалось, и два раза в день. Бывало так: утром «Двенадцатая ночь», вечером «Чайка». Виолу и Себастьяна обычно играет одна актриса. Помимо перевоплощения из женского образа в мужской, роль требует физической выносливости.  «8 раз переодеваюсь с головокружительной быстротой», — писала она Чехову (21.09.1899). Но тогда это давалось ей легко. С каким удовольствием описывает она Маше свой успех: «Моя милость получила похвалу за умение держаться в мужском костюме, а костюм у меня прелесть» (21.09.1899).  В театральной школе Ольга увлеченно занималась танцами и сценическим фехтованием. Она хорошо плавала, уверенно держалась в седле, очень любила конные прогулки. И на Кавказе, когда гостила у брата, и в Подмосковье.

Сценический темперамент, легкость перевоплощения, яркий комедийный талант актрисы оценили зрители и критика. Роль Широковой («В мечтах») «очаровательно провела г-жа Книппер, блеснувшая своею совершенно новою для нас стороной — ярким комедийным дарованием» («Биржевые ведомости» 6 марта 1902 года)^[29]. «Очень хорошо и сочно сыграла г-жа Книппер пустенькую светскую даму, грассирующую, кокетливо кривляющуюся… Это было немножко утрированно, но весело и проникнуто юмором» («Петербургская газета» 6 марта 1902 года)^[30].

Книппер всегда считала сценический темперамент важной составляющей успеха. 8 октября 1911 года она делилась с Марией Павловной своими впечатлениями от спектакля «Живой труп» по пьесе Льва Толстого. О молодой актрисе Алисе Коонен^[31] в роли цыганки Маши писала: «Играет хорошо, но огня еще давать не умеет».

Актриса Книппер любила яркую театральность и владела этим искусством. Но пьесы Чехова требовали совсем других сценических приемов: полутона, наполненные смыслом паузы, подтекст. Елена Андреевна из «Дяди Вани» в исполнении Книппер не показалась критикам убедительной. Меценат Савва Тимофеевич Морозов в шутку, наверное, говорил, что у актрисы не было личного опыта, не было противного мужа. Ольга по этому поводу с женским кокетством писала Чехову 10 сентября 1899 года: «Я решила поискать. Вы мне ведь не откажете помочь, тем более что это для успеха Вашей же пьесы, милый писатель?»

А вот Машу в исполнении Ольги («Три сестры») приняли все. Мария Ермолова, при жизни названная великой, пришла за кулисы после окончания спектакля. Обняла и поцеловала Ольгу. Мария Чехова и Татьяна Щепкина-Куперник плакали в зрительном зале. Издатель журнала «Русская мысль» В. М. Лавров выразил свое восхищение игрой Книппер в письме к Чехову 1 февраля 1901 года: «…положительно великолепно, настоящая трагическая актриса». «Петербургская газета» 9 марта 1902 года писала о Книппер в роли Маши: «Какое богатство интонаций, какая прекрасная мимическая игра!»^[32]

Роль Маши принесла Книппер широкую известность. Ее стали узнавать на улицах, в магазинах. Не без удовольствия сообщает она Чехову 10 февраля 1901 года: «Сегодня меня трижды осаждали — в кондитерской продавщица, в театре Корша одна дама выражала свои восторги… домой пришли две особы подписывать карточки».

Раневская — не просто еще одна роль Книппер, но роль всей ее жизни. Актриса играла не совсем ту Раневскую, какую задумал Чехов. Он писал комедию, а Станиславский и Немирович-Данченко поставили лирическую драму. Кажется, нет дистанции между героиней и актрисой. Книппер не иронизирует над восторженностью Раневской. Не замечает ее эгоизма. Ей легко представить себя на месте Раневской. Во время гастролей МХАТа в Париже Книппер писала Марии Павловне: «Живу на 5-м этаже, как m-me Раневская, вокруг меня крыши» (06.08.1937). Это тоже не по-чеховски. Он хотел подчеркнуть денежные затруднения героини. Комнаты на пятом этаже дешевые, нет лифта, лестница крутая. После третьего этажа нет ковровой дорожки. Номер Книппер в дорогом отеле, пусть и на пятом этаже, был совсем другим. «Комната маленькая, как бонбоньерка, но с ванной и со всеми удобствами и великолепной постелью» (06.08.1937).

Книппер подарила Раневской свой облик, чувства, интонации. Но, кажется, взяла у нее сентиментальность и восторженность. «Видит Бог, я люблю родину, люблю нежно. Я не могла смотреть из вагона, все плакала (сквозь слезы). Однако же надо пить кофе» (из монолога Раневской). «Меня ужасно тянет в Россию. С меня довольно сытой и благополучной Германии… такие здесь прелестные магазины» (из письма Ольги Книппер Марии Чеховой 09.08/27.07.1905). «О сад мой! <…> Какой изумительный сад! Белые массы цветов» (из монолога Раневской). «Я любуюсь каждой травкой, каждым камушком на реке» (из письма Ольги Книппер Марии Чеховой 22.05.1906). «Шкапик мой родной», — с умилением целовала шкаф Раневская. Был и у Книппер такой любимый шкаф, точнее — старинное бюро розового дерева с амурами и фарфоровыми медальонами.

Книппер в роли Раневской всегда имела успех у зрителей. На гастролях в Санкт-Петербурге в апреле 1904 года после спектакля актрисе подарили белый муаровый зонтик с нарисованными вишнями. К ручке зонтика привязали лилии, сирень и нарциссы.

Успех у зрителя и ощущение успеха у актера не всегда совпадают. За роль Меланьи («Дети солнца») актрису Книппер хвалили зрители и критика. Ольга считала эту роль самой интересной в пьесе, но не любила и вскоре отказалась от нее. В роли Фру Гиле («У жизни в лапах») всегда имела большой успех. Но не любила эту роль, а пьесу называла «Ненавистные лапы». От Раневской не уставала никогда. «Играли „Вишневый сад”, и я вздохнула, играла с упоением, обливалась слезами», — писала она в Ялту (19.10.1905). И с тем же чувством два года спустя: «Играем „Вишневый сад”, и я волнуюсь, волнуюсь радостно, молитвенно, опять буду говорить эти чудесные красивые слова, опять буду переживать эту нежную тоску» (11.10.1907).

Книппер была почти бессменной исполнительницей роли Раневской более сорока лет. Только в январе 1941 года, во время болезни Книппер, на эту роль срочно ввели Веру Соколову, так как нельзя было отменить спектакли. Последний раз Ольга Леонардовна выступила в роли Раневской 24 октября 1948 года, сыграла третий акт пьесы. Это были дни пятидесятилетнего юбилея Художественного театра. Когда она появилась на сцене, зал встал.

В годы революции и Гражданской войны Ольге казалось, что театр никому не нужен, и она задумывалась, правильно ли выбрала профессию, чему бы еще могла посвятить жизнь? Ответ был всегда один: могла быть актрисой, только актрисой.

 

Глава 3. «Где мотивы самой любви — право, не знаю»

 

Ольгу и Марию познакомил актер Художественного театра Александр Вишневский. Это случилось 9 февраля 1899 года. Обе были очень заняты: Ольга в театре, Мария в гимназии и художественной мастерской. Переписывались, чтобы обменяться новостями, договориться о встрече, дать совет, вроде «фасончик премиленький нашла». Ольге уже тридцать, Мария на пять лет старше, а пишут, как гимназистки, особенно Ольга. «Это даже не хорошо, прямо гадко, милая моя Машечка! <…> Ну, прощай, противная, ни знать, ни целовать тебя не хочу, не хочу. Прямо зла на тебя» (24.05.1900).

Мария часто приводила в дом своих подруг, знакомила с братьями. Так было с Ликой Мизиновой, Татьяной Щепкиной-Куперник, Марией Дроздовой. Познакомившись с Ольгой Книппер, Мария даже советовала Антону поухаживать за актрисой, не подозревая, что ее совет опоздал.

«Поклонитесь „луврским сиренам” — не избавило меня от их сетей», — писал Чехов Лике Мизиновой (16.11.1893). Речь шла о Щепкиной-Куперник и Яворской^[33]. Яворская жила тогда в гостинице «Лувр» на Тверской. Щепкина-Куперник в другой половине той же гостиницы, которая выходила в Леонтьевский переулок и называлась «Мадрид». «Тюльпану души моей и гиацинту моего сердца, милой ТЛ»^[34], — обращался Чехов к Татьяне Щепкиной-Куперник. «Я готов сжечь себя на костре, чтобы ей [Яворской — Н. А.] светло было возвращаться из театра после бенефиса», — писал он Татьяне (14.02.1894).

Пройдут годы, и Яворская, теперь уже княгиня Барятинская, не стесняясь горничной, набросится на Татьяну, будет обвинять ее в излишней болтливости о прошлом. «Новая княгиня ругалась за намек на это прошлое, полное скандалами и любовными связями»^[35].

Но это случится позднее, а тогда, в молодости, всем нравились легкие романы, веселые розыгрыши, шутки. Марии казалось, что роман брата с актрисой Книппер окончится так же, как было с Ликой, Татьяной, Лидией.  И вдруг 25 мая 1901 года телеграмма: «Милая мама, благословите, женюсь».

Трудно представить потрясение, которое пережила Евгения Яковлевна с ее патриархальными взглядами на семью. Жена ее любимца — актриса! Она будет по-прежнему жить в Москве, играть в театре. Но любовь к сыну оказалась сильнее сложившихся с молодости правил, привычек, предрассудков. Евгения Яковлевна ответила телеграммой: «Благословляю. Будь здоров, счастлив»^[36].

Мария пережила известие о женитьбе брата как крушение прежней жизни. «Так мне жутко, что ты вдруг женат! <…> Я чувствую себя одинокой», — писала она брату (28. 05. 1901).

Все окружение Чехова обсуждало невероятную новость. «Да это самоубийство! Хуже Сахалина»^[37], — отозвался Бунин. Ялтинский врач Альтшуллер^[38] вспомнил весну 1900 года в Ялте: «Она [Книппер — Н. А.] в белом платье, радостная, здоровая и счастливая, в начале блестящей карьеры. <…> Он [Чехов — Н. А.] осунувшийся, худой, пожелтевший, быстро стареющий, безнадежно больной»^[39]. Альтшуллер считал, что этот странный брак повредит больному. И не только он. Многие в окружении Чехова выступили в роли доктора, который знает, что полезно больному, а что вредно. Чехов же хотел жить, а не «глотать жизнь через час по столовой ложке», как он написал Ольге (22.04.1901). Не ждать покорно смерти, а работать, путешествовать, строить планы. Он хотел побывать в Норвегии, еще раз в Италии. Из Баденвейлера собирался вернуться морем и непременно через Италию. За три дня до смерти просил жену заказать для него белый костюм из фланели. Ей пришлось ехать в соседний город Фрайбург, чтобы исполнить его желание. До последних дней Чехов не терял интереса к жизни, писал сестре из Германии: «Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние» (28.06./11.07.1904 года).

Ольгу подозревали в каких-то интригах, в давлении на Чехова, в том числе и Мария. «Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата! Уж как он крепился» (30.05.1901). Конечно, Ольгу тяготила двусмысленность положения, и она писала Чехову: «Я устала от этого скрывания» (21.03.1901). Иногда прибегала к шутливому кокетству. «С Вишневским пошла в оперетку — приятный кавалер? Как ты думаешь?»^[40] «Противный Вишневский клянется и божится, и крестится, что через год или два я буду его женой — каково?»^[41] Это она пишет 26 апреля 1901 года, за месяц до венчания с Чеховым. Скромная и застенчивая девушка, какой ее запомнила Авилова, осталась в прошлом. Теперь Ольга умела нравиться. Если судить по фотографиям, она не была красивой. Но обаяние бывает сильнее красоты. А его отмечали все, даже соперницы. «Мне хотелось быть такой же милой, тоненькой, изящной, как она… Я понимаю, что в нее можно влюбиться насмерть»^[42], — писала художница Мария Дроздова^[43].  И еще одно признание, сделанное чуть позднее, но очень характерное, чтобы понять, как воспринимали Книппер современники: «Живое, умное… лицо дышит здоровьем, крепостью, искренним весельем… „Воплощение радости жизни” — как говорят о ней в театре. „Жить, любить и работать” — вот ее девиз… Изумительное обаяние в лице, в фигуре, в каждом движении…»^[44]

Ольга умела очаровывать, и Чехов это понимал. «Прими его [Александра Чехова — Н. А.], дуся, поласковей. <…> Уговори поласковей, как ты одна умеешь [курсив мой — Н. А.]», — писал он 31 марта 1904 года. Наверное, такая женщина, здоровая, жизнерадостная, успешная — жар-птица, а не сиделка, нужна была Чехову, давала стимул к жизни. Да и как можно рационально судить о чувствах? «Где мотивы самой любви — право, не знаю», — такими словами оканчивает Чехов рассказ «Любовь».

Ольгу Книппер упрекали в расчетливости. Почему не верили в искренность ее чувства? Будь Чехов адвокатом или инженером — другое дело. Но писатель занимал в то время в образованном обществе очень высокое место. Властитель дум, кумир. Не только сочинения, но поступки писателей привлекали внимание. У них были поклонники и поклонницы. Их фотографии выставляли в витринах книжных магазинов. Были даже конфеты с портретами писателей на обертках. Такие писательские карамельки с портретами Достоевского, Толстого, Тургенева привез Чехов детям Авиловой, когда провожал их на вокзале. Появились ли конфеты с портретами Чехова, не знаю. А вот в конце тридцатых годов Ольга прислала Марии конфеты с портретами мхатовских актеров, в том числе и своим.

Чехова навязчивое внимание скорее тяготило. «Прятался от барынь, узнавших меня и желавших устроить мне овацию» (09.08.1900). Чехов даже сочинил шутливое прошение «на Высочайшее имя» с просьбой разрешить ему «жить по паспорту на имя мещанина города Пропойска Анемподиста Сидоровича Спиридонова, а в экстренных случаях ходить в женской платье»^[45].

Ольга увлеклась рассказами Чехова и особенно пьесами. Очень волновалась, когда узнала, что на репетиции «Чайки» будет присутствовать автор. А встреча только усилила интерес к нему. В чем же расчет? Положение ведущей актрисы театра она уже заняла. Роли в пьесах Чехова все равно бы получила. У нее не было намерения занять какое-то особое место в семье Чеховых. Мария совершенно напрасно опасалась, что ее подруга превратится в Наташу из «Трех сестер». Ольга никогда не претендовала на наследство. Успокаивая Машу, Чехов писал о Книппер: «Она самостоятельный человек и живет на свои средства» (04.06.1901).

Ольга даже на знаменитую фамилию не претендовала. На афишах и в театральных рецензиях по-прежнему именовалась «госпожа Книппер». Даже в домовых книгах указывала девичью фамилию. Двойная фамилия Книппер-Чехова появилась после смерти писателя во время гастролей за границей по инициативе театра. Пьесы Чехова стали известны в Европе еще при его жизни. Театр решил использовать имя писателя, чтобы привлечь внимание. Книппер была в молодости очень здоровой и, возможно, не вполне понимала, как непоправимо далеко зашла болезнь Чехова. Но это только подтверждает ее нерасчетливость.

23 марта 1895 года тридцатипятилетний Чехов писал Суворину: «Дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день». Но повторил бы он эти слова лет через шесть-семь? Казалось, его желание исполнилось. Он — в Ялте, Книппер — в Москве. «Я сейчас подвыпила, Антончик мой. Прости свою беспутную жену» (08.12.1901). Во время приездов Чехова в Москву она не меняет богемного образа жизни. По вечерам уезжает в театр или на концерт, которые обычно заканчиваются ужином. «За ней заезжал Немирович во фраке, пахнувший сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами „не скучай без меня, дусик”… Часа в четыре утра, а иногда и совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином, духами»^[46]. И случалось это не раз. Такую же сцену описывает Щепкина-Куперник. После отъезда Книппер и Немировича Чехов долго кашлял, а потом без связи с прежней беседой сказал: «Да, кума… помирать пора»^[47].

Задолго до этих событий Чехов описал подобную ситуацию в рассказе «Супруга». Врач болен чахоткой. Ему советуют уехать в Крым. Жена не хочет ехать с ним, не отказывается от привычной жизни. Евграф Николаевич и Ольга Дмитриевна, герои рассказа, совсем не похожи на Чехова и Книппер. Совпадают только ситуации. О предвидении тоже говорить не приходится. Просто Чехов хорошо знал человеческую природу и никогда не строил иллюзий.

В апреле 1904 года Книппер с театром на гастролях в Петербурге. Она уже давно не видела Чехова, но не может не знать, как тяжело он болен. Книппер пишет Марии: «Приезжай в Питер ко мне, мы кутнем, покатаемся, налегке поживем. <…> Платья мои вышли хорошо. Манто легко и красиво, но когда я его надену?» (03.04.1904).

У Книппер была способность легко переключаться с одного настроения на другое. Для актрисы завидное качество, для обыкновенного человека, наверное, тоже. Но как это выглядит со стороны? Легкомысленное письмо Ольги из Петербурга невозможно читать без осуждения.

3 мая 1904 года Чехов приехал в Москву. Его навестила художница Мария Дроздова и была потрясена переменой в его состоянии. «Не помня себя от душивших меня слез, я просто опустилась на колени около его кровати… пожала молча его исхудалую руку и быстро вышла из комнаты, так и не сказав ни одного слова»^[48].

Писателю Николаю Телешову Чехов сказал, что едет умирать. Зачем же ехал, если знал? Может быть, щадил мать и сестру. Не хотел умирать на их глазах. Знал, что Ольга сильная. Она выдержит. В Москве Ольга выполняла все назначения врачей: делала компрессы, колола морфий. «Моя жена при больном муже — это золото, никогда еще не видел таких сиделок. Значит, хорошо, что я женился, очень хорошо, иначе не знаю, что бы я теперь делал», — признается Чехов Леониду Средину^[49] (22.05.1904). Чехов никогда не жаловался, старался скрыть безнадежность своего состояния. «Здоровье мое поправляется, входит в меня пудами», — пишет он Василию Соболевскому^[50] за месяц до своей смерти (12.06.1904).

Можно усомниться, но можно и поверить, что Чехов действительно был благодарен жене. Профессиональной сиделки не было. Все заботы о тяжелобольном Ольга взяла на себя. К тому же болезнь Чехова была опасна для окружающих. И для Ольги, конечно. В 1919 году Анна Ивановна Книппер заболеет натуральной оспой. Ухаживать за ней будут сестры милосердия из инфекционной больницы. Но они не могли находиться с больной круглые сутки. Ольга оставалась рядом с матерью все три недели ее болезни. Как уживались богемные привычки и терпение сиделки? А главное, что переживал и какой видел свою жену Чехов? Было бы самонадеянно что-то утверждать и даже предполагать. Только и вспоминаются слова из повести Чехова «Дуэль»: «Никто не знает настоящей правды».

В Баденвейлере Чехов и Ольга оказались одни среди чужих равнодушных людей. Книппер оставила воспоминания, в которых нет и следа того ужаса, который она в те дни переживала. Отчасти он прорывается в письме к Марии от 30 июня (13 июля) 1904 года. Ольга просит отнестись «не по-женски, а мужественно» и пока не говорить страшную правду Евгении Яковлевне. «Я приходила в отчаяние… умоляла доктора отпустить нас в Ялту, домой… Вчера он так задыхался… Ночью дремал сидя, я ему устроила гору из подушек, потом два раза впрыснула морфий».

После смерти Чехова Ольга и Мария продолжали переписку, но отношения складывались непросто. Летом 1905 года Ольга с братом Владимиром и его женой отправилась отдыхать в Германию и Норвегию. Очень была довольна поездкой. Приглашала Марию присоединиться к ним. Мария отвечала, не скрывая упрека: «Печаль наша не проходит, чем дальше, все как будто хуже…» (08.07.1905). Ольга не раз пыталась поделиться своей тоской: «Если бы можно было хоть один день посидеть у Антона в кабинете» (21.06.1906). Мария не верила в искренность Ольги: «В кабинете ты могла бы посидеть не один день и даже не один месяц, а гораздо больше, если бы захотела» (26.07. 1906).

Но если случалась беда, они приходили друг другу на помощь. В 1915 году Константина, старшего брата Ольги, отстранили от должности. Семья должна была оставить казенную квартиру. Это было следствием антинемецких настроений в годы Первой мировой. Мария откликнулась сразу: «Очень болею сердцем по тебе! Постарайся приехать в Ялту и привози с собой твою маму. Анне Ивановне будет у нас хорошо» (09.06. 1915).

Повод для новой ссоры появился осенью 1914 года. Ольга Книппер, племянница и тезка Ольги Леонардовны, и Михаил Чехов, племянник Марии Павловны, тайно обвенчались. Ольга чувствовала свою ответственность за племянницу, которая тогда жила в ее доме, была потрясена и возмущена. «После всех горничных и портних, и в этот вертеп попала наша чистая Оля» (03.09.1914). Мария пыталась оправдать племянника. 15 сентября 1914 года отправила телеграмму: «Пощади Мишу». Их примирило рождение внучки. «Ну, милая бабушка, поздравляю с повышением, привет тебе от бабушки тоже», — писала Ольга в Ялту (28.08.1916). Окончательное примирение произошло после долгой разлуки, вызванной Гражданской войной и длительными гастролями Книппер. Их объединило прошлое и память о Чехове.

 

Глава 4. Квартирный вопрос

 

Мы часто принимаем афоризмы за аксиомы и повторяем вслед за булгаковским Воландом, что москвичей испортил квартирный вопрос. Но не всех же? На отношения Марии Чеховой и Ольги Книппер квартирный вопрос не повлиял и ничего в их отношениях не изменил.

Детские годы Ольги прошли в просторной московской квартире. Мария Чехова росла в очень стесненных условиях. Таганрог, где она родилась, поражал контрастами почти столичного блеска и провинциальной бедности. Преуспевающие торговцы иностранными товарами и русским хлебом жили в роскошных особняках, держали породистых лошадей, дорогие экипажи.  В Таганроге подолгу гастролировала итальянская опера. На городском кладбище было немало мраморных памятников, привезенных из Италии. Памятник Деметти и упоминание об итальянской оперной певице, умершей в городе С., из рассказа «Ионыч», скорее всего, не фантазия автора, а воспоминание о Таганроге. Чеховы жили в другой части города. Немощеные и неосвещенные улицы, неказистые домишки из саманного кирпича. В одном из них родилась Мария, точнее — это был флигель во дворе дома на Полицейской улице. Всего три комнаты. Очень мало для семьи, где шестеро детей. Но и флигель Чеховым не принадлежал: его арендовали. Маша хорошо помнит себя с шести лет. Тогда семья занимала небольшую квартиру в доме на углу Монастырской и Ярмарочной улиц. Маше было одиннадцать, когда Чеховы переехали в собственный дом, тоже довольно тесный. А через два года Чеховым пришлось спешно покинуть Таганрог. Павел Егорыч был плохим коммерсантом. Его истинное призвание — церковное пение. В конце концов он разорился. Пришлось бежать от кредиторов. Семья перебралась в Москву, где уже жили и учились старшие братья, Александр и Николай. Антон остался в Таганроге, чтобы окончить гимназию. За три года в Москве сменили двенадцать квартир. Только в доме на Садовой-Кудринской у Марии появилась своя комната. Была она и в Мелехове. Художница Мария Дроздова описывает эту светлую комнату с множеством цветов и портретом любимого брата Антона.

Белая дача в Ялте проектировалась архитектором Шаповаловым^[51] для семьи из трех человек и их гостей. После долгих лет жизни в стесненных условиях Чехов очень ценил возможность уединения. В дом было три входа. Спальня и кабинет Чехова находились на втором этаже. Комната Евгении Яковлевны — в другом конце коридора на этом же этаже. Марии отвели большую светлую комнату с балконом в мезонине.

Когда в 1899 году Чехова и Книппер познакомились, они снимали квартиры в Москве. Ольга у Никитских ворот, угол Мерзляковского переулка. Мария — на Малой Дмитровке, на углу Дегтярного переулка. Позднее она переехала на Спиридоновку. Жалование позволяло им снимать квартиры, а не комнаты. «Я переехала на другую квартиру: две комнаты, светлая передняя, большая кухня, канализация и проведенная вода. За 28 рублей в месяц», — сообщала Мария Антону Павловичу двадцать второго января 1901 года. Ольга навещала подругу. Ей эта квартира тоже нравилась: «Там очень уютно, точно в деревне, тишина» (22.01.1901).

Осенью 1901 года Ольга Леонардовна искала большую квартиру, в которой удобно было бы Антону Павловичу, когда он приедет в Москву. Актер Александр Вишневский жил тогда в Неглинном проезде в меблированных комнатах «Тюрби». Там же, в Неглинном, он нашел квартиру для Ольги Леонардовны. Рядом находились знаменитые Сандуновские бани. Книппер и Вишневский часто возвращались из театра вместе. Когда нарядная дама и солидный господин называли адрес «Сандуновские бани», извозчики начинали хохотать. Квартира в Неглинном проезде находилась в доме Веры Фирсановой и Алексея Ганецкого. Вход со Звонарского переулка. Пять комнат. Высокие потолки. Центральное отопление. Электрическое освещение. «Как у нас великолепно… Как просторно, сколько воздуху! <…> Хоть год поживем барами», — писала Ольга Чехову (11.11. 1901). А. С. Суворин, навестив Ольгу и Марию в Звонарском переулке, записал в дневнике: «Хорошенькая квартира»^[52]. Чехов прожил там с перерывами с мая по ноябрь 1902 года. Квартира была все-таки очень дорогой, и после отъезда Чехова в Ялту Мария и Ольга переехали на Петровку, в дом Коровина. Последняя квартира, которую Ольга сняла к приезду Чехова в Москву в мае 1904 года, находилась в Леонтьевском переулке. Отсюда они уехали в Германию.

Ольга и Мария довольно часто меняли квартиры. Что-то не устраивало: то плата высокая, то соседи шумные. В июне 1909 года Ольга Леонардовна нашла очень удобную квартиру на Пречистенском бульваре^[53]. Третий этаж, лифт, три комнаты, центральное отопление, ванная. Ольге Леонардовне особенно нравились большие, из цельного стекла, окна. Здесь она прожила до ноября 1938 года. Только раз пришлось надолго уехать. Это были вынужденные гастроли в тяжелое время Гражданской войны. В этой квартире тогда поселились ее племянницы Ада и Ольга с маленькими дочками Мариной и Олей.

Несколько раз в 1918 и 1924 годах советские власти пытались квартиру уплотнить. Ольга Леонардовна не стала дожидаться вселения чужих. Сама нашла квартирантов. Сначала одну из комнат занял Сергей Бертенсон^[54]. После его отъезда в США там поселился Савва Морозов-младший^[55].

Постепенно квартира наполнялась своими. Последние годы жизни здесь провела тетушка Книппер Фанни Георгиевна. Надолго поселился племянник Лев Книппер с женой и сыном. Каждый год в феврале-марте приезжала в Москву Мария Павловна с отчетом о работе музея. Останавливалась всегда в квартире на Гоголевском. Театральный художник Владимир Дмитриев^[56], приезжая из Ленинграда в Москву, обычно останавливался в квартире Ольги Леонардовны. «У нас квартира вроде вокзала: только приехала Люба (жена Льва Книппера — Н. А.), через два дня уезжает Лева», — писала Ольга Леонардовна в Ялту (23.09.1935).

К середине тридцатых стало слишком тесно, и в ноябре 1938 года Ольга Леонардовна оставила квартиру племяннику. Решение далось нелегко. «Авантюра устраиваться на новом гнезде», — писала Книппер в Ялту (05.10.1938). Она переехала в новый дом, построенный в Глинищевском переулке. Это было огромное здание, асимметричное, в разных частях от восьми до двенадцати этажей^[57]. Дом был кооперативный, но правительство сделало подарок к юбилею МХАТа: оплатило квартиры народным артистам. В этот дом переехали В. И. Немирович-Данченко, А. Л. Вишневский, Н. П. Хмелев, М. М. Тарханов, А. К. Тарасова. Одну из комнат в квартире Ольги Леонардовны заняла Софья Ивановна Бакланова. Она была незаменимым человеком для Ольги Леонардовны: компаньонкой, секретарем, медсестрой, сопровождала Книппер во всех поездках^[58].

В новую квартиру переехали с Гоголевского таксы Бром и Хина. Ольга Леонардовна перевезла и самые любимые вещи: бюро розового дерева с амурами, низкий старинный комод, шкаф с книгами, пианино и розовый фонарь-люстру.

Из этой квартиры пришлось уехать на целый год, когда началась война. 15 августа 1941 года Книппер, Немирович-Данченко, Качалов, Москвин и другие старейшие актеры МХАТа выехали в Кабардино-Балкарию. Давали концерты. В ноябре перебрались в Тбилиси. Но уже 1 сентября 1942 года на самолете «Дуглас» через Баку и Куйбышев вернулись в Москву.

Еще продолжались налеты на столицу. Ольга Леонардовна в бомбоубежище не спускалась. Пережидала их в передней. Новый 1945 год она встречала с самыми близкими: семьей Льва Книппера, Софьей Ивановной и Дмитриевым. Всю ночь приходили с поздравлениями артисты МХАТа из других квартир. Началось импровизированное представление. Ольга Леонардовна надела старое пальто, платок и крутила шарманку. Качалов^[59] повесил на шею ящик с билетиками. А Виталий Виленкин^[60], изображавший попугая, эти билетики с шуточными предсказаниями вытаскивал. Победный салют 9 мая 1945 года смотрели с балкона актрисы Софьи Пилявской, она жила на седьмом этаже.

После войны Ольга Леонардовна не ездила на гастроли и пять месяцев, с июля по декабрь, проводила в Ялте и Гурзуфе. В Гурзуфе у нее был свой любимый уголок. 15 января 1900 года Чехов писал сестре: «Я купил кусочек берега с купанием и Пушкинской скалой около пристани и парка в Гурзуфе». Эту дачу и 5 000 рублей он завещал Ольге Леонардовне. Было время, когда Мария Павловна советовала дачу в Гурзуфе продать. Но Ольга Леонардовна очень ценила подарок Чехова и решила сохранить дачу несмотря на трудности. Был конфликт из-за земли с татарской общиной. Власти Крыма хотели получить этот участок. В одном из писем Книппер цитирует официальную бумагу из отдела народного образования Ялты: «…ввиду заинтересованности в сохранности этого дома как реликвия памяти писателя». Она с возмущением комментирует: «И бумага безграмотная — правда? Гнусно». Итог подводит решительно: «Кукиш» (16.10.1925).

Права Книппер на дачу и участок помог подтвердить Михаил Павлович Чехов, юрист по образованию. Во время Крымского землетрясения 1927 года дача не очень пострадала: «На твоем домике Божья благодать», — писала Мария Павловна в Москву (01. 10.1927). Когда Книппер предложили сниматься в кино, она сообщила Марии Павловне: «Роль и сценарий глупые, малоинтересные. Думаю согласиться и сделать канализацию» в Гурзуфе (19.07.1926).

С 1927 года за домом и садом присматривали гурзуфский рыбак Роман Корнеевич Трегубов и его жена Капитолина.

Еще в Москве Ольга Леонардовна начинала мечтать, как она откроет синюю калитку в белой стене и войдет в сад. У самой калитки рос кипарис. Еще сохранилась старая шелковица, помнившая Чехова. В саду росли инжир, виноград, стояли в кадках олеандры, и было очень много роз. Дом располагался так близко от моря, что во время прибоя в открытые окна летели соленые брызги. Над обрывом, отгороженные от моря невысокой стеной, стояли чайный стол и плетеное кресло. По вечерам Ольга Леонардовна и ее гости подолгу сидели на веранде, пили чай, играли в карты, читали вслух. Ольга Леонардовна просила прислать из Ялты «прежние, длинные» романы из XIX века: Достоевского, Писемского, Дюма на французском. В разные годы на даче в Гурзуфе отдыхали Ада с дочерью, Лев Книппер с семьей, Софья Ивановна Бакланова, Софья Пилявская, Василий Качалов с семьей и другие.

Мария Павловна очень любила Москву. Там прошли ее юность и молодость. Остались друзья, театры. Собиралась жить на два дома. Еще до Первой мировой войны купила кооперативную квартиру на Долгоруковской^[61]. После революции ее потеряла. «Мою квартиру в Москве заняли три комиссара… Очень грустно», — жаловалась она Книппер в октябре 1920 года. Дачу в Мисхоре пришлось продать, чтобы пережить голодные годы Гражданской войны. Осталась дача в Ялте. Белая, легкая, оригинальной архитектуры, она еще при жизни писателя стала достопримечательностью Ялты. 3 августа 1901 года Чехов писал: «Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений». Это письмо-завещание было заверено ялтинским нотариусом Н. Н. Вахтиным. Мария получила самую большую долю наследства.  И это справедливо. Чехов передавал ей заботы о матери.

Еще в 1909 году литератор П. А. Сергиенко предложил правительству или сообществу писателей выкупить у Марии Павловны дом. Кабинет и спальню Чехова сохранить как музей. В других комнатах устроить санаторий для писателей и актеров. Эта идея не осуществилась.

Большевики Марию Павловну не спрашивали. В 1919 году ревком Ялты объявил дом Чехова национальным достоянием. После окончания Гражданской войны его передали ОХРИСу^[62]. А в 1926 году — библиотеке имени Ленина в Москве. Единственная возможность остаться в этом доме — согласиться на должность директора музея, что Чехова и сделала.

Чехов писал сестре о Белой даче: «…не дом, а волшебство» (21.07.1899). Волшебство оказалось коварным. Очевидно, начиная с выбора места и строительства дачи, были допущены какие-то просчеты. Каждый год приходилось что-то укреплять и ремонтировать. «Дом наш садится на юго-запад… Трещины по потолку и новым обоям» (05.09.1916). В 1927 году произошло землетрясение. «Дом качался, как корабль» (13.09.1927). Требовался капитальный ремонт, но не хватало средств. Ежедневные многочисленные экскурсии постепенно разрушали дом.

Весной 1944 года шли бои за освобождение Крыма. Белая дача пострадала. Была повреждена крыша, выбиты почти все оконные стекла. Начали ремонт. Дом постепенно оживал. И снова здесь каждое лето ждали приезда Ольги Леонардовны. «Для меня на этом свете нет никого ближе тебя… ты такая же хозяйка в ялтинском доме, как и я, даже больше», — писала Мария Павловна в Москву (27.04.1951).

 

Глава 5. «Дом этот учреждение, но мы в нем будем жить»

 

«Я на советской службе», — одно из первых известий, которое получила Ольга Леонардовна, вернувшись в Москву после длительных гастролей. С 1921 года и до последних дней жизни Мария Павловна была бессменным директором Дома-музея Чехова в Ялте. Она считала своим долгом быть главной хранительницей наследия Чехова, в этом видела теперь смысл своей жизни.

Мария Павловна всегда считала частную жизнь неприкосновенной, любое вмешательство в нее воспринимала болезненно. При ее жизни письма Чехова печатались с купюрами. Она часто пользовалась правом близкой родственницы и накладывала запрет на публикацию. Внимательно и придирчиво читала воспоминания о Чехове и статьи чеховедов. Очень редко принимала их без критики. Давая согласие стать директором музея, она не могла представить, какой тяжелой окажется ноша. «Если бы не близкое мне дело, то и 24-х часов не осталась бы в этом доме, человеческих сил не хватает» (03.10.1925). С годами усталость только накапливалась, хотя Мария Павловна и писала об этом с присущей ей иронией: «И за что мне, за какие грехи на старости лет такая мука?! Родителей своих я почитала и любила, чужих вещей не присваивала и вообще вела жизнь трезвую… Наказал Бог!» (10.10.1932).

Ее угнетало массовое вторжение в дом любимого брата чужих людей. Она просто физически страдала, что «в кабинете пахнет потом и плохими духами» (10.10.1924). А поток посетителей все нарастал. Сначала десятки, потом сотни. Особенно велико было количество посетителей в дни юбилеев. После того, как в 1937 году с невероятным размахом отметили 100 лет со дня смерти Пушкина, в СССР появилась мрачная традиция устраивать торжества в дату смерти. 10 лет со дня смерти Горького, 100 лет со дня смерти Гоголя. Не обошла традиция и Чехова. В день его смерти, 15 июля, всегда собиралось рекордное количество посетителей. «Двор был полон, на мой опытный взгляд — тысячи полторы, мы сумели пропустить 800 человек» (16.07.1948). После юбилеев «меньше 500 человек в день не бывало» (26.06.1951). Дом едва выдерживал нагрузку. Мария Павловна боялась, что сломают двери, что провалятся полы. В дождливую погоду толпы людей несли в дом грязь, в морозную — холод. Дом и обстановка постепенно изнашивались.

Своей очереди посетители дожидались по-разному. Как-то комсомольцы принесли патефон и устроили во дворе танцы. Не все были так изобретательны и терпеливы. Случались конфликты. «Сегодня 5 раз выходила для беседы и наводила порядок вроде унтера Пришибеева» (19.09.1933). Небольшой штат сотрудников не мог справиться с непрерывным потоком людей. Случались кражи. «Цепочку опять украли!!  А ведь она прочно была привязана к гвоздю. Это уже третья покража. Какой ужас!!» (11.11.1932). Когда украли японскую куклу, Мария Павловна просила подыскать в Москве похожую, ведь кукла была уже внесена в инвентарную книгу. Очень огорчила всех пропажа с письменного стола свинки с поросятами. Это был подарок Ольги Антону Павловичу на новый 1901 год.

Постоянной головной болью, ночным и дневным кошмарами стало для Марии Павловны составление квартальных и годовых отчетов. Сначала было очень трудно ориентироваться в лабиринтах бюрократии и отвечать «на не всегда понятные вопросы». Постепенно разобралась, но отчеты по-прежнему отнимали много времени и сил. В этой работе очень помогал брат Михаил Павлович. Он последние годы жизни провел в Ялте. Его опыт юриста, журналиста и даже художника очень пригодился. Он прекрасно рисовал диаграммы. Мария Павловна помощь брата очень ценила. «Если бы не Михаил Павлович, вероятно, меня уже давно не было на свете» (27.12.1925). Его смерть в 1936 году она пережила очень тяжело.

В 1934 году во время приезда в Ялту нарком просвещения А. С. Бубнов^[63] поручил Марии Павловне составить каталог музея. Она работала над ним вечерами. Наконец каталог был готов и напечатан в Москве, но в Ялту, где был нужен и мог бы с успехом продаваться, долго не поступал. С печальным юмором Мария Павловна писала, что каталог, возможно, пылится на складе в Феодосии и «его едят мыши с большим аппетитом» (15.01.1938).

Не сразу сложился штат сотрудников музея. Найти образованных и увлеченных людей, удержать их при очень маленькой зарплате непросто. В середине тридцатых Мария Павловна получала всего 160 рублей в месяц, другие сотрудники — еще меньше. 400 рублей в то время — это зарплата молодого инженера. В разные годы экскурсоводами работали Анна Асеева, Ксения Михеева, Алла Ханило. Старшим экскурсоводом была Елена Янова^[64]. Мария Павловна очень ценила ее знания и деловые качества, доверяла ей, передала часть директорских обязанностей. Местные власти хотели выслать Янову, гречанку по происхождению. Сначала, во время депортации греков и крымских татар (1944), а потом с греками и армянами (1948). Ее удалось все-таки спасти от депортации. Помогли хлопоты Ольги Леонардовны в Москве. Очень трудно было найти садовника на зарплату всего в 60 рублей. Только в 1938 году Мария Павловна добилась увеличения ее до 100 рублей. Уборщице Пелагее Диевой подняли зарплату до 75 рублей. Когда она получила в 1935 году премию всего в 25 рублей, была очень рада.

Деньги за входные билеты при массовой посещаемости музея скапливались значительные, но все они шли государству. Денежный поток из Москвы в Ялту на зарплату сотрудников и содержание здания был недостаточным, шел медленно, часто задерживался в пути. «Деньги странствовали долго между главной почтой и Ауткой, пока я их не поймала» (14.06.1938). «Деньги в банке не дают, бедствуем» (12.01.1940). Зависимость была настолько унизительна, что покупку дешевых половиков для музея, общей стоимостью в 50 рублей, согласовывали с Москвой. Ольге Леонардовне приходилось записываться на прием к Енукидзе^[65], чтобы сообщить о нуждах музея. В письмах Мария Павловна называет его «благодетелем» и даже «душкой»: «Нет дров, сырость… одна надежда на благодетеля» (07.10.1933). Дрова из санатория Ореанда привезли «благодаря душке Авелю Сафроновичу» (11.01.1934).

Мария Павловна считала такое положение несправедливым и недопустимым. Обычно очень осторожная в письмах, она не скрывала возмущения. «Лишили нас, сукины дети, спецсредств, и теперь приходится клянчить, а я таскаю в доход казны выручку от входной платы и скрежещу зубами» (22.10.1931).

Сочинения Чехова выходили огромными тиражами, и Мария Павловна справедливо полагала, что издательства могли бы делать хотя бы небольшие отчисления в пользу музея. Надеялась она и на помощь богатых ялтинских санаториев и домов отдыха. Они могли бы помочь дровами и строительными материалами, но приходилось просить, добиваться. Она «очень устала от своей службы, от этой вечной борьбы за существование» музея (18.02.1939).

В 1939 году Марию Павловну избрали депутатом Ялтинского горсовета. Она была растрогана доверием избирателей и очень добросовестно относилась к своим обязанностям. Но возраст, болезни, а в зимнее время еще «гололедица и бесшубие» очень мешали. «Одно сплошное страдание» называла Мария Павловна свое депутатство.

Весной 1941 года Мария Павловна возвращалась из Москвы в Ялту, не зная, что это ее последняя поездка в столицу. Как и многие советские люди, она думала, что война скоро окончится. «Радио день и ночь… Жадно слушаем о наших победах и ждем с нетерпением уничтожения врагов» (26.06.1941). Пройдет чуть больше месяца, и ей понятно, что впереди долгая и тяжелая война. «Работаем, бережем дом и сад. Получаем газеты, слушаем радио» (25.07.1941). События развивались стремительно и трагически. К осени стало ясно, что Ялту наша армия не удержит. Марии Павловне предложили эвакуироваться, но она отказалась. «Я очень страдаю и боюсь, остаюсь на посту — никуда не уеду, потому что не представляю себя в другой роли, как только хранительницей дорогого мне памятника» (23.09.1941). 8 ноября Ялта была оккупирована немецкими войсками. Воспоминания Марии Павловны о первых днях оккупации пересказала в своей книге^[66] актриса МХАТа Софья Пилявская^[67]. Наши войска и часть жителей Ялты уходили по дороге в горы, Мария Павловна с балкона долго смотрела им вслед. Через несколько часов в город вошли немцы. В доме было непривычно тихо, и вдруг в этой гнетущей тишине раздался телефонный звонок. Это было так страшно, что Мария Павловна не решилась поднять трубку. Она просто перерезала провод. Немцы пришли на следующий день. На втором этаже в столовой поселился майор Бааке. Его подчиненные — на первом. Две комнаты Чехова на втором этаже Мария Павловна закрыла. Все время оккупации она продолжала жить в своей комнате в мезонине. «Я приехать в вам уже не в состоянии, с 41 года я не выходила на улицу ни разу. Мучительные три зимы дали о себе знать — холод, голод и страх» (12.05.1944). Во время оккупации Мария Павловна перенесла брюшной тиф и воспаление легких. Ее поддерживала верная Поля (Пелагея Павловна Диева, бывшая сиделка Евгении Яковлевны). Она меняла вещи на продукты.

Ялту освободили в ночь с 15 на 16 апреля 1944 года. Для Марии Павловны это был двойной праздник, потому что в этом году Пасха совпала с днем освобождения. Не дожидаясь окончания ремонта, проводили экскурсии для военных. «Я так рада, что смогу хотя немного отвлечь наших бойцов и дать им отдохнуть и забыть ужас фронта, слушая наши рассказы» (20.04.1944). Сразу после освобождения Ялты Мария Павловна связалась с Москвой, поговорила по телефону с Ольгой Леонардовной. 25 мая 1944 года по радио передали репортаж из Ялты. Среди других голосов прозвучало и выступление Марии Павловны. 14 июля 1944 года ее наградили орденом Трудового Красного Знамени. Этим летом Ольга Леонардовна приехала в Ялту. Они не виделись с весны 1941 года.

Мария Павловна многие годы тщательно скрывала свой возраст. «Хотя бы моего года рождения не упоминай, боюсь, что меня прогонят со службы», — предупреждала она Ольгу Леонардовну (06.10.1937). Обычно Мария Павловна указывала 1868 вместо реального 1863 года. Впервые признала свой настоящий возраст в 1948 году. Тогда же в Крыму торжественно отметили ее 85-летие и присвоили звание почетной гражданки города Ялты. Она была счастлива и впервые подписала письмо в Москву: «бодрая юбилярша». В 1953 году Ялта отмечала 90-летие Марии Павловны. Днем ее чествовали в городском театре. Вечером на Белой даче устроили праздничный ужин. Столы расставили в саду, освещенном разноцветными лампочками. Мария Павловна в нарядном шелковом платье с орденом Трудового Красного Знамени и вензелем от императрицы Александры Федоровны выглядела бодро, много шутила. Рядом с ней сидела Ольга Леонардовна. Это была их последняя встреча.

 

Глава 6. В театре имени Горького

 

За свою долгую жизнь Ольга Леонардовна побывала в Германии, Франции, Италии, Норвегии, США. Это были гастроли, путешествия, поездки к родственникам. Она видела высокий уровень жизни в этих странах. «Театры [В США — Н. А.] скверные… но здесь удобно жить. И все эти удобства доступны каждому. <…> В каждой комнате есть ванна, клозет, чуть не в каждом доме есть маленький ресторанчик» (01.05.1923). Особенно часто она бывала в Германии. «Как здесь живут! Я не говорю о людях с достатком, а рабочие как живут. Выросли целые кварталы. Дома чистые, на окнах цветы» (15.07.1929). Родственники Книппер жили в Германии вполне благополучно, а ее племянница Ольга Чехова, известная немецкая актриса театра и кино, просто в роскоши. Просторная, богато обставленная квартира в Берлине, загородный дом в сосновом лесу на берегу озера. Как-то личный шофер Ольги Чеховой разбил ее новый автомобиль. «Бедная Оля», — сокрушались тетушки. Но не прошло и месяца, как «бедная Оля» встречала тетю Олю, Ольгу Леонардовну, на новом фисташкового цвета автомобиле. Могла ли Книппер остаться за границей? Она владела несколькими европейскими языками. Конечно, в ее возрасте трудно начинать карьеру в театре. Но она могла бы преподавать мастерство актера: русская актерская школа и система Станиславского вызывали в эти годы большой интерес в Европе и США.

Но у Ольги Леонардовны никогда не возникало сомнений. Она не представляла своей жизни без России, Москвы и Художественного театра. «Ты не поверишь, как я была счастлива приехать в Россию. И ничего я не критиковала, ничего меня не шокировало — было только одно чувство: я люблю все это» (21.08.1922). Поэтому Книппер и приняла жизнь в советской России. Она была по своей природе неконфликтной, умела примирять других и многое примирять в себе. Родилась в лютеранской семье, православие приняла уже после смерти Чехова. Очень любила церковные обряды, церковное пение. Даже в советское время посещала Аносину пустынь. Лютеранские и православные традиции мирно уживались. «Под первый сочельник зажигали елку и покушали, и попили. Под второй я играла „Бронепоезд”, забежала в церковь перед театром, а вечером…  зажгли свежую елку» (14.01.1928).

Представить внешний облик актрисы Книппер во второй половине двадцатых и в тридцатые можно по театральному роману Михаила Булгакова. Он изображает «необыкновенной представительности даму в алой блузе, в коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями и сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца». Писатель отметил самые характерные детали ее внешности. Гордо посаженная седеющая голова и блеск глаз из-под густых черных бровей. Достаточно сравнить с ее портретом работы Сергея Малютина^[68] и кадрами кинохроники, чтобы заметить несомненное сходство.

Булгаков в «Театральном романе» вывел актрису Книппер под именем Маргариты Петровны Таврической. Это подтверждает Елена Сергеевна Булгакова. Очень удачно выбрана фамилия. Царственная осанка, гордо поднятая голова, сознание своей значительности в Художественном театре. Заведующий литературной частью МХАТа Павел Марков^[69] называл Ольгу Леонардовну «герцогиней», а за кулисами шептали: «герцогиня Леопардовна».

В 1933 году Книппер перевела пьесу бельгийского писателя Ф. Брукнера «Елизавета Английская», надеялась сыграть королеву. Конечно, это ее роль. К сожалению, замысел не был осуществлен. Партийные кураторы театра настаивали на постановке советских пьес.

Многие мемуаристы отмечают моложавость Ольги Леонардовны. Вот придирчивый женский взгляд Ольги Бокшанской: Книппер вернулась из Германии «веселая и свежая, остригла волосы, мила, как всегда! Франтит, конечно, на зависть нам» (07.09.1929)^[70]. Вот взгляд зрителя, театрала и художника-фотографа Льва Горунга: «Книппер в этой пьесе [«Дядюшкин сон» — Н. А.] хороша как нигде и молода удивительно» (03.04.1933)^[71]. Летом 1940 года в Ленинграде Книппер с актерами и писателями отправилась встречать рассвет на острова. Но уже в 10 утра на следующий день актриса Софья Пилявская увидела ее в вестибюле гостиницы свежую, причесанную, элегантную.

На кадрах кинохроники Книппер не выглядит моложе своих лет. Очевидно, ее энергия и жизнелюбие создавали иллюзию молодости. Она никогда не теряла интереса к жизни и веселого азарта. «В какую мы тебя выучим карточную игру — чудо!» — пишет она в Ялту (19.01.1931). Маленькому Андрею, сыну Льва Книппера, подарили на день рождения китайский бильярд, «в который мы, взрослые, дуемся по ночам», — весело сообщает она в письме 1 марта 1938 года.

Книппер никогда не теряла интереса к мужчинам. Оценив опытным взглядом отдыхающих в Барвихе, заметила, что мужчины «не очень интересные» (04.11.1939). Ей в это время за семьдесят. Ольга Леонардовна долго сохраняла женскую привлекательность, поэтому вызвали интерес, но не удивление, слухи о ее замужестве. Нашлись даже «очевидцы венчания». Избранником Ольги Леонардовны стал Николай Волков, который был моложе ее на 26 лет. В театральных кругах его называли «Лорд»^[72]. «Слухи о твоем намерении вступить в морганатический брак с неким Лордом волнуют умы», — предупреждала Мария Павловна, хотя одобряла это увлечение (20.09.1929). Официального заключения брака, конечно, не могло быть. У Книппер были твердые представления о приличии: «…я не могу простить вам, что вы поверили, что я вышла замуж. Разве в моем возрасте это делают? Стыдно»^[73], — писала она Сергею Бертенсону (07.01.1935).

Михаил Булгаков в «Театральном романе» посмеялся над старыми актерами, которые претендуют на роли молодых героев. Книппер, напротив, начинала карьеру с возрастных героинь. В «Чайке» тридцатилетней Ольге режиссеры доверили роль Аркадиной, у которой по сюжету сын двадцати пяти лет. В 1904 году тридцатишестилетняя Книппер играла Раневскую, а ее дочь по пьесе, юную Аню, тридцативосьмилетняя Мария Лилина. Так продолжалось и дальше. Исключая Раневскую, с которой актриса не расставалась более сорока лет, она играла героинь своего возраста и старше. Мамаеву и Турусину («На всякого мудреца довольно простоты» Островского, 1924). Хлестову («Горе от ума», 1925), Москалеву («Дядюшкин сон», 1929). Графиню Чарскую («Воскресенье», 1930). Графиню Вронскую («Анна Каренина», 1937). Миссис Маркби («Идеальный муж», 1945).

А вот работала над ролью Ольга Леонардовна всегда увлеченно, как и в молодые годы. Если добивалась успеха, была счастлива. Роль Москалевой в «Дядюшкином сне» давалась трудно, но на второй генеральной репетиции «все нажитое и наработанное вдруг зажило, согрелось, и роль покатилась, начала расти, и я начала чувствовать себя почти счастливой на сцене, чего я давно не испытывала… Говорят, что я легка красива, и, главное, молода  — каково!» (05.12. 1929).

Книппер всегда придавала большое значение сценическому костюму. Образ Москалевой помогло создать придуманное и сшитое Надеждой Ламановой^[74] «замечательное зеленое платье, сначала с желтой старинной накидкой и зеленым бантом в черных волосах, а потом с широкой каймой из горностая на юбке» (05.12.1929).

Актриса Книппер любила решать сложные творческие задачи. «Радостно было почувствовать в себе актрису», когда на творческом вечере в декабре 1937 года удалось сыграть сразу четыре женских характера.  В первом отделении она представила фрагменты из спектаклей «Дядюшкин сон» (Москалева) и «Месяц в деревне» (Наталья Петровна). Во втором — из «Чайки» (Аркадина) и «У жизни в лапах» (Фру Гиле). В первом отделении она выходила на сцену в белом платье. Во втором — в черном. Когда театральный художник Владимир Дмитриев подарил Ольге Леонардовне старинную музыкальную табакерку, она сразу начала придумывать, как использовать этот предмет на сцене.

В советских пьесах актриса Книппер играла «бывших». В 1927 году в «Бронепоезде 14-69» Всеволода Иванова — Надежду Львовну, мать белогвардейца Незеласова. В 1935 году в пьесе Горького «Враги» — фабрикантшу Полину Бардину. Она репетировала роль старой коммунистки Клары в пьесе Александра Афиногенова «Страх», но так ее и не сыграла.

Писателя Максима Горького Ольга Леонардовна никогда не любила. «Неужели теперь в нашем театре будет царить Горький? Ведь это ужасно. После того, как наш театр впитал в себя всю красоту, все благородство, изящество, поэзию и лиризм Чехова?» (15. 08.1905). И вот это произошло. В 1932 году МХАТу присвоили имя главного пролетарского писателя. Ольга Леонардовна была возмущена: «Считаю это за оплеуху всему нашему прошлому» (26.09.1932).

Более четверти века Ольга Книппер оставалась актрисой советского театра и принимала неизвестные ей прежде обязанности и нормы общественного поведения: «Поздравь меня с новым чином — я теперь председатель месткома — каково?» (28.12.1933). «Заседаю частенько, начала слушать диамат» (26.01.1934). «Вчера пустили метро, и город ликует. Сегодня и наш театр ходил с музыкой и флагами к Моссовету» (16.05.1935). Ее избирают делегатом на областной съезд РАБИСа^[75]. Она приветствует пионеров в Колонном зале Дома союзов, где проходит детский фестиваль. Пионеры повязывают ей красный галстук. Ольгу Леонардовну приглашают на приемы в Кремль, в американское, итальянское, японское посольства. Она приветствует артистов, приехавших в Москву на международный театральный фестиваль. Знание языков очень помогает. И, конечно, встречи с советскими зрителями. Иногда они проходят в совершенно необычной обстановке. Находясь на гастролях в Сталино (Донецке), Книппер писала в Ялту: «В шахту спускаться, верно, не буду. Наши были и уверяют, что это утомительно и трудно» (28.05.1939).

Как старые актеры Художественного театра привыкали к жизни при социализме? Играли новую роль, усваивали стиль советской эпохи, советскую риторику? Владимир Немирович-Данченко не был с театром на гастролях в Донбассе в 1939 году. Но на восьмисотую постановку «Вишневого сада» прислал поздравительную телеграмму. Она заканчивалась обращением к актрисе Книппер: «Горячий привет так крепко держащей наше художественное знамя Ольге Леонардовне»^[76]. Немирович-Данченко и Книппер. Барин по внешнему облику, привычкам, образу жизни даже в советской стране и дама в парижском туалете со знаменем в руках, пусть и символическим, плохо вписываются в социалистический реализм. Это нечто сюрреалистическое.

Старому актеру Художественного театра Александру Вишневскому присвоили звание «Герой труда» и вручили грамоту. К изумлению актеров и зрителей он эту грамоту поцеловал, был растроган и утверждал, что никогда еще не был так счастлив. И скорее всего был искренним. Наверное, признание, любовь зрителей и аплодисменты — необходимые условия жизни актера. При капитализме, при социализме — это уже вторично.

Весной и летом 1937 года МХАТ готовился к ответственным гастролям. Он должен был представлять советский театр на Всемирной выставке в Париже. Хотели показать «Бориса Годунова» и «Дни Турбиных», но партийное руководство утвердило другую афишу: Лев Толстой «Анна Каренина», Максим Горький «Враги», Константин Тренев «Любовь Яровая». Лето — не самое удачное время для гастролей. Парижане уезжают отдыхать. «Париж настоящий пуст, не знаю, кто нас будет смотреть», — писала Книппер в Ялту (06.08.1937). Даже «Анна Каренина» не имела успеха. Эмигрантская пресса над постановкой и актерами просто издевалась.

Самые теплые воспоминания остались у Книппер от посещения Народного театра. Она побывала на сотом спектакле по роману Горького «Мать». «Ты можешь вообразить Горького с его изречениями на французском элегантном языке, костюмированные рабочие, все это, конечно, смешно, но трогательно», — писала Ольга Леонардовна в Ялту (06.08.1937). После спектакля был ужин, выступления министра труда, рабочих и работниц, много фотографировались. За все время гастролей Книппер еще не встречала такого неподдельного интереса ко всему советскому. «Вообще, атмосфера наша. Это совсем другой Париж, чем на Елисейских полях. Публика ежеминутно аплодирует на фразы с политической окраской — весьма интересно» (06.09.1937).

Ольга Леонардовна всегда умела ценить успех других. Настоящее искусство приносило ей радость. «Упоительно», — с восхищением писала она о спектакле МХАТа «Свадьба Фигаро» (20.04.1927). «Пиквикский клуб» — очаровательный спектакль, чистый, умилительный» (26.11.1934). С радостью открывала для себя молодые таланты. «Объявился чудный любовник (они стали редки), темперамент, прекрасно танцует, поет», — писала Книппер о Владимире Зельдине^[77] (12.03.1946). В театре имени Станиславского посмотрела спектакль «Грибоедов»: «с очаровательной актрисой в роли Нины» (18.02.1953). Нину играла Лилия Гриценко^[78].

Из тех актеров, что основали Художественный театр в 1898 году, только Ольга Леонардовна праздновала его пятидесятилетний юбилей. В пятидесятые годы она редко выходила на сцену, но присутствовала как член Художественного совета на репетициях. Возглавляла экзаменационную комиссию в школе-студии МХАТа. Принимала выпускные экзамены в ГИТИСе. Вручала дипломы молодым актерам. В начале пятидесятых Ольга Леонардовна продолжала записывать сцены из спектаклей на радио. Сохранила ли она свой голос, который когда-то завораживал ее поклонников? Она ведь курила. «Так как жить осталось немного, думаю не противиться привычке», — писала Книппер в Ялту (20.12.1929). Впереди было еще почти тридцать лет жизни.

Ольга Леонардовна давно перестала скрывать свой возраст. Да она особенно и не скрывала. Даты рождения в паспорте и реальная расходились только на два года. Осенью 1958 года торжественно отметили ее девяностолетие. К этому времени у нее было несколько высоких правительственных наград: два ордена Ленина (1938 и 1948), два ордена Трудового Красного Знамени (1937 и 1945), медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», Сталинская премия I степени за многолетние выдающиеся заслуги (1943). И была главная награда — любовь зрителей. Каждый выход на сцену живой легенды Художественного театра, даже в небольшой роли, сопровождался аплодисментами.

 

Глава 7. Это волшебное слово «прикреплять»

 

Что сегодня, гражданин, на обед?

Прикреплялись, гражданин, или нет?^[79]

 

Так начинает Георгий Иванов свои воспоминания о голоде в послереволюционном Петрограде и советской распределительной системе. Ольга Леонардовна познакомилась с этой системой в Москве.

18 марта 1918 года в Художественном театре в трехсотый раз прошел «Вишневый сад». Обычно после юбилейных спектаклей гримерная Ольги Леонардовны утопала в цветах. Приносили корзины роз, лилий, хризантем. На этот раз она получила полпуда муки и 10 фунтов сахара. Весомые и очень своевременные подарки. «Я стала похожа на седовласую Сильфиду, ибо тело мое испаряется куда-то» (02.09.1919). Актеры перестали спорить об искусстве. Всех волновала только еда. Обменивались рецептами: суп из весенних трав, блинчики на рыбьем жире.

Время наступило не только голодное, но и опасное. После спектаклей актеры добирались домой по темным улицам группами. И даже днем их могли ограбить. «Украли мой каракуль в театре, в дамской передней» (09.01.1919).

В это время магазины и лавки в Москве заколочены. Что-то приобрести можно только по ордеру или на черном рынке. В апреле 1919 года Ольга Леонардовна отправилась в распределитель получить по ордеру «Горпродукта» пальто, три смены белья, чулки и перчатки. «Ха-ха-ха», — завершает она свой рассказ. Ей даже смешно. Все происходящее в Москве кажется кошмаром, дурным сном, который скоро закончится. Как же она ошибалась! Проходит больше десяти лет, но даже в Москве не хватает самых необходимых товаров. Весной 1932 года Книппер получила в театре звание «ударницы» и премию. В распределителе она купила материю на летнее платье и пять метров мадаполама на простыни.

Иногда выручал Торгсин, где продукты и товары можно было приобрести за валюту и золото. В феврале 1932 года вдова Константина Леонардовича прислала из Германии 50 марок. На эти деньги купили в Торгсине чулки для жены Льва Книппера, ботинки и валенки для его сына Андрея.

Кое-что Ольга Леонардовна привозила из поездок за границу. В тридцатые годы Станиславский и Немирович-Данченко подолгу лечились за границей. Получили такую возможность и народные артисты Художественного театра. Летом 1932 года им выдали на лечение по 300 долларов, в 1934 году — по 600 долларов. Книппер в двадцатые-тридцатые годы не раз выезжала за границу на лечение и в гости к родственникам. Последний раз побывала у них летом 1937 года после гастролей МХАТа на всемирной выставке в Париже. Там, в Париже, она купила себе пальто за 1075 франков, две шляпки, немного белья. Не забыла и про Марию Павловну. Привезла ей в подарок карты, нитки, платки, две пары чулок. При этом замечала, что хорошие вещи очень дороги. «Франки летят, как пух», — да и «чулки в Париже неважные».

Когда-то в молодости Ольга и Мария искали недорогих портних. Теперь у актрисы Художественного театра Книппер появилась возможность заказывать платья Надежде Ламановой, самому знаменитому в России мастеру женского костюма. До революции она одевала только очень богатых дам, теперь — жен видных партийцев и хозяйственников. Также Ламанова и ее ученицы шили для известных актрис. Тканей высокого качества не хватало, но фантазия и мастерство Ламановой творили чудеса. «Туалет у меня был чудесный — из моего парижского gris-perle, расшитого бисером, Ламанова сделала что-то изумительное в смыслие линий и легкости — вся Москва говорит об этом платье» (21.11.1928). Из остатков былой роскоши, халата Зинаиды Морозовой, Ламанова сшила для Книппер элегантное вечернее платье: лиловый шифон с узорами из панбархата. В нем Книппер читала стихи на пушкинском вечере в феврале 1930 года.

Привилегии касались самых разных сфер жизни. 1938 год. Ессентуки. Книппер отдыхает после гастролей. Ей хочется поскорее добраться до Крыма. С билетами сложно, но, кажется, нашелся выход. «Здесь певица Большого театра, орденоносец, имеет связи» (19.07.1938). Артисты-орденоносцы — привилегированная категория советских граждан. В тридцатые годы это звание указывали в титрах кинофильмов.

Еще одна привилегия советской элиты, куда входили народные артисты, известные музыканты, писатели, возможность лечиться в кремлевской больнице. Ольгу Леонардовну прикрепили к ней в тридцатые годы. В 1951 году на Сивцевом Вражке построили новую кремлевскую поликлинику. Она привела Ольгу Леонардовну в восторг: «Это дворец в пять этажей, мрамор, ковры, двери лифта белые с бронзой» (28.11.1951). Ее не смущает безумная и ненужная для больных и врачей роскошь. После войны прошло чуть больше пяти лет, и страна живет очень трудно. После лечения Ольга Леонардовна обычно отдыхала в санаториях и домах отдыха. Летом 1935 года в доме отдыха Узкое. Это бывшее имение князей Трубецких. Зимой 1937 года в доме отдыха Остафьево (бывшее имение князей Вяземских). Несколько раз в тридцатые-пятидесятые годы Книппер отдыхала и лечилась в Барвихе. «Санаторий грандиозный, у меня прелестная комната» (24.07.1936).

Кремлевская больница и особенно Барвиха славились своей кухней. Какие бы беды ни переживала страна, продукты в Барвихе не переводились, а искусные повара и кондитеры с утра до вечера трудились над своими кулинарными шедеврами. «Стол здесь вкусный и даже изящный… заливные, воздушные пироги со взбитыми сливками, много мяса, навага, много изысканных блюд из овощей» (02.04.1945). Еще не окончилась война. Писать об изысканной кухне в Ялту, только год назад освобожденную, немилосердно. Мария Павловна ответила с юмором. «Испытала значительное слюнотечение» (20.04.1945).

Не только в Кремлевке, в Барвихе, но и в повседневной жизни Книппер вернулась к дореволюционной кухне. В мае 1936 года МХАТ выехал на гастроли в Киев. В поезде «закусили пирогами с икрой, освежились апельсинами и шампанским, все сие прислал нам, народным, наш старый друг буфетчик» (30.05.1936). «Народные» в этом контексте звучит, конечно, диссонансом. А буфетчик — это заведующий цехом питания МХАТа Алексей Алексеевич Прокофьев. Михаил Булгаков в «Театральном романе» вывел его под именем «кудесника Ермолая Ивановича, который весь театр поголовно осетриной спас от голода». Иногда возвращение в прошлое просто зеркальное. Летом 1940 года, во время гастролей МХАТа в Ленинграде, после обильного и веселого ужина в три часа ночи писатели и артисты на двух автомобилях отправились на острова встречать рассвет. «Вспоминала прежние кутежи», — писала Книппер в Ялту. Летом 1907 года на гастролях Художественного театра в Петербурге граф Гудович давал обед в честь артистов. Присутствовали аристократы Трубецкие, Оболенские, Гагарины, Бобринские. Потом на автомобилях графа Гудовича и Орлова-Давыдова поехали на острова.

Конечно, Ольга Леонардовна знала, что происходит за пределами Москвы. В особенности за пределами привилегированного мира художественной элиты. В поезде Севастополь — Москва ей предложили чай без сахара (11.09.1930). На вокзале в Симферополе она хотела купить курицу в дорогу, но потребовали путевку (в стране карточная система). «Я рассмеялась», — завершает рассказ Ольга Леонардовна (16.09.1933). Дома ее всегда ждал вкусный обед или ужин. Любимое блюдо в семье Книппер — гусь: «семейный гусь», «вечерний гусь», и непременно «гусь с водочкой». Только один раз в письмах Книппер встречается слово «водка». «Выпито было весьма мало, ибо по субботам даже вина не продают, не то что водки» (07.04.1929). В других случаях только «водочка». И выпито ее бывает «до приятного самозабвения» (25.09.1928).

При этом Книппер никогда не была капризной. Во время войны она и художник Дмитриев любили составлять меню по роскошной кулинарной книге Елены Молоховец, а потом с аппетитом ели отварную картошку. Софья Пилявская вспоминает лето 1946 года в Гурзуфе. На рыночной площади купили водку из бочки. Попробовали. Софья Ивановна Бакланова сказала, что это керосин и пить невозможно. Согласились с ней все, кроме Ольги Леонардовны. Она произнесла свое обычное: «Глупости какие, не капризничайте, ничего страшного».

Путь Марии Павловны к советской распределительной системе оказался долгим и малоуспешным. Послереволюционный голод пришел в Крым позднее, чем в Москву и Петроград, но задержался надолго. В годы НЭПа торговля оживилась, а с начала тридцатых вернулись голодные времена. «Очень хочется свежей рыбки… но ее нигде нельзя достать. Бывало, в эту пору мы объедались всякой рыбой» (07.04.1933).

В начале века, поселившись в Ялте, Чехов просил сестру привезти из Москвы любимые деликатесы от Филиппова, Белова, Абрикосова, добавляя с юмором: «пудов пять». Скоро и в этом не стало необходимости: в марте 1903 года в Ялте открылся филиал петербургского магазина Кюба, где продавали икру, ветчину, оливки. В тридцатые годы Мария Павловна о деликатесах и не вспоминает. «Если бы ты знала, как мы обрадовались вобле!» (07.05.1931).

«Геркулесовая крупа — это такое счастье!!!» (19.05.1931). Очень просит прислать кофе. Нет, не натуральный, хотя вкус его помнит с детства. Кофе «Здоровье», «Ячменный», или другой «от 35 копеек за пачку и ниже» (25.04.1931). К 1931 году стало совсем тяжело, и во время командировки в Москву Мария Павловна попросила помощи в Госиздате.

С большими надеждами она возвращалась в Ялту. До Севастополя поездом, а затем на пароходе «Абхазия». Пароход показался ей великолепным, роскошным. Но вся роскошь на верхней палубе. Мария Павловна купила билет на нижнюю за 4 рубля 80 копеек. Сестра знаменитого писателя, директор музея, сидела среди мешочников на своем чемодане, запивая лимонадом московские пряники. Морской воздух успокаивал и вселял надежды на перемены к лучшему.

«Вызвали меня вчера в РИК и торжественно сообщили, что т. Халатов^[80] возбудил ходатайство перед Совнаркомом Крыма об улучшении моего питания… Я не скрыла своей радости. Дали мне соответствующие бумажки куда следует, я пошла и получила кукиш» (07.05.1931). Бюрократическая машина разворачивалась медленно. От недоедания у Марии Павловны началось острое малокровие. «Глотаю белковое железо с мышьяком» (22.10.1931). При анемии полезна говяжья печень, но где взять? Санатории и дома отдыха Ялты снабжались хорошо. Прикрепить Марию Павловну к одному из них оказалось делом непростым. Вопрос решался в кабинетах высокопоставленных чиновников не только Крыма, но и Москвы. Вовлечены были директор Библиотеки имени Ленина В. И. Невский, нарком просвещения А. С. Бубнов, видный партийный деятель А. С. Енукидзе.

А пока Ольга Леонардовна поддерживала Марию Павловну посылками из Москвы и даже из Берлина, где опять гостила у племянниц летом 1932 года. Посылку, содержавшую рис, муку, грудинку и оливковое масло, Мария Павловна назвала волшебной. А в Ялте никаких перемен к лучшему: «Бумага из Крыма пришла и был приказ улучшить наше питание, но, увы и ах!» (10.10.1932). Мария Павловна хорошо знала, как действует обаяние Книппер на чиновников, и не раз просила помочь: «Вот если бы ты была так добра, дорогая, хорошая, золотая, серебряная… очаровала бы» (22.10. 1931). Ольга Леонардовна очаровала, и наконец свершилось. Теперь санаторий «Ореанда»^[81] должен был снабжать Белую дачу продуктами. Мария Павловна поделилась ими с сотрудниками музея. Они ели баранину и «ходили с просветленными лицами» (28.11.1932).

Прошло не так много времени, но то ли бюрократическая машина забуксовала, то ли другие обстоятельства помешали снабжению, и Мария Павловна снова просит помощи. «Уже месяц, как у нас в продаже нет сливочного масла… Маргарин и подсолнечное есть не могу, да и вредно мне» (28.12.1937). Ольга Леонардовна посылает из Москвы масло, и в ответ из Ялты летит благодарность: «Божественная Оля! Посылку с маслом получила и за это кланяюсь в ножки» (15.01.1938).

Были у жителей Ялты и другие трудности, не знакомые москвичам. «Пишу при паскудной керосиновой лампе… нас редко балуют электричеством» (26.01.1937). «Электричества нам не дают декадами» (15.01.1938).  А впереди была война.

 

Глава 8. Vous comprenez

 

Письма Чеховой и Книппер заметно отличаются по стилю. Мария Павловна в письмах, как и в жизни, иронична, насмешлива. «Очумела от работы и боюсь сойти с ума» (03.10.1925). «Одержима годовым отчетом» (05.01.1939). Она просто неистощима на выдумки и каждый раз находит новые образы и определения. «Родная Олечка, тебе пишет страдалица Хина Марковна» (12.01.1940). И сразу вспоминается такса с печальными глазами, которую Чехов называл и «страдалицей», и «Хиной Марковной». А еще: «болящая Мария», «скорбящая Мария», «одинокая и тоскующая», «оборванная», «нештопаная» и даже «кипящая в творении годового отчета».

По долгу службы Мария Павловна должна была составлять годовые и квартальные отчеты, присутствовать на совещаниях, вести деловые переговоры. Она очень быстро освоила язык бюрократии и стиль советской эпохи. Иногда она его явно пародирует. «Лауреату Сталинской премии тов. О. Л. Чеховой в день рождения. Мой диалектический морализм поздравляет тебя, мой товарищ Ольга, с появлением в атмосфере, в прошлом веке, твоего коммунистического существования… Служи же народу, будь бдительна к молодому подрастающему поколению актеров! Активизм великое дело! С разрешения Обкома партии и с горячим приветом. Твоя Маня» (24.07.1950).

В других случаях «советизмы» употребляются без иронии. Кажется, они прочно вошли в речь Марии Павловны. «Как он [Луначарский — Н. А.] осветил деятельность Антона в связи с современным положением» (10.10.1924). «Мне очень хотелось бы поставить его [ялтинского журналиста Ивана Михайловича Пронина — Н. А.] на литературные рельсы» (17.01.1939). «Семья в полной смычке» (17.09.1934).

Ежедневное общение с посетителями музея, очень разными по возрасту, профессии, образованию, культуре, тоже повлияло на язык Марии Павловны. Она всегда любила острое слово, грубоватый юмор, анекдоты. И все-таки некоторые слова и выражения в письмах бывшей преподавательницы женской гимназии звучат, по крайней мере, неожиданно. «Посетитель прет невыносимо» (26.06.1936). «У нас в кабинете заваруха» (07.09.1924). «Трезор тоже стал требовательным по части жратвы» (14.12.1944). Почему-то ей особенно полюбился глагол «зажилить». «Должно быть, родственники зажилили мою беличью шубейку» (12.01.1940). «Увы, кофе еще не получила. Зажилили, должно быть» (25.03.1940).

Стиль писем Ольги Леонардовны не так близок к повседневной разговорной речи. Он более литературный, книжный. Еще в начале века Книппер писала о Горьком: «Нет настоящей поэзии, лиризма… Нет настоящей красоты… что захватывало бы душу, заставляло трепетать» (15.08.1905).  В письмах и особенно в своих «Воспоминаниях» она следует своему литературному идеалу. Иногда теряет чувство меры: «годы радостного созидания», «пьеса была так хрупка, нежна и благоуханна», «трепетная взволнованность». «Люди любили его [Чехова — Н. А.] нежно». Это чистый мармелад. Чехову вряд ли понравилось бы.

Любимые эпитеты Ольги Леонардовны — «чудесный» и «чудный». «Чудесное платье», «чудесная актриса», летели «на чудном „Дугласе”».  В ее «Воспоминаниях» есть даже противоестественное, на мой взгляд, словосочетание: «Смерть чудесная была».

Часто встречается в письмах Книппер эпитет «адовый»: «адовый мороз», «адовая жара», «адовый дождь», «адовая тишина», «Лева работает адово», «пес наш Крак растет адово». Экспрессию стилю Ольги Леонардовны придают частые преувеличения: «Лева ежеминутно летает в Ленинград».

Молодых артистов МХАТа восхищало, как легко и естественно произносит Книппер со сцены французские фразы. В письмах Ольги Леонардовны часто встречаются французские слова, фразы и русифицированные французские глаголы. Из-за болезни она пропустила парад на Красной площади и прием в Кремле, где «должна была парадировать^[82] в парижском туалете» (10.11.1934). «Жить нет сил: вегетирую, а не живу»^[83] (16.03.1947).

Еще одна особенность писем Книппер — их диалогичность. Она временами пытается установить живую связь с адресатом, как с партнером на сцене. «А мы с тобой состряпаем рыбку с майонезиком, этак вкусненько, а? И водочки при свидании дернем, а, Машечка?!» (20.06.1901).

Ольгу Леонардовну и Марию Павловну объединяет язык Чехова. Они часто вспоминают героев, фразы, слова из его рассказов и пьес. «Умерла наша милая Анна Егоровна [кухарка в семье Книппер — Н. А.], Фирс нашего дома» (03.06.1913). «Облезлый барин» называет она постаревшего кота. Погода в Ялте изменчива. В феврале обычно цветут миндаль и камелия. Но приходят циклоны, и снег накрывает цветы. По этому поводу Мария Павловна не раз вспоминала реплику Епиходова из первого действия пьесы «Вишневый сад»: «Не могу одобрить нашего климата. <…> Наш климат не может способствовать в самый раз».

До революции Чехова и Книппер писали о политических событиях все, что думали, без оглядки. Книппер находилась в Москве во время боев между большевиками и юнкерами в октябре 1917 года. В эти же дни в Москве жил Иван Бунин. «Сумасшедший дом в аду»^[84], — записал он в дневнике 31 октября 1917 года. Книппер могла бы присоединиться к этой оценке. «Наши герои, юнкера, молодежь, офицеры, студенты — вся эта горсточка бьется седьмой день против дикой массы большевиков», — пишет она в Ялту (02.11.1917). Ее племянник Лев Книппер, офицер царской армии, «не утерпел и пошел в дело… Сидят в переулке и выбивают большевиков». Большевики победили. «Лева играет траурный марш Шопена. <…> Ужасна картина умирающего города» (07.11.1917). А в декабре она подводит поспешный и ошибочный итог: «Думаю, что скоро прозвучит заключительный аккорд большевизма» (10.12.1917).

Мария Павловна после февраля 1917 года довольно долго пребывала в эйфории. «Аристократам и прочим береговым магнатам не завидую… Очень горжусь своим плебейским происхождением» (15.04.1917). «Я с политическими в большой дружбе» (24. 05.1917). Но октябрьский переворот и короткое пребывание большевиков в Ялте в 1918 году не приняла. «Без большевиков отдыхаем и никого не боимся» (22.05.1918).

Начиная со второй половины двадцатых годов Чехова и Книппер все осторожнее высказываются в письмах о политической обстановке в стране. Все чаще встречаются недомолвки, иносказания и фразы «vous comprenez», «понимаешь», «чувствуешь», «обсудим». Высказаться откровенно Чехова и Книппер могли, встречаясь в Москве и в Ялте. Естественно, что писем они в это время не писали. Что и как обсуждали? Можно только догадываться.

14 ноября 1934 года Чехова писала в Москву: «Мне нужно с тобой переговорить. Очень. [Курсив М. П. Чеховой — Н. А.] Хочется рассказать тебе про визит Андрея Сергеевича [Бубнова — Н. А.]». Что мог сообщить нарком просвещения директору музея? Скорее всего, разъяснял политику партии и предостерегал от необдуманных высказываний и поступков.

Чеховой и Книппер уже знакомо новое значение слова «чистка». В письме от 9 ноября 1933 года Книппер со слов Елизаветы Коншиной^[85] рассказывает, как «чистили» несколько часов Владимира Ивановича^[86]. Закончилось все благополучно. «За Владимира Ивановича я тоже рада», — отвечает Мария Павловна (15.11.1933). Но уже в 1935 году Невского сняли с работы и вскоре арестовали.

«Лизаветин брат вернулся из командировки — представь», — сообщает Книппер в Ялту (19.01.1931). И вскоре получает ответ: «О брате Еликона ничего не знала, но радуюсь вместе с ними» (24.01.1931). Человеку, далекому от реалий тридцатых годов, покажутся странными и «представь», и радость по поводу возвращения из командировки даже не родственника, а просто знакомого человека. Но «командировка» давно уже стала синонимом ареста. Другой синоним — болезнь. «Зинаида Григорьевна^[87] опять несколько дней была больна. Хорошо, что скоро выздоровела», — сообщает Книппер (24.04.1931). Вскоре после «болезни» Зинаида Григорьевна навестила Книппер и, очевидно, сообщила подробности пережитого.  «Я слушала, слушала, и мне сделалось дурно» (06.05.1931). Ольга Леонардовна недавно тяжело переболела дифтерией, и все-таки думается, что плохо ей стало и от этих рассказов.

«У Еликона и брат, и жена захворали — vous comprenez?» — сообщает Книппер в Ялту (02.02.1938). На этот раз не обошлось. Брата Елизаветы Коншиной расстреляли.

Чехова и Книппер следили за газетными публикациями и обменивались впечатлениями. «Читала ли ты о судьбе 2-го МХАТа? <…> Вообще ты чувствуешь, как сейчас близко подходят к искусству?» — с тревогой спрашивает Книппер (01.03.1936). Так и хочется спросить, с какой целью «подходят»? В середине мая 1937 года Книппер приглашена на обед к актеру Николаю Хмелеву. Были там Леонидов, Москвин, Станицын и Аркадьев, в феврале 1936 года назначенный директором МХАТа. Потом поехали на Воробьевы горы. Кажется, ничто не предвещало беды, и вдруг 6 июня сообщение в «Правде», что Аркадьев снят с должности за «ложную информацию о гастролях в Париже». Скоро он будет арестован^[88].

Художник Дмитриев тогда приехал в Москву, остановился в квартире Книппер. Утром она разбудила его и, не в силах что-либо сказать, молча протянула газету. Об этом со слов Дмитриева есть запись в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой.

Арестовали молодых актеров МХАТа Михаила Названова и Юрия Кольцова. Дмитриева тоже беда не обошла: арестовали его жену, искусствоведа Елизавету Долуханову. Из тюрьмы она не вернется. «Узнала о горе Вово [речь о Владимире Дмитриеве — Н. А.] и ужаснулась», — откликнулась на это известие Мария Павловна (19.03.1938).

17 декабря 1937 года в «Правде» напечатали статью Платона Керженцева^[89] «Чужой театр», посвященную театру Мейерхольда. Такие статьи служили сигналом, предвещали гонения и разгром. Мария Павловна это сразу поняла. «Читаю о Мейерхольде и ужасаюсь! Хочется поговорить с тобой о многом и многих» (27.12.1937). Книппер отвечала ей из Москвы: «История с Мейерхольдом ужасна. Сегодня у нас был митинг. Говорил Боярский^[90]. Поговорила бы с тобой охотно» (09.01.1938). 8 января 1938 года вышло постановление о ликвидации театра Мейерхольда. Всеволод Мейерхольд был однокурсником Ольги Книппер. В начале карьеры они были партнерами на сцене. В «Чайке» Ольга играла Аркадьину, Всеволод — Треплева. В «Двенадцатой ночи» она — Виола и Себастьян, он — Мальволио. Мария Павловна с 1890 годов хорошо знала театральную Москву. Поверить, что Мейерхольд враг и шпион они, конечно, не могли. Но в письмах высказываются осторожно, а, главное, неопределенно, без оценок. «Ужасаюсь», но чему именно? «Говорил Боярский», но о чем? Такие подробности Чехова и Книппер не решаются доверить бумаге.

«Много волнений было с композиторами. Ой! ой! Ты, верно, читала. Странно все сие», — сообщает Книппер в Ялту (19.02.1948). Какие волнения? Но Мария Павловна, конечно, читала постановление ЦК ВКП(б) об опере Вано Мурадели «Великая дружба» с обвинениями композиторов в формализме. Тревога Ольги Леонардовны понятна: ее племянник, Лев Книппер — композитор.

«Как живешь после страшных дней, недавно пережитых». Снова в письме Книппер недосказанность, но достаточно посмотреть на дату (31.03.1953), чтобы понять: речь, конечно же, о смерти Сталина и неизбежности перемен. Мария Павловна испытывает ту же тревогу: «События последнего времени весьма угнетают меня и портят настроение. Боюсь потерять друзей, к которым привыкла и полюбила их. А главное, неизвестность будущего очень волнует меня… Очень хочется повидаться с тобой и поговорить» (07.04.1953). Через несколько месяцев Книппер исполнится восемьдесят пять, Чеховой — девяносто, но даже возраст не избавляет от тревоги и страхов.

У Марии Павловны установились хорошие отношения с партийными руководителями Крыма. Теперь ее беспокоит, как сложится их судьба при новой власти. Она, директор музея, тоже была вынуждена идти на компромиссы. Иван Бунин, прочитав в эмиграции ее воспоминания^[91], отозвался безжалостно: «В последние годы Чехова я не только бывал, приезжая в Ялту, каждый день в его доме, но иногда гостил в нем по неделям, с М. П. Чеховой был в отношениях почти братских, однако она, теперь глубокая старуха, не посмела даже упомянуть обо мне, трусливо пишет: Алексей Максимович Горький и Вячеслав Михайлович Молотов…»^[92] Мог бы пощадить когда-то дорогую ему женщину, ведь понимал, в каких условиях она писала. Нельзя было исключать и работу редактора над текстом воспоминаний Чеховой.

С июля 1941 года и до конца войны на почтовых конвертах, которые получали советские люди, стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой». Помимо государственной почты, сообщения можно было передать из рук в руки. Такое письмо доставили Ольге Леонардовне в мае 1945 года. «Представь, сейчас получаю с фронта из Берлина письмо от одного бойца и в нем вложена записка от Ады» (17.05.1945). Племянница сообщала, что они с дочерью чудом остались живы, а сейчас находятся в пригороде Берлина.

Ялту освободили 16 апреля 1944 года, а уже 20 апреля Мария Павловна пишет в Москву: «Наша племянница Ольга заботится о Диме Качалове^[93], он жив и здоров, передай родителям с моим приветом». Через несколько дней появилась возможность с оказией сообщить важную подробность: «Дима Качалов жив, его хорошо устроила Оля, он в плену. Не кончаю этой записки. Ждут» (28.04.1944). Вадим Шверубович вернулся в Москву осенью 1945 года. «Дима много рассказывал, ты понимаешь, как это было волнительно» (21.12.1945). Слово «плен», конечно, не упоминается. Подробности жизни в плену и освобождения — тем более.

Вскоре после войны произошли неожиданные и необъяснимые события. Незнакомый офицер привез Ольге Леонардовне пакет. Вскрыв его, она обнаружила письмо, адресованное ее племяннице Ольге Константиновне Чеховой. Писала ее дочь, тоже Ольга, Ольга Михайловна Чехова, обеспокоенная неожиданным отъездом матери в Москву. «Но здесь ее нет, и я в тревоге», — завершает письмо в Ялту Ольга Леонардовна (03.06.1945). Возникло множество вопросов и предположений, самых невероятных. «Об Ольге ходит вариант, что она у американцев. Но… где она?» — недоумевает Ольга Леонардовна. И предупреждает: «Молчи об этом» (04.07.1945).

Вскоре Ольга Константиновна вернулась в Германию, но причины ее внезапных перемещений и подробности пребывания в Москве остались неизвестными даже для близких родственников. На склоне лет Ольга Константиновна написала автобиографическую книгу «Мои часы идут иначе». Всякий, кто надеется узнать из нее о скрытой от посторонних глаз жизни актрисы, будет разочарован. Ольга Константиновна умела хранить свои тайны.

«О посещении нашего музея могу рассказать тебе и Софе только при свидании, дело касается леди Черчилль^[94], этой очаровательной и замечательной женщины! Я подарила ей букетик фиалок из нашего сада и томик рассказов Чехова последнего издания» (30.04. 1945). Это интересное сообщение вызывает множество вопросов. Почему только при свидании? О чем они говорили? Кто, кроме переводчика, присутствовал при этой встрече?

В январе 1940 года отмечали 80 лет со дня рождения Чехова. Он был всего на три года старше сестры и мог бы вместе с ними встречать этот юбилей. «Мог бы, но я совершенно не мыслю, как бы он себя чувствовал в нашей современности», — писала Мария Павловна в Москву 12 января 1940 года. А действительно, как? Если бы Чехов пережил 1905 и 1917 годы, Гражданскую войну, коллективизацию, репрессии, создание Союза советских писателей. Невозможно представить.

 

Глава 9. Послание из прошлого

 

Ольга Книппер была единственной женщиной, с которой Чехов обвенчался и не давал ей повода для ревности. Но Ольга вовсе не была равнодушна к его прошлому. «О моих подругах Яворской и Танечке [Татьяна Щепкина-Куперник — Н. А.] я не позволю тебе дурно говорить», — писала ей Мария (12.03.1901). Значит, говорила? И Чехову жаловалась: «Вчера после 1-го акта влезла ко мне в уборную Яворская. Знакомиться. К чему? Так грубо, гадко льстила» (21.02.1901). Через несколько дней это повторилось. «Яворская вчера опять прилезла в уборную, лезет, льстит и все к себе приглашает» (24.02.1901). Лидия Яворская, очень красивая женщина и талантливая актриса, имела шумный успех на сцене театра Корша, а позднее в театре Суворина. В обычной жизни была склонна к театральным эффектам. Могла в гостиной упасть перед Чеховым на колени и произнести монолог из пьесы: «Единственный, великий, дивный»^[95]. Яворская могла устроить скандал, имела репутацию интриганки. Неприязнь Ольги Леонардовны можно объяснить. Совсем другой была Лидия Мизинова. Она в конце 1890 годов как-то потускнела, потеряла прежнее очарование, уверенность в себе. «Ты сейчас удивишься: знаешь, кто экзаменовался? Угадай… Лика Мизинова. <…> Но все прочитанное было пустым местом (между нами) и мне ее жаль было, откровенно говоря», — с нескрываемым профессиональным торжеством пишет Ольга Чехову после очередного конкурса в Художественный театр (28.08.1901). Ни Мизинова, ни Яворская, ни Щепкина-Куперник не были соперницами Ольги. Только художница Мария Дроздова выразила свои чувства экспансивно до комичного. «Дорогой, милый Антон Павлович! Боже мой, как огорчило меня известие о Вашей женитьбе, я в тот момент писала красками, и все кисти и палитра вылетели к черту. Ведь я до последней минуты не теряла надежды выйти за Вас замуж. <…> Как я теперь ненавижу Ольгу Леонардовну, ревность моя доходит до исступления»^[96].

С тех событий прошло почти полвека. Не было уже на этом свете Авиловой, Мизиновой, Яворской. Доживали свой век Дроздова и Щепкина-Куперник. Сменились поколения, пришли новые читатели и театральные зрители. Для многих Ольга Леонардовна Книппер-Чехова была не только вдовой писателя, но как будто единственной женщиной в его жизни. И вот послание из прошлого. «Ты читала воспоминания Авиловой?!^[97] А? А ведь я знала ее в ранней молодости и терпеть не могла, по-моему, кривляка», — с заметным волнением пишет Ольга Леонардовна в Ялту 6 июля 1948 года. Восклицательный и два вопросительных знака в одной фразе. И совершенно не подходящее для Авиловой «кривляка». Мемуаристы запомнили Лидию Алексеевну воспитанной, сдержанной, скромной, тактичной. «В ней все было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз. <…> Для меня целовать ее нежную, благородную руку было всегда истинным счастьем»^[98], — писал об Авиловой Иван Бунин.

Ольге Леонардовне очень хочется поговорить о «воспоминаниях Авиловой», но лето 1948 года было для нее тяжелым. Она долго болела, потом готовилась к юбилею Художественного театра. Приехать летом в Крым не удалось. И вот 26 ноября 1948 года она снова обращается к Марии Павловне с тем же вопросом. «При встрече с тобой очень хочу поговорить об Авиловой и ее писании и воспоминании». Совершенно несправедливое к Авиловой «ее писание» показывает, как волнует Книппер эта история.

Иван Бунин оценил мемуары очень высоко и поверил им безусловно. «„Воспоминания” Авиловой, написанные с большим блеском, волнением, редкой талантливостью и необыкновенным тактом, были для меня откровением»^[99]. Бунин рассчитывал закончить книгу о Чехове к 1954 году, но не успел. Незадолго до смерти он писал Марку Алданову: «Я многое, многое, скажу о нем [Чехове — Н. А.] — и об Авиловой, ведь я знал Авилову — женщину редкой красоты и душевной, и телесной, единственную глубокую и трагическую любовь Чехова»^[100].

Что же волновало Ольгу Леонардовну? Авилова писала о молодой Книппер «незаметная», «застенчивая». Конечно, это обидно для актрисы. Брак Книппер и Чехова не казался Лидии Алексеевне странным. «Разве не естественно, что писатель-драматург влюбился в артистку, для которой он писал роли? Она была талантлива, приятной наружности»^[101]. Приятной наружности?! Такой портрет Ольге Леонардовне не мог понравиться. Она себя ценила высоко. Но все это мелочи, на которые не стоило обращать внимание. Волновало совсем другое. Именно потому, что воспоминания Авиловой были написаны талантливо, прошлое оживало. Ольга Леонардовна увидела Чехова, каким его не знала. И это было для нее откровением. Наверное, она перечитала рассказ «О любви» и, конечно, письма Чехова к Авиловой. Нельзя не заметить совершенно особенный тон этих писем. Чехов и Авилова были знакомы с 1889 года, но за десять лет переписки он не перешел на шутливый тон, каким отличаются его письма к другим женщинам. 27 апреля 1899 года Чехов писал Авиловой: «Мне нужно повидаться с Вами, чтобы передать на словах, как бесконечно я Вам благодарен и как на самом деле мне хочется повидаться [курсив мой — Н. А.]». Как можно не увидеть, не понять чеховский подтекст, о котором так любят писать чеховеды.

Марию Павловну часто спрашивали о мемуарах Авиловой. При жизни Чехова она не была знакома с Лидией Алексеевной. Позднее, если судить по мемуарам Чеховой, виделась с ней один раз в 1939 году. Судила только по письмам, признавала, что «Воспоминания» живо и интересно написаны, правдивы в описании фактов, легко поверить в любовь самой Лидии Алексеевны. В остальном Мария Павловна видела только «элементы творчества, художественного — вольного или невольного — вымысла писательницы»^[102]. Скорее всего, при встрече с Книппер Мария Павловна повторила, что любовь Чехова к Авиловой существовала лишь в воображении Лидии Алексеевны, в ее мечтах. Но смогла ли она рассеять сомнения Ольги Леонардовны?

 

Глава 10. «Снился мне сад…»

 

Ялтинский доктор Альтшуллер вспоминал, как Чехов показывал ему участок, купленный для строительства дома. Сухая, каменистая земля, несколько чахлых деревьев, рядом старое татарское кладбище и очень близко пыльная дорога. Но Чехов был воодушевлен, говорил о неоспоримых достоинствах этой земли: «библейский колодец» и прекрасный вид на сады в долине реки Учан-Су и море. Про этот вид писал сестре 22 ноября 1898 года: «Это не вид, а рахат-лукум». Кажется, никто, кроме Чехова, не верил, что на такой бесплодной земле может вырасти сад. Чехов не только верил, он знал, каким будет его сад. Может быть, ему вспоминались сады его детстве в южном городе. Чехов сам нарисовал план сада, выписал саженцы деревьев и кустарников из разных уголков России. «Вчера и сегодня я сажал на участке деревья и буквально блаженствовал, так хорошо, так тепло и поэтично», — писал он сестре (14.03.1899).

Крым — это сухие субтропики. Лето жаркое, его сменяет долгая, теплая осень. «В Ялте сегодня жарко. Маша в восторге, ходит по саду в одном платье; не верится, что в Москве теперь снег и морозы», — пишет Чехов Ольге (20.12.1901). «Были изумительные дни — 25 градусов тепла, ей-богу! — на солнце, конечно», — удивляется Бунин (22.01.1901). Мария Павловна часто отмечает очень теплые осенние и даже зимние (по меркам русского календаря) дни. «Жара. Море +18» (02.11.1929). «Погода изумительная +14 в тени» (15.11.1933). Самыми опасными для сада оказывались февраль и март. Зима догоняла уже наступившую весну. «Вдруг пришел циклон, похолодало, снег» (10.02.1930). «Утром мороз, примерзли левкои и лакфиоли» (19.03.1938).

Цветение в ялтинском саду не прекращалось круглый год. В январе появлялись подснежники и фиалки. В феврале — розовые цветы миндаля и белые камелии. В марте к ним присоединялись мушмула, левкои и лакфиоли. В апреле цвели маргаритки, примулы, фруктовые деревья. «Зацвели глицинии. <…> Как прекрасен наш сад весной», — писала Мария Павловна из Ялты (04.04.1916). Она всегда жалела, что Ольга, занятая в театре, не видит сад весной. Апрель и май — время сирени. В ялтинском саду росло несколько видов сирени. Особенно хороша была белая. А затем наступало лето. «Зацвели лилии и благоухают на весь сад» (02.06.1902). Большой куст жасмина рос у стены дома. Его аромат поднимался к балкону и наполнял комнату Марии Павловны. Поспевали черешня, слива, вишня, абрикосы, персики, груши, яблоки. Осенью их сменяли «чудесный виноград — белый продолговатый мускат» и «алжирский кизил, сладкий, как мармелад» (10.10.1932).

Мария Павловна посылала в Москву вишневое варенье, груши, персики, хурму. Особенно ждала Ольга Леонардовна посылок с цветами. Казалось, она была избалована цветами. Их дарили поклонники актрисы, особенно в дни премьер. Всегда в ее квартире было много комнатных растений, даже таких редких, как азалии и араукарии. Но цветы из ялтинского сада — особенная радость. «В очень хорошем состоянии доехали — лакфиоли благоухали, маргаритки все распушились, айва расправляет и раскрывает лепестки. <…> Стоит еще дерево сирени выше пианино… Ну прямо сад, а за окнами крепкий мороз» (19.02.1948). Открыв посылку, Ольга Леонардовна подносила к лицу ветки мушмулы, лавра, кипариса. Знакомые ароматы переносили ее в ялтинский сад.

 

Глава 11. Наследники Каштанки

 

Повесть Чехова «Каштанка» читатели полюбили сразу. Ее читают и любят до сих пор. История Каштанки получила продолжение в жизни.  В разные годы на Белой даче жили собаки с этим именем. Следуя манере Чехова, Мария и Ольга всегда писали о домашних животных с юмором и любовью.

«Ты пишешь про кошку Мартына, но — бррр! — я боюсь кошек. Собак же уважаю и ценю. <…> Впрочем, дуся моя, как знаешь, заводи хоть крокодила; я тебе все разрешаю и позволяю и готов даже спать с кошкой», — писал Чехов Ольге 30 августа 1901 года. Крокодила она, конечно, не завела. Кот Мартын остался в Москве. А в Ялту Ольга привезла собаку. Пес Шнап на Белой даче подружился с дворовыми собаками, ходил с работником Арсением на базар, отдыхал в кабинете Чехова, а спал всегда в тихой и уютной комнате Евгении Яковлевны.

Собака Джойка помогала Ольге Леонардовне переносить одиночество после смерти Чехова. «Дрессирую Джойку, единственно близкое существо пока около меня» (19.08.1905). Ольга Леонардовна водила ее гулять на Патриаршие пруды, не наказывала за испорченные собачьими зубами туфли. В 1937 году она купила щенков такс, назвала их Бром и Хина в честь легендарных мелиховских такс. «Они мило спят, обнявшись, в корзинке» (30.05.1937). «Собачата мои процветают» (02.01.1939).

И по-прежнему любимцами Ольги Леонардовны остаются коты.

 

Пол навощен, блестит паркетом.

Столовая озарена

Полуденным горячим светом.

Спит кот на солнце у окна.

 

Иван Бунин. «На Плющихе»

 

Как это похоже на квартиру Ольги Леонардовны. На широком подоконнике нежится кот, наблюдает, как летают за окном птицы. По вечерам кот лежит под розовым абажуром на столе, за которым Ольга Леонардовна пишет письма, раскладывает пасьянс, обдумывает роль. «Филька за обедом прямо лапой хватает с моей вилки, вообще чувствует себя хозяином» (11.10.1907). «Пришел Филька и все своим задом сел на письмо. Прости его неучтивость. Он, верно, хотел послать поклон» (08.11.1907). Кот с боевым именем Налет сопровождал Ольгу Леонардовну во время гастролей Художественного театра в Петербурге в 1910 году. Гулял по траве царскосельских парков. Летом 1946 года кота Тришку привезли в Ялту. Ольге Леонардовне трудно было справляться с огромным и капризным котом. Его поручили заботам Софьи Пилявской. В ялтинском саду кот обезумел от свободы, от новых впечатлений и неизвестных прежде запахов. А вот в Гурзуфе его пугало море и, может быть, дикие коты. Но они сидели у причала в надежде, что рыбаки поделятся с ними уловом. На сытого кота-барина не обращали внимание.

Все коты Ольги Леонардовны были крупными, ленивыми, избалованными. Кот Фома Кузьмич, в быту Фомка, известен был благородным происхождением от кошки Немировича-Данченко и размерами, «вроде теленка величиной» (02.01.1945). В 1950 году в квартире Ольги Леонардовны поселился кот Тимур (Тимка) и, кажется, превзошел величиной прежних. «Маша, кот наш достиг весьма крупных размеров, на шее точно пышное боа, штаны, живот, а главное, величина. Многие, видя его первый раз, спрашивают тихим голосом: это что?» (08.07.1951).

На хозяйственном дворе Белой дачи в разные годы жили собаки-дворняги: Шарик, Тузик, Трезор, Фуфлыга. Вопреки мнению о вражде кошек и собак, отношения складывались дружественные. «Желтый котик приходит раза два в день. <…> Трезор ничего не имеет против желтого и пропускает без лая. Оба шлют привет вашему Фомке», — писала Мария Павловна в Москву (08.12.1944).

Зимой 1930 года на Белой даче поселился котенок, беленький, как «пуховочка из пудреницы». Мария Павловна звала его Минуш, Минушка. Вместе коротали долгие вечера. Мария Павловна писала отчеты, а котенок сидел рядом с чернильницей и перочисткой в виде негритенка, следил, как скользит перо по бумаге. К весне котенок подрос. Бегал по саду среди примул и маргариток, пытался ловить бабочек. Скоро выяснилось, что Минушка — кот. Он прожил на Белой даче девять лет, а потом кто-то отравил беднягу. Когда Марии Павловне подарили котенка, она опять назвала его Минуш. Выросла прелестная кошечка. Мария Павловна любовалась ее грацией, сравнивала с Лепешинской, знаменитой балериной Большого театра. Мария Павловна восхищалась отвагой и неотразимым обаянием любимой кошки. «Минуш задавила двух змей в саду. <…> Вот какова моя красавица. Кавалеров полный сад. Сегодня она не ночевала дома. Куда я буду девать потомство?» (09.05.1946). Минуш прожила долгую и счастливую кошачью жизнь, оставила многочисленное потомство. «Рожает Минушка <…>, передай Тришке, может быть, это от него. Порадуй его» (05.03.1948). Кастрированный кот Тришка гостил в Ялте еще в 1946 году. «Теперь курьез. Этой весной Минушка два раза окотилась. Не успели раздать котят, как снова разрешилась» (16.08.1948). «Минушка в сотый раз сделалась матерью и теперь два котенка бегают у меня в комнате» (15.02.1952).

В начале пятидесятых на Белой даче появилась небольшая собачка Каштанка, удивительно похожая на ту, из повести Чехова. Уже в Москве Ольге Леонардовне приснился сон. Она идет по дорожке ялтинского сада, а навстречу с веселым лаем бежит Каштанка.

 

Глава 12. Надо жить…

 

«Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить». Это монолог Маши из «Трех сестер». После смерти Чехова «один ушел совсем» Ольга Леонардовна произносила с интонацией глубоко личной потери.

Холодный апрель 1917 года. За окном идет мокрый снег. В комнате всего +10 градусов. Последствия Февральской революции уже ощутимы: отключили центральное отопление, перебои с электричеством. В эти дни в письме в Ялту Ольга Леонардовна почти повторяет монолог Маши: «Но все же надо жить и уповать, и любить все, что происходит в жизни» (24.04.1917). Впереди у Марии и Ольги еще много тяжелых минут, когда им надо будет собрать силы и сказать себе: «Надо жить».

Пятидесятые годы в жизни страны более спокойные и благополучные, чем сороковые. Но время и природа неумолимы. «Устала от недомоганий, от старости, с которой никак не могу примириться», — пишет Мария Павловна в Москву (08.01.1951). И не мирились. Ольга Леонардовна, пока были силы, выходила на сцену. Потом еще долго записывала отрывки из пьес и рассказы Чехова на радио. Мария Павловна оставалась директором музея до последних дней жизни. Иногда отдавала распоряжения, не выходя из своей комнаты, даже не вставая с постели.

Ольгу Леонардовну всегда радовали дети. «Мечтаю, чтобы девочки [племянницы Оля и Ада Книппер — Н. А.] на будущий год были у меня. <…> Отчего у меня нет детей? Как это жестоко» (01.10.1905). К племянницам и племянникам Ольга Леонардовна относилась как к родным детям.  В голодные годы Гражданской войны писала с юга России, где находилась на гастролях: «Ада, дорогая, продавай все, что найдешь нужным. <…> Только будьте сыты»^[103]. Тогда же отправила телеграмму в театр, чтобы заработанные ею деньги выдали племянницам. Племянник Лев Книппер с семьей много лет прожил в ее квартире на Гоголевском бульваре. Андрей Книппер всегда был для нее родным внуком, хотя формально приходился внучатым племянником. В сороковые в жизнь Ольги Леонардовны вошла дочь художника Дмитриева. «Ане, моей крестнице, — 6 лет, славная, смешная девочка» (08.12.1946). «Были с Аней в Ботаническом саду» (14.06.1951)^[104].  В доме Ольги Леонардовны всегда были рады детям, поэтому вдова художника Дмитриева, а в пятидесятые уже жена композитора Кирилла Молчанова^[105], пришла показать новорожденного ребенка. «Недавно Марина приносила своего сына Володьку — огромный, спокойный, очень милый» (18.04.1951).

Марию Павловну с юности окружали талантливые мужчины, интересные собеседники. Так продолжалось и в пятидесятые. В Ялту приезжали известные писатели, музыканты, актеры. Особенно радовали ее встречи с тенором Большого театра Иваном Семеновичем Козловским. Обычно он отдыхал в санатории «Сосновая роща» в Мисхоре и два-три раза в неделю приезжал на Белую дачу, пел романсы и арии из опер. Марию Павловну буквально на руках носил. Он был высокий, сильный, а она к старости похудела и казалась невесомой. Как-то Козловский перенес ее на руках по шаткому причалу на катер перед морской прогулкой. Однажды во время вечернего застолья медсестра напомнила, что пора отдыхать. Иван Семенович подхватил Марию Павловну на руки и донес до ее комнаты в мезонине. Дмитрий Николаевич Журавлев читал на Белой даче «Даму с собачкой». Козловский и Журавлев вставали на колени и объяснялись Марии Павловне в любви. Она смеялась и была очень довольна. Но повседневная жизнь музея с бесконечным потоком людей, конечно, утомляла. Стала уставать от многолюдных встреч, творческих вечеров, юбилеев и неутомимая прежде Ольга Леонардовна. Ее пригласили в Мелихово. Она отказалась. «Заставят еще говорить. На тишину я бы поехала, а фигурять не очень могу» (13.07.1951). После 1953 года врачи запретили ей поездки в Крым. Оставалось ближнее Подмосковье, дача Качалова на Николиной горе. «Птицы поют по утрам, соловьи заливаются, но, увы, я их уже не слышу» (15.06.1956). Из-за слабеющих зрения и слуха она иногда не отвечала на приветствия знакомых. На нее обижались. Это огорчало Ольгу Леонардовну. «Но не могу же я им сказать, что я слепая и глухая. И хоть мне 90 лет, но ведь я — женщина!»^[106]

До конца дней Ольга Леонардовна элегантно одевалась. Теперь для нее шила Александра Лямина, одна из учениц Надежды Ламановой. У Ольги Леонардовны всегда был безупречный маникюр, но самым главным она считала красивую прическу. «Был мой Фигаро… Причесал так великолепно, хоть на бал, почувствовала себя наконец дамой» (01.12.1945).

Мария Павловна тоже стремилась до последних лет красиво одеваться. В 1951 году она просила Ольгу Леонардовну заказать ей модное пальто в самом лучшем московском ателье. «Развеселило желание иметь бежевое пальто и спина Cloche. Это чудно, но где достать сие?» — отвечала Ольга Леонардовна (28.01.1951).

Справиться с бедами, болезнями, старостью им всегда помогал юмор. Когда они в 1899 году познакомились, то сразу улыбнулись друг другу. Осенью 1944 года, возвращаясь из Крыма, Ольга Леонардовна писала в Ялту: «Будем ждать нового свидания. „Увидимся — так, верно, улыбнемся”, — как говорится в „Юлии Цезаре”» (16.10.1944). Эту фразу из пьесы Шекспира она повторит в письмах еще несколько раз.

Женитьба Чехова стала неожиданностью даже для его близких родственников. Он понимал, с какой настороженностью они примут эту новость, и просил Ольгу потерпеть год. Чтобы не огорчать Антона Павловича, Ольга и Мария создавали видимость родственных отношений. Это не всегда удавалось. Пройдет не год, а немало лет, и Мария Павловна напишет: «Мне было с тобой очень родственно» (01.02.1927). В дальнейшем их родственная связь только крепла. Уходили из жизни современники Чехова. Все меньше оставалось тех, кто помнил первые спектакли Художественного театра. Мария Павловна и Ольга Леонардовна любили вспоминать прошлое, понимали друг друга и все больше нуждались в общении. Но врачи запретили им смену климата и долгие переезды.

Телефонная связь была далеко не такой удобной и доступной, как в наши дни. Оставались письма. Последнюю открытку Мария Павловна отправила в Москву в декабре 1956 года. «Дорогая моя, родная моя Олечка! Я безумно по тебе соскучилась. Хочу тебя видеть, говорить, говорить без конца». А в ответ ей из Москвы летела телеграмма. «Машенька, обнимаю тебя, целую, шепчу в ухо нежные, ласковые слова» (31 декабря 1956 года).