Колокол боли

Вопросы Веры

 

Да, у Веры всегда были вопросы. И самые неудобные. И что характерно, не вовремя. Особенно замучила она своими вопросами в детстве. Любопытная очень была. И когда бабушка однажды от нее отмахнулась и с досадой сказала: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали!» — маленькая Вера заплакала от жалости и к себе, и к этой Варваре.

В церковь ее впервые взяли в пять лет, до этого думали, мала еще, не поймет ничего. И опять испугали. Не разрешили ничего есть и пить. Заставили стоять в тесной толпе, а там было душно и страшно, как в лесу среди больших деревьев. И она незаметно ускользнула и каким-то чудом через боковую, едва заметную служебную дверцу слева от иконостаса пробралась в алтарь тогда, когда он был пуст, потому что весь клир вышел на амвон с чашей, Евангелием и славословием. Нашла, где спрятаться, свернулась калачиком под большим бархатным креслом, стоящим на огромных львиных лапах. И затихла. После причастия ее хватились и обнаружили спящей. Она и дома долго не просыпалась. А проснулась поздно вечером и, захлебываясь слезами, сказала, что там она увидела много странных людей, в основном это были какие-то дедушки с бородой, в длинных золотых халатах, похожие на царей из сказки, которые закрылись от всех тех, кто давно хотел есть и пить, а сами пили вино из большого (ей так показалось) кувшина и ели хлеб. А она от страха и голода сомлела и больше ничего не помнит.

«Новый Лев Толстой в доме растет, — пошутил тогда отец, — реформатор православия! Тот тоже отказывался есть плоть Христову и пить кровь его». Больше ее в церковь не водили. Ждали, пока созреет и дорастет до понимания. И она росла себе и росла. И произросла.

Крестили ее еще в младенчестве, в полной неосознанности происходящего. И это ощущение причастности к тому, чего она не понимает, не на шутку тревожило ее в годы учебы на факультете медицинской биофизики. А дальнейшая работа в биологической лаборатории не добавила ей веры в нечто иное, чем научные опыты и результаты. Тут всегда все ясно. И вопросы излишни. Спокойно и ровно шла ее жизнь, пока она не поехала зачем-то с экскурсией на Соловки. Долго ли, коротко ли сказка сказывается, да только именно там она причастилась впервые в жизни и после этого словно по воздуху прошлась, настолько перестала ощущать свое тело. Словно и правда Дух Святой осенил ее голову, набитую многими знаниями, не способными, тем не менее, объяснить необъяснимое.

Да, воистину неисповедимы пути веры. Благорастворения воздухов, глубокие покаянные вздохи и слезы блаженства на воскресных и праздничных службах стали для Веры насущной и даже какой-то болезненной необходимостью. А уж в вопросах веры со временем она стала неуступчива и даже слегка фанатична.

 

Синяки

 

Под его взглядом одежда с нее спадала, как легкая пенка для ванной, когда выходишь из спасительной теплой воды во тьму внешнюю. Взбитая нежная пена ночной рубашки и раньше не совсем и не всю ее покрывала. Потому что любила спать голой. Да, именно голой, а не обнаженной. Обнаженка — это для его мастерской, где иногда так холодно, что не только она, но и другие его модели синеют до дрожи. И такими вот синими и предстают перед зрителями на его выставках. А их почему-то не так уж и мало. В Нью-Йорке галерей едва ли не больше, чем закусочных. Продажи идут плохо. Не суть. Есть спрос, есть бэкграунд, с непростой биографией, наживет скандалами имя, появятся и продажи. Но были и шипы на встречной дороге, где шины успеха с шумом лопаются и тормозят. К примеру, разве поймут иностранцы многослойные смыслы названия выставки «СИНЯКИ»?!

Только носитель языка может вспомнить, что синяками на его бывшей родине называли запойных пьяниц, испившихся до синевы. А еще это синяки и гематомы на ее хрупком, костистом тельце после побоев пьяного художника. Или краска на ее гусиной коже — от индиго до лазури — во время инсталляции боди-арта с публичной фотосессией. Так что быть голой для нее — еще и работа. Этот перформанс с синяками от краски на теле оказался самым доходным. Собралась хорошая сумма донатов, которой заполнился антикварный цилиндр с атласной подкладкой на входе в галерею, с табличкой над ним на трех языках, включая родной: «Наши модели три дня не ели!»

И как тут сказать, кому больше повезло быть в фокусе у любителей горяченького и перченого в новом искусстве. Она четыре границы пересекла, чтобы догнать его после того, как он бросил ее, и даже, как это ни банально звучит, «мать-старушку». Любила, что ли. Или не смогла жить без побоев и унижений. Статус беженки получить было нелегко: медсестра, значит военнообязанная в своей воюющей стране. Это легенды, что тут все и всем дают, только скажи, что ты из Мариуполя. И проверять якобы не будут, и не вернут обратно, потому что на самом деле ты из Горловки.

А вот когда она летела с тридцать второго этажа нью-йоркского небоскреба, синяков на ее теле было уже никому не сосчитать.

 

Крот-землеройка

 

Я работал у китайца. Я работал тогда у китайца, — словно заведенный, повторял он. — Я семь лет тут работал у китайца! Землекопом. Мы вручную рыли ямы под фундамент и вручную, тачками вывозили землю на задний двор, где другие землекопы загружали мешки с землей в машину. Нет, не грузовик, а пикап. Там была тесная городская застройка. Обветшавшие дома местный Совет депутатов задумал снести. Вернее, разобрать по кирпичику. И в узком пространстве между домами построить новые. Никакую технику там использовать было невозможно из-за тесноты и чтобы шума не было. В соседних домах жили люди. Только этот китаец и согласился стать застройщиком. Лицензию получил. И нас, бессловесных, нанял... землеройками. Ну, вот, к примеру, я тогда был как... топор в тумане! Ни слова по-английски. Дали разрешение на работу, хоть бы и такую, и рад. Румынский паспорт у нас в Молдавии только ленивый не получил, когда стало можно.

Потом почти десять лет на подсобных работах помогал уже другому китайцу новые домики узкие, в два этажа в английском Портсмуте строить. По новой американской моде, каркасные технологии. В самой Америке такие дома при любом ураганном ветре рушатся, складываются, как карточные домики, сам по телевизору видел. Но англичане пошли на это, из-за дешевизны, наверное. А ведь еще бабушка моя говорила: «Дешевая рыбка — поганая юшка!» Да не мое это дело. У меня свой дом большой, каменный. На берегу Днестра. У нас там с пригорка Тирасполь видно. Отец этот дом всю жизнь строил. Мы с братьями помогали. Я еще пацаном тогда был, когда над нашей головой стали снаряды летать туда и обратно. Как по нам, живущим тогда в молдавском селе, все это началось ни с чего такого, от ничего буквально.

Английский... А когда мне его тут учить было? После такой работы в глазах темно, только бы в сон провалиться. А по профессии я дизайнер. Художку окончил в Кишиневе. И по дереву мы там обучились работать. Да только ни там, ни здесь знания мои да умения никому не нужны.  В слепого крота почти превратился. А мебель эту антикварную я вам отреставрирую, не так дорого, как тут берут. Вот только очки новые нужно выписать. Совсем плохо видеть стал. Я же у китайцев много лет работал. Как крот-землеройка. И за то спасибо. Дочку смог выучить. И квартиру ей с мужем в Румынии купить. Недорого, если сравнить с английскими ценами.

Думаю, может, мне тут инвалидность по зрению со временем дадут. Тогда совсем хорошо будет. Картины снова начну писать. Слабое зрение художникам не помеха. Знаете, наверное, про Эль Греко и про Клода этого Моне. От дефектов зрения, если честно, сначала у них был туман в глазах, а потом и на знаменитых на весь мир картинах. Вот и я попробую.

 

Ни от чего

 

Хоть на улицу не выходи! Чтоб на негатив не напороться. Казалось бы, в этой стране нет никакой войны. Она всегда привычно воюет где-то там, далеко, чужими руками. Только деньги иногда дает воюющим, да оружие устаревшее туда охотно посылает, если выгода есть.

Жить бы да радоваться. А вот поди ж ты... Соседей этих она давно не видела. И вот сейчас они ее окликнули. Она знала, что Синтия была американка и по многу месяцев проводила за океаном, ухаживая сначала за матерью, потом за больной сестрой. Похоже, тяжелая онкология была бедствием для ее американской родни. Муж Синтии, состоятельный лондонский адвокат Джозеф, чаще всего одиноко выгуливал их маленькую, почти игрушечную, собачку и был в очевидной депрессии от одиночества. При редких встречах на прогулках в соседнем парке он не стеснялся ей об этом говорить. И хоть сейчас они были вдвоем с женой, по унылому виду мужа было понятно, что Синтия опять собралась в Америку. Вроде бы там ее больные родичи уже скончались, что ж она не бережет тут своего словно в воду опущенного и на вид вполне себе болезненного мужа! Вот и выхаживала бы его. Уж ему явно за шестьдесят. Опасный для мужчин возраст.

Словно прочитав ее мысли, Синтия сказала: «Знаешь, я завтра опять улетаю. А вот Джозефу летать врачи запретили. Приступы паники. Затяжная депрессия. Вчера мы с ним отдали нашу маленькую Милли на кремацию. И у собачек бывает онкология. Саркома лимфатических узлов. Она очень страдала. Не знаю, как он это перенесет, пока меня с ним не будет. Наш психотерапевт прописал ему активную социальную жизнь и прогулки. Как лекарство от уныния. Но Милли теперь нет, гулять ему будет не с кем и незачем. Чтобы немного отвлечься, мы в новый модный Кофешоп собрались. Поедешь с нами за компанию? Это недалеко. Там и знакомых можно встретить. Пообщаемся все вместе по-соседски. А крепкий кофе и сладости для нас с ним — заменители счастья».

В кафе было многолюдно, они с трудом нашли столик, у входа в туалет. Потому, видимо, и был никому не нужен.

Пока Джозеф выбирал у витрины сладости, Синтия продолжила разговор так, словно убеждала в чем-то именно себя:

«Нет, ему лететь не надо. Это слишком тяжело. — И, после недолго молчания: — Я ведь опять на похороны лечу. В этот раз, знаешь ли... У нас сын в Чикаго выбросился из окна. С тридцатого этажа, в день своего тридцатилетия. Он всегда любил символику цифровых совпадений. Да, да... Нет, нет... Просто так. Ни от чего. Депрессия. Очевидно, от нас с мужем унаследовал», — сказала. И замолчала, глядя на унылого Джозефа с подносом, полным больших пышных пирожных.

«Вот вам и мир под оливами, — подумала она. — Хоть из дома не выходи! Не знаешь, с какой чужой невыносимой бедой встретишься. Ни от чего. На ровном месте».

 

Срочник

 

Когда он был маленьким, он хоронил своих солдатиков под ковром в их единственной с мамой комнате. Она, когда торопилась, спотыкалась и сердилась на него. Но не сильно. Ведь малыш не шумел, не приставал к взрослым, а тихо играл в свои военные игры. Строил крепости, бородинские редуты, и всегда побеждал, и никогда не плакал. Друзья семьи удивлялись этой склонности, ведь в доме не было телевизора, а читала она ему Пушкина и Чуковского да сказки народов мира. То, что сама любила в раннем детстве. Откуда что бралось. «Странные игры у сына», — посетовала она однажды в разговоре с подругой. И трехлетний полководец игрушечной армии неожиданно ей ответил: «Ницего, мамоцька, пока я вырасту, какая-нибудь война да будет!»

В последние месяцы она уже привыкла, что до военного госпиталя путь не близкий. Электричка, автобус, потом немного пешком. Вот ей и вспомнилось его детское пророчество. И еще кое-что. Он ведь мог откосить от армии на вполне законных основаниях: сильная близорукость, выбитая в школьном футболе коленная чашечка да порванный мениск давали о себе знать. Иному бы хватило. Но не ему. На ее: «Не пущу! А если я на пороге лягу?!» — сказал с холодным спокойствием, ужаснувшим ее: «Прости, мама, перешагну». И отступилась. Не стала «нажимать на кнопки». А могла бы. Связи по работе и дружеские контакты вполне позволяли сделать это.

И полгода не прошло, как срочная служба обернулась для него бессрочным и долгим лечением.

Когда врачи вышли из палаты, она сказала: «Только сегодня узнала от твоих одноклассников, что, пока ты был там, твоя девчонка родила тебе сына. Никого слушать не захотела. И, смотри-ка, замуж не просится. Придет в себя от родов, приедет, думаю, навестить. А увидит тебя после всех операций и пересадки обгоревшей кожи на лице, если не испугается, поженитесь, наверное. Ее родители будут рады, что у внука отец объявился. Хоть бы и такой вот теперь… не красавчик уже... не красавчик. Зато теперь будет кому передать твоих солдатиков, антресоли от ящиков освободить. Наигрался ты уже. Доигрался. Помнишь, как в детстве раненых оловянных и пластмассовых солдатиков лечил? Каких только не было у тебя: и гусары, и уланы, и кирасиры, и комиссары в буденовках. Сдать бы это все в музей детской игрушки. Да вот наследник появился».

И мама впервые за последние месяцы без слез посмотрела ему прямо в глаза. И улыбнулась.

 

Хлам жизни

 

Нужно сразу бежать и делать то, что задумал, не откладывая. Забудешь потом не потому, что амнезия, а потому что в жизни все так, как на твоем рабочем столе: лежит бумажка, сверху другая бумажка ляжет, потом еще с десяток, и все погребено под кучей хлама. Часы и дни потом будут нужны, чтоб разобраться, что тут к чему и почему. Люди ведь дома не живут! Проснулись, умылись, убежали на работу. Поздно вернулся, умылся, уснул. Таким даже шумное шоссе под окнами не помеха: ночью затихает. Да и усталость дневная глаза и уши замела поземкой сна. Не слышно ничего, кроме утреннего будильника, будь он неладен. А в выходные — тоже вон из дома на природу. А дом — для того, чтобы было, где голову прилепить к подушке.

А тут вдруг — раз — и всемирный локдаун. Тут уж многие домашние сидельцы поневоле и шум шоссе сочли невыносимым, об обмене квартиры на тихий район задумались. А тут вдруг — раз — и опять офис открыли, и ты в любую погоду тащишь туда свою раздобревшую на карантине от домашнего питания тушку. Но ведь можно же превратить хлам жизни в храм! Ну и молиться тут потом на каждую морскую раковину, привезенную когда-то с Кубы или с Барбадоса, если повезло там побывать уже в новые времена по кредитной карте. Только ведь и храмы, бывало так, что взрывали, одни руины обугленные до сих пор. Выбор есть. Но он не велик.

Строй кумирню, пока все мирно. А прилетят «шахеды» — начнутся беды. Так что нужно бежать — жизнь продолжать...

 

 Джерри

 

Здравствуй. Сегодня видела тебя во сне. Мы страстно целовались. Разверстыми влажными губами ты словно бы поглотил мое лицо. Но было понятно, что больше мы ничего себе не можем позволить. Потому что у нас есть те, кто нас любит. Я не хотела, чтобы ты ее предавал. Она всегда нравилась мне. Такая милая, такая любящая, с пушистой белокурой головкой. Но ты уже не мог остановиться. И пошел за девушкой, которая только что слезла с шеста в ночном клубе и переходила дорогу к стоянке такси.

Я проснулась, но откуда-то знаю, что было потом. И неважно, наяву или во сне. Утром ты наконец-то посмотрел на нее. И увидел, что она спит на спине, закинув руку на голову, прикрывая ею лицо и словно защищаясь от удара.

Ее крепкие юные ноги были скрещены так, будто пытались защитить ее от насилия. А ладони были сжаты в кулачки, готовые дать отпор любому, кто посягнет на нее. Ночью она сказала, что ее зовут Джерри, что устала за длинную ночную смену. Две девушки заболели, и ей пришлось одной вертеться и сползать по столбу, как сказала бы ее бабушка, враскоряку. Перед двумя-тремя невеселыми клиентами. Посетителей в ночном баре было мало. Ковид распугал людей, сидят теперь дома, пытаются жен своих полюбить. Сказала она — и уснула. Он решил дождаться первого трамвая и немного подремал, сидя в низком старом кресле на тонких ножках. Уходя, скопировал номер ее телефона. И стал регулярно посылать ей деньги на этот номер. А вдруг это его дочь, подумал он тем утром, увидев, как она даже во сне пытается защититься от жизни. Ведь у него когда-то было много случайных связей, часто в командировках, с малознакомыми девицами и молодками. Буфетчицами в провинции, проводницами в вагонах СВ или горничными в дорогих отелях. Всегда — словно бы по взаимной страсти или добровольному хотению. Распылял свое семя без оглядки на СПИД или гонорею.  И всегда с этим везло.

А сердце всегда оставлял дома. У милой и нежной, бездетной жены.

 

Настоящий мужчина

 

У отца деменция. У сына аутизм. У мужа алкоголизм.

И только у тебя, Митька, все в порядке. С утра до вечера горло дерешь, песни распеваешь, сердце радуешь. Кенар ты мой голосистый. Что бы я делала без тебя? Ты мой единственный мужчина, с которым мне хорошо и надежно.

Вот сейчас подсыплю тебе корму, поменяю воду, почищу клетку, яблочко мелко нарежу. А ты пока полетай по комнате, мальчик мой золотой! Форточки я давно гвоздями намертво заколотила. Знаешь, наверное, почему. Должен помнить, как год назад в морозном феврале влетел ко мне через открытую форточку! Я тогда полы мыла, внаклонку, на коленках, как обычно, тряпкой мокрой возила, и вдруг слышу над головой, словно с небес, твое цвирканье! Не поверила такому счастью. Не иначе, именно небеса тебя ко мне и прислали. И мы стали спасать друг друга. Ты крылышко одно тогда слегка подморозил. Перышки выпали. Полинял немного, от стресса, скорее всего. Со временем пушком эти голые места прикрылись. Сколько ты тогда пробыл на морозе, пока нашел мою открытую форточку? Неизвестно. Но голос не потерял. Настоящий мужчина.

Не то что мои... Устала я с ними, понимаешь. Одна этот воз тащу. Беру работу на дом. В трех небольших фирмах бухгалтерию веду. Потому и комната у меня в квартире отдельная. А в большой, проходной, они все трое и живут. Живой балласт, куда их денешь. Полный дом мужчин. И только один из них настоящий. Потому что радость с собой несет, жить помогает и придает мне сил, а не забирает их безвозвратно.

Как раньше говорили: жена не рукавица, с руки не стряхнешь. А этих моих, как бы мужчин, и подавно.

 

Колокол боли

 

И вот когда душевная боль становилась совсем невыносимой, она закрывала глаза и словно бы погружалась в полудрему. И всеми силами души старалась вызвать одно и то же видение. Это был огромный тяжелый колокол, который раскачивался от стены до стены высокой старой колокольни. И она внутри колокола, опутанная веревками, раскачивалась вместе с ним. И больно билась о его стены, как железный колокольный «язык». От этого возникал гулкий и мощный звон. Тот самый набатный бим-бом, бим-бом. И оглашал окрестности. Боль во всем теле от этих ударов о стенки колокола была такой сильной, что это ощутимо заглушало и притупляло ее душевную боль. Это могло длиться бесконечно долго. Но всегда помогало пережить беду или потерю и в очередной раз восстать из пепла необратимых обстоятельств.

По своей работе она хорошо знала, что есть люди без воображения. Они органически не могут что-либо вообразить или представить. И это нисколько не мешает им жить. Более того, она поняла, что эти люди — счастливцы. Они живут только сегодняшним днем в горизонтальном мире! И даже не подозревают, что у жизни есть объем и вертикаль.

Но лучше бы всего этого не было, подумала психотерапевт Вероника Хохлова. И позвонила в старинный бронзовый колокольчик, вызывая следующего пациента. Таков был стиль и даже ритуал в ее работе. Большая коллекция антикварных колокольцев и колокольчиков самых разных размеров досталась ей в наследство. В старину именно так чаще всего звонили в барских домах, чтобы вызвать прислугу в спальню или столовую. И этот мелодичный перезвон, как она заметила, нравился ее пациентам. Успокаивал их — и, как оказалось, имел ощутимый терапевтический эффект. Сходный с тем, который она вызывала силой своего воображения, на грани бессознательного, раскачиваясь вместе с церковным колоколом, взывающим и вопиющим: Спаси, Господи, люди Твоя...

 

Кулек с подсолнухами

 

В Москве они жили на Садовом, рядом с американским посольством. Настолько близко, что однажды ее трусики, которые сушились на балконе, унесло во двор посольства! Наверное, это был знак, что ей, Наташе, предстоит жить в Нью-Йорке. Да она и хотела этого, честно говоря. После развода с мужем препятствий для этого не стало. И если в Москве у нее был муж Всеволод, которого она бросила, потому что он не хотел бросать любимую научную работу с нищенской зарплатой и заняться бизнесом, то в Америке у нее почти сразу появился Сеня, который бизнесом занимался еще в одесской школе, продавая одноклассникам жвачку, которую в изобилии привозил ему отчим, капитан дальнего плавания. Этому Сене наша Наташа вскоре родила новенькую дочку, которая оказалась «солнечным ребенком».

А ее первая дочка Маша, хоть и училась в Москве в элитной английской школе, возненавидела Н/Й, как говорится, с первого глаза. И вернулась домой к отцу в ту самую квартиру, где ее белье, когда сушилось на балконе, при сильном ветре могло улететь во двор американского посольства. Но сама она лететь туда не хотела. Любила Москву, любила отца, высокого, умного, да и просто красивого и родного человека. И не любила маленького, рыжего, юркого маминого нового мужа.

Однажды в дверь их московской квартиры позвонили. Отец Маши открыл дверь. На пороге стоял Сеня и держал за руку маленькую, рыжую, похожую на кулек с букетом подсолнухов, девочку лет пяти. «Не знаю, с чего начать, — сказал Сеня, не переступая порога, — но ваша Наташа сейчас в коме, и сказали, что надолго. После того как обрушился лифт в нашем высотном доме». И добавил отстраненно, как о чужой: «Там в лифте никто не выжил, кроме нее. Да и то, условно говоря. Пятидесятый этаж все-таки. Нью-Йорк есть Нью-Йорк. Возьмите девочку. Это ее дочка. Зовут Стеллой. Вот документы. А у меня там, в Америке, дела, не могу отвлекаться».

И Сеня, так и не перешагнув порога квартиры, поставил рядом с малышкой рюкзачок, видимо, с ее вещами. И побежал вприпрыжку по лестнице, не дожидаясь лифта. То ли он стал их бояться. То ли просто пятый этаж — не пятидесятый.

Поди теперь разберись.

 

Петь или не петь

 

«Мужа отправила на фронт, детей — к бабушке в Венгрию, а сама — к нему в Америку. И с ним — на Мальдивы! Теперь я — специалистка по роскошной жизни. Завела соцсеть. Научилась делать селфи и принимать позы. Ох, как надо мной тут поработали специалисты по женскому лицу и телу! Но главное — не это. А то, что он решил из меня певицу сделать. Интернет-диву. Искусственный интеллект нам в помощь! Мои песенки домашние, которые когда-то попались ему на глаза в интернете и понравились вместе со мной, такой милой, домашней, поющей на его родном языке, на идише, короче, напомнили ему, наверное, детство в Умани. Скорее всего, бабушка у него хорошо пела на родном. Родители вряд ли. Они у него технарями были, советскими инженерами. Школьником его вывезли сначала в Израиль, а потом в Америку.

Я ему говорю, уже тут, когда к нему приехала: «Язык этот наш — уже мертвый, забытый давно. Только для семейной кухни и годится. Давай я лучше на мове запою, много песен украинских знаю. Тоже ведь не русский, не английский, а родной язык для тебя». А он говорит: «Мне тут не политика важна, а твоя душа. Да и моя тоже».

А я и румынский с детства знаю, в Буковине долго родители мои жили. Могу и песни румынских цыган на их языке спеть. «Э-эй, ромалэ, чавалэ!»

А кудри мои черные, ореолом над головой стоящие, никто с ними управиться не может, даже дорогие стилисты американские, характерны бывают что для еврейки, что для цыганки. Образ сценический интересный можно создать. Нет, не хочет. Голосом моим теперь специалисты занимаются. Репертуар подбираем. Музыканты в очередь стоят, хотят в оркестрик наш попасть: такие деньги он за все это отваливает, не жалея, что диву даюсь.

Знаешь, мой первый муж, тот, что сейчас на фронт пошел, поэтом был неудачником. Не печатался никогда, денег ноль. Но стихи мне все время наизусть читал — и свои, и чужие. Память у меня цепкая, помню многое. На сцене это поможет, когда концерты пойдут. Так вот там длинная баллада чья-то была, запомнились строчки: «Откуда у парня испанская грусть?!»

Ну, почти как у моего сейчас! Откуда у Миши еврейская грусть?! Ведь с малых лет в Америке. Большой путь прошел, трех жен сменил. И ни одной среди них еврейки. Только вот я. Но не жена ему, при живом муже. Давно, кстати, ничего не слышно о нем. Улетала сюда, был жив. Сейчас не знаю. Боюсь его матери в Ужгород позвонить. А ведь мог получить венгерский паспорт, отсидеться дома или в Будапешт к детям уехать. Так нет. Романтик. Как этот мой Миша, несмотря на его миллиарды в айти-индустрии.

Так что скажешь, подруга? Петь мне или не петь? Или к детям улететь. И опять там в оркестр устроиться, флейтисткой. Флейту свою я и сюда взяла. Миша любит, когда я вечерами на него «тоску навожу». Еврейские мелодии по памяти играю.

Веришь ли, плачет...

 

Домашний арест

 

«Мне скучно, бес!» Помнишь, у Пушкина это, про Фауста, и чем там кончилось... А мне было не скучно, только если вокруг меня было много людей, и я всем был интересен. Ну и они мне... некоторые... немного.  Я подзаряжался от них, наполнялся энергией. Чувствовал если не радость, то удовольствие, словно от лакомых блюд. Да... И слюнки текли, и аппетит к жизни появлялся.

А теперь спроси, как это я оказался в этой одиночке, один на один с собой. И почему не сошел с ума, а написал вот эту книгу, за которой ты пришел ко мне и подписал контракт на издание. Хотел я назвать ее «Один в бескрайнем небе», да вспомнил, что такое уже было: мемуары летчика-высотника, который в стратосферу рискнул прорваться, кажется...

Или вот еще: «Одиночество бегуна на длинные дистанции». Но это выглядело бы смешно: какая тут дистанция в этой комфортной трехкомнатной одиночке! Одиночество, это когда все уже есть, и ничего больше не надо. Когда сбылось и свершилось даже то, о чем и не мечтал вовсе. И если ты даже не взошел на Эверест, то ведь постоял у подножья! Вот сейчас в тренде у издателей дневники всяких старорежимных, никому не известных ранее стариков и старушек. И обязательно с яркими интимными подробностями и деталями прошлых, неизвестных молодым времен. Молодежь, как ни странно, охотно это раскупает. Документалки повсюду в моде. И никому в голову не приходит, что это очередной издательский проект, который я сам придумал и на котором разбогател! Так и назвал свое детище: КнигаДок.

А вот себя и свою жизнь мне выдумывать не пришлось. Просто недосуг написать было. Но посидел взаперти, освободил время. И вот... Бестселлером книга станет, уверяю!

Деньги мне сейчас очень нужны. На адвокатов. Я уже год томлюсь под домашним арестом. Скоро суд. Выиграть я его не могу, потому что у выдуманных мною авторов дневников и воспоминаний о давней эпохе неожиданно обнаружились наследники! И они обещают предъявить вещественные доказательства существования своих родственников. И подали иски за клевету и оскорбление памяти своих предков. Вот такая фантасмагория. И фантастика, и горе в одном флаконе, дорогой мой Генри... сэр... Да, хорошо, что ты меня не забыл и помнишь, как мы играли за одну команду в Стэнфорде. И как я помог тебе сдать экзамены на магистра с помощью шпаргалок-невидимок, друг ты мой!

Написал-то я этот свой мемуар специально для вашего крупнейшего издательства за океаном. Разумеется, на английском. И рассчитываю покрыть твоим авансом судебные расходы. В этой рукописи таится такое взрывное устройство, что мне пришлось нанять двух бывших спецназовцев и дать четыре взятки на таможне, чтобы оригинал попал в нужные руки в кратчайшие сроки. Электронное издание никого не всколыхнет. А вот рукописный оригинал, сам знаешь, Генри, даст нам с тобой навар, как от жирной домашней курицы! Тайное знание из первых рук дорого стоит.

Кстати, давай поедим. Сейчас мой повар как раз куриный бульон с лапшой принесет. Народный пенициллин, как считала еще моя бабушка. Ты ведь еще не знаешь, кем она была на самом деле? И почему так много документов мне оставила. Хочешь узнать? Сейчас расскажу. Да ты ешь, ешь.

Водку будешь?

 

Глициния

 

Она применила к нему удушающий прием. Дыхание перехватило. Он поначалу даже оцепенел. Но поднапрягся и вырвался из цепких и сильных объятий. Глициния осталась позади. Буквально в нескольких шагах от него стояла его смерть. Ну, не стояла, а свисала с высокой каменной ограды, увитой плющом и мощными ветвями его несостоявшейся убийцы.

Да! Он мог умереть, — подумалось. И он похолодел. Но не от мысли об этом, а, скорее, от испуга и внезапного онемения всех чувств.

Так вот что такое неожиданность, внезапность! Вот что такое несчастный случай! Шел по улице, задумался и... его не стало.

Он как всегда, видимо, ничего не замечал вокруг. Вот и не заметил, что на высокой каменной ограде у соседей уже по второму разу за это лето расцвела старая мощная глициния со змеевидными толстыми ветвями, похожими на клубок питонов, не иначе! Необычно это как-то. Позднее цветение и заставило ее отрастить новые гибкие, хищные ветви-стволы и перекинуть их через высокую изгородь на улицу, наперекор сезонному увяданию.  В августе! Когда соки земные и токи небесные иссякают. А значит и сил для цветения и свивания ветвей в тугие узлы должно бы быть поменьше.

А вот не смирилась, не отцвела, а заупрямилась, как женщина на излете лет. Вот захотела — и опять зацвела. И распустила свои коварные, гибкие и цепкие ветви, и цепляет ими прохожих за одежду, а то — и за шею.

Зазевался. Думать надо меньше! Правильно, дома Лора все время злится и говорит, мол, думаешь много. «Ну, и чего ты там опять надумал?» Бывало, спросит внезапно, и как плетью огреет по голой спине. Аж горячо станет.

Лора... да... Это она. Это ее прием во время любовных игр: слегка придушить, чтоб вызвать судороги, ускорить момент любовного восторга. Он недавно заметил, что стал бояться ее. Мало ли, затянет красную ленту на его шее потуже. Опомниться не успеешь.

И вот теперь — эта пышнотелая, старая-то уж по уму глициния. Стареющая, вернее... да... как Лора.

Он вспомнил, что однажды сам привез ростки глицинии из поездки по югу Франции и подарил соседу, чтоб подружиться, когда они только въехали в купленный ими в кредит таунхаус в третьей зоне Лондона. Англичане давно поняли, усвоили и сообщили миру, что покупать нужно не столько хороший дом, сколько хороших соседей.

Сколько же лет этой глицинии? Не меньше двенадцати.

Да... да уж... значит, это его глициния. И она зачем-то его остановила таким жестким, опасным для жизни способом?

А вот если бы он в этот вечер прошел мимо? И если бы глициния не применила к нему, такому рассеянному и доверчивому болвану, очкарику, ботанику, тюфяку, удушающий прием, остановивший его, то он никогда бы не услышал за соседской оградой хорошо знакомый ему послесовокупительный, булькающий смех своей жены. Такое ни с чем не перепутать.

В последнее время его Лора зачастила в гости к оперной звезде в отставке, живущей неподалеку. Якобы стала там брать уроки пения, развивать связки. Дескать, настигла ее профессиональная деформация голоса. Школьным учителям это знакомо. А правильное пение улучшит ее здоровье. Да уж, да уж... Он раньше как-то совсем об этих частых ее отлучках не задумывался.

Думать-то, оказывается, надо не меньше, а больше! Подумал он. И открыл калитку в соседский сад.

«Знаете ли, — скажет он им, — вечно мяч нашего сына к вам через забор залетает. Надо бы вернуть мяч-то.

А жену можете себе оставить.

Мне она больше без надобности, sorry».

Прямо так и скажет. Вот прямо как-то так... Подумал он. И пошел дальше по улице. И никакую калитку он не открыл. Не посягнул на личное пространство хорошего, в общем-то, соседа. Не решился. Sorry.

А глицинию нужно обрезать. Пора, пора укоротить эту наглую, ветвистую, жадную до жизни красотку. И попробовать укротить дикий темперамент неистовой Лоры. Он примет это решение, когда вернется с прогулки, во время которой с полной отдачей обдумывает свою новую научную идею.

Да уж... Да…