Епифания

 

От автора

 

Не секрет, что жители малых городков любят поругивать свое скромное гнездо, но и гордятся им сверх всякой меры, если в нем есть хоть какая-то достопримечательность: какой-нибудь особенный храм, или источник, или каменоломня, или великий полководец, который в детстве бегал по этим улочкам босиком.

Так, жители Белева гордятся тем, что в их городе была изобретена яблочная пастила, равной которой нет не только в нашем Отечестве, но и во всем мире, одоевцы полагают, что на их земле водились первые в России допотопные слоны, а новомосковцы справедливо утверждают, что из родника в их городском парке вытекает великая река Танаис — она же Дон.

Не мне, старому провинциалу, посмеиваться над этими милыми чудаками, которым природа не даровала ни сверкающих альпийских вершин, ни коралловых рифов, ни грандиозных водопадов, а история не оставила в наследство ценной недвижимости в виде античных храмов и средневековых замков. Я сам, помнится, называл в одной заметке мой город Тулливудом, потому что в нем как раз снимали сцены глупого детективного сериала.

Но наш провинциальный снобизм, вопреки снобизму столичному, не должен заслонять от людей некоторые события истинно мировые, которые происходили у нас дома, только потому, что мы, вглядываясь в заморские миражи, слишком редко заглядываем себе под ноги и спотыкаемся о неприбранные кости наших предков.

Легенды о таких событиях, изменивших ход истории до неузнаваемости, до сих пор ходят среди жителей поселка Епифань Тульской области, который раньше был районным центром, уездным городом, а еще раньше… Но, впрочем, все по порядку.

 

Епифанский Ромул

 

Всемирная цифровая Толкопедия гласит, что город Епифань был заложен между 1566-м и 1567 годами князем Иваном Федоровичем Мстиславским по указу его двоюродного дяди — царя Ивана Васильевича Грозного в числе семидесяти городов южной украйны (то есть — окраины) Русского государства для обороны от крымских и ногайских татар. Эту информацию Толкопедия всосала из подлинных источников, которые мы не собираемся оспаривать, даже если бы нам этого и хотелось.

Но природный ум подсказывает, что искусственные толкотологи, которые составляют для нас всеобщее мировое мнение, могут что-то напутать, чего-то не понять, а где-то и прилгнуть по своему хитрому обыкновению. И вот на месте любого епифанского старожила я бы задал уважаемым толкопедистам несколько простых вопросов, если, конечно, мои оппоненты не представляют собой набор бессловесных разноцветных проводков и жестяных таблеточек.

Почему наш всемирно-исторический поселок называется Епифань, а не Мстиславль или, скажем, Грозный, в честь своих основателей? Почему иностранные путешественники, задолго до Ивана Грозного и его двоюродного племянника, упоминают в этих краях Епифанов лес, Епифанов луг и Епифаново болото? Почему у такого древнерусского города такое древнегреческое название, наподобие тех, что появляются на картах Новороссии лишь при Екатерине Второй?

И почему, наконец, во время Епифанской медовой ярмарки по улицам бегает здоровенный кукольный мужик в красной рубахе с соломенной башкой, и без всякой Толкопедии все отлично понимают, что это основатель города, легендарный Епифан, который для нас есть то, чем был для древнего Рима вскормленный дикой волчицей мифический Ромул.

С той разницей, что до Ромула нам здесь нет никакого особенного дела, а про Епифана я сейчас расскажу.

 

Чашник великого князя

 

Я погружусь в те времена, которые принято называть эпохой Куликовской битвы, когда Епифани, наверное, еще не было, но, возможно, существовал герой моего сказания по имени Епифан Давыдович. То, что он попал в исторические документы не под полуименем Епишка, а под полным именем и отчеством, свидетельствует о его знатности, как у иноземных дворян приставка «фон» или «де». И хотя его должность при дворе великого Рязанского князя называлась «чашник», это вовсе не означает, что он был кем-то вроде винного официанта, называемого во Франции «сомелье».

То есть, исторические предшественники Епифана Давыдовича, действительно, могли и сбегать в погреб, и поднести князю чашу с медом и, пожалуй, даже «поставить» этот мед на своей домашней фабрике, но это было в незапамятные домонгольские времена, когда княжеский стольник действительно накрывал на стол, конюший чистил лошадей, а ловчий ловил дичь. В те же времена, которые я здесь пытаюсь изобразить, чашник, стольник, конюший и прочие княжеские слуги уже были придворными и даже принимали участие в заседаниях княжеской думы. Сами же заседания по древнему обычаю могли проходить на пиру, где чашник, разумеется, мог наполнить чашу как своему повелителю, так и себе.

На одну из таких сессий в палатах великого князя Рязанского я и предлагаю перенестись читателю, если он, конечно, не потребует у меня протокола с княжеской печатью и рукоприкладством участников, который, к сожалению, не сохранился.

Напомню, что на дворе примерно 1380 год от Рождества Христова, который наши предки считают 7534 от Сотворения мира. Орда еще существует, но ее как будто уже и нет, а России еще и нет, но она существует. Это безобразие, при котором русские князья только и делают, что интригуют и лезут друг на друга, а ханов убивают и меняют чуть не каждую неделю, называется Великая Замятня и означает кое для кого невиданный шанс выскочить из низов на самый верх, а для кого-то — и сгинуть навеки, свалившись с самой вершины.

А поскольку наши герои не учились на истфаке и ничего не знают о своем всемирно-историческом периоде, то они попеременно дружат то с Москвой, то с Ордой, то с великим княжеством Тверским, а то и с великим княжеством Литовским, которое историки для удобства называют ВКЛ. Но чаще не дружат. Каждый из них спит и видит, как бы расширить свою территорию и набить сундук казной за счет соседа. И на своих производственных пирах они, естественно, обсуждают, как бы сговориться по мудреному праву феодальных отношений и напасть на кого-нибудь, пока этот кто-то под благовидным предлогом не напал на них с кем-нибудь еще.

 

Дума Олега Рязанского

 

В кабинете великого князя Олега Ивановича, называемом горницей, мы не находим глобуса, изобретенного несколько позднее, или географической карты Древней Руси, которая вряд ли использовалась рязанскими стратегами. Однако мы рискуем предположить, что в центре горницы находится макет Великой Тартарии, изготовленный фряжским географом Антонио Прозерпини из города Кафы (ныне Феодосия) и включающий русские земли вместе с примыкающими землями соседних эуропских стран.

Макет Антонио Прозерпини, к сожалению, не дошедший до наших дней, выполнен с высочайшим искусством и содержит не только миниатюрные изображения крупнейших городов Востока, Руси и Европы, но и лесные массивы, выполненные из мха, и хрустальные горные вершины, и бескрайние пустыни Азии из просеянного речного песка, и слюдяные моря, в которые впадают слюдяные же реки, и даже типичных представителей того или иного региона — глиняных верблюдов, медведей и львов, моголов, арапов и франков, среди которых, по краям этой Ойкумены, можно обнаружить и такие существа, которые сегодня считаются фантастическими, как то единорогов и крылатых драконов Китая, а также косматых арктических жителей с песьими головами.

Это наглядное пособие, без которого уважающий себя стратег не может одержать ни одной полноценной победы, стоило великому князю нескольких деревень, он использует его лично для демонстрации своих военных планов и не разрешает трогать даже будущему повелителю Рязани, сыну Феде, который уже умудрился отломить хвост Левиафану и сбить с вершины горы Арарат миниатюрный Ноев ковчег.

Выдернув деревянного богатыря на булавке из центра Рязанского княжества, Олег Иванович втыкает его в место слияния Оки и Москвы-реки, где находится бывшее рязанское владение Коломна.

— Как пойдет наш брат Ягайло на Русь, то Дмитрий Иванович Московский всей силой выйдет встречь его на Тверь, мы же вернем нашу отчину Коломну, — говорит князь, хитро почесывая бородку.

— Рязань опустеет, а Мамай и ударь на ны с тылу, да и возьми Рязань! — возражает князь Пронский, вынимая фигурку татарского всадника из бархатной кубанской степи и втыкая в опустевший рязанский град.

— Побьем Мамая с братом Димитрием заодин, вернемся с дикого поля, да и прогоним брата Димитрия из Коломны, — предлагает боярин Пустосвят, передвигая две фигуры русских богатырей против одной фигурки татарского всадника, а затем сбивая одну из русских фигур другой.

— Поможем царю Тохтамышу сести в Сарай на Мамая место, и он за то отдаст нам Коломну с заоцкими землями, а Димитрию быти при нас молодшим братом, — высказывается стольник Захарий, вынимает из-за Волги нарядного хана Тохтамыша и втыкает его в дельту Волги, где расположен Сарай, а рязанского богатыря перемещает в Москву, на место московского.

Московский князь при этом падает на пол. Поднятая рука Дмитрия отскакивает, и великий князь Олег, бросившись на колени, собирает поврежденную фигурку.

— Тебе бы, Захарий, булавой гвоздити, а не совет держати, — укоризненно замечает Олег Иванович, пытаясь приставить Дмитрию отбитую руку.

И тут чашник Епифан Давыдович, который редко суется в стратегические вопросы, но быстро соображает, откуда что взять и переложить в казну, чтобы в одном месте не опустело, а в другом прибавилось, издает многозначительное «кхе-кхе» и привлекает всеобщее внимание.

— Из каких, извиняюсь, средств? — спрашивает Епифан Давыдович с хитрым прищуром.

— Ась? — одновременно недопонимают удельный князь, боярин и стольник, которые, не имея экономического образования, еще не знают, что война есть продолжение экономики другими способами.

— Из каких средств предполагаете брать Коломну и сражаться супротив безбожного Мамая? — повторяет Епифан Давыдович и, будучи человеком остроумным, не отказывает себе в удовольствии афоризма:

— Боярин — не мельница, даром руками махать не будет.

 

Бюджет по-русски

 

И действительно, Древняя Русь вообще и Рязанское княжество в частности еще не обладали теми ресурсами, которые делают нас богатейшим государством бедного мира, а вернее, не знали, что они ими обладают. Здесь не было ни собственных месторождений серебра, ни золотых приисков, ни алмазных копей. Товарно-денежные отношения находились в самом зачатке, и князь Олег еще даже не отчеканил первую рязанскую деньгу по примеру Дмитрия Ивановича Московского. Все драгоценности были импортные, ресурсы состояли из зерна, соли да рыбы, а роль пресловутого нефтедоллара, столь вожделенного нашим зарубежным партнерам, играла так называемая «мяхкая рухлядь», а попросту сказать — меха.

Заслушали казначея. И даже с учетом золотой княжеской шапки, переданной Олегу Ивановичу по наследству, выходило, что сокровищ едва хватает, чтобы заплатить выход очередному татарскому хану, который рано или поздно займет престол в Сарае. Воевать было не на что — не то что с татарами, но и между собой.

— Обложим данью мордовских князей, — неуверенно предложил князь Пронский, но Олег Иванович возразил наивному родственнику:

— Самих бы не обложили.

— А давайте разводить ловчих соколов, кречетов да ястребов! Ханы их любят, — ляпнул боярин Пустосвят, а знаменитый остряк Захарий возразил:

— Сам-то гол как сокол, а туда же — соколов водити!

— Кожи надобно промышляти! — твердил сурожской гость, купец, успешно поставляющий русские кожаные товары в город Сурож (ныне Судак).

— Красной рыбой богата Ока! Будем икру продавати в немцы! — надрывался стольник Захарий, сам заядлый рыбак.

Как обычно бывает на Руси, парламентские дискуссии переходили в базар и не приводили ни к чему, кроме личных выпадов и оскорблений, так что великому князю наконец пришлось постучать серебряной лжицей по золотому кубку для восстановления порядка.

— Слово предоставляется чашнику Епифану Давыдовичу, — объявил Олег Иванович.

Епифан Давыдович развернул пергаментный свиток с тезисами своего доклада и приступил к выступлению, которое в интересующий нас период называлось просто «речь».

 

Речь Епифана Давыдовича

 

Речь Епифана Давыдовича на княжеской думе начиналась с риторического вопроса:

— Что есть веселие Руси, государи мои?

— Пити! Пити есть веселие Руси! — оживились думцы, как всегда оживляются при упоминании пьянства русские люди, даже непьющие.

— Со времен князя Владимира Ясно Солнышко Русь на том стоит, — продолжал Епифан Давыдович. — И ныне, как при святом Владимире, доходы от продажи хмельного меда по Залесской Руси составляют до трети казны удельного княжества.

— И бесермен русский мед любит, — напомнил сурожский гость.

— До упоения, — согласился Епифан Давыдович. — А как учнем продавати рязанские меда в немцы, да во фряги, да в греки, то и сундуков не хватит для злата в казне великого князя.

— Твоими устами — да мед пити, — пробормотал Олег Иванович, машинально прихлебывая из своего кубка импортную мальвазию, которую ему привозили из Италии через Крым.

Епифан Давыдович приступил к экономическим выкладкам, которыми мы не будем утомлять нашего читателя. Однако, если его прогнозы были верными хотя бы отчасти, то выходило, что уже через полгода он готов поставить такой объем хмельного меда, который зальет все постордынское пространство плюс земли Ливонского ордена и ВКЛ, позволит полностью покрыть дефицит бюджета Рязанского княжества, выплатить долги Орде за семь лет и набрать огромную кованую рать из тех удельных князей, которые продались Москве.

— Мед — это копья и мечи. А копья и мечи — суть власть! Стало быть, мед — это власть! — завершил свою речь Епифан Давыдович, сам удивляясь силе своего красноречия.

В горнице воцарилось молчание, прерываемое лишь бульканьем наполняемых чаш.

— Это ж сколько надо меду — весь мир упоити? — заметил кто-то из перелетных служилых князьков, которым подчас не то что выпить, а и закусить было не на что. — Разве у мордвы отняти?

— У мордвы отнимати — себе дороже, — возразил сурожский гость.

— Верно, — с неожиданной легкостью согласился Епифан Давыдович. — Нам нужен собственный промысел. А на то и надобен медовый ухожай.

— Медовый урожай? — переспросил Олег Иванович, возвращаясь из грез, в которых он, осыпаемый цветами, въезжал под колокольный звон в Москву, где коленопреклоненный молодший брат Дмитрий вручал ему ключ от града.

— Ухожай — ну, медовые угодья для бортничества, — пояснил ему князь Пронский этот специальный термин.

— Я прекрасно знаю, что такое ухожай, — наморщился Олег Иванович и милостиво кивнул чашнику.

Поклонившись сюзерену в пояс, с отмашкой, Епифан Давыдович продолжал:

— Новый бортный ухожай Рязанского княжества может полностью обеспечить медом три таких государства, как королевство франков, Германскую империю или половину Византийского царства, — заявил он и воткнул фигурку медведя в лесной массив близ самого истока реки Дон, где сейчас находится наш всемирно-исторический поселок Епифань.

 

Лесной Колумб

 

Авантюра Епифана Давыдовича была рискованным предприятием, но люди в те времена жили бурно, интересно и недолго, бросаясь и не в такие приключения. Основанием ее послужило то, что во время охоты на медведя в урочище Березуй по пьянке наш герой заблудился в дремучих лесах и был так покусан пчелами, что едва не умер от интоксикации, но зато полностью избавился от запоя, коим страдал при начале поездки. Это происшествие привело чашника к выводу, что где-то поблизости находятся богатейшие медовые угодья.

В том случае, если расчеты Епифана Давыдовича были верными, он собирался поселить в необитаемых лесах Верхнего Дона колонию профессиональных мордовских бортников и наладить здесь такой выпуск легкой алкогольной продукции, какого еще не видела пищевая промышленность Средних веков. Если повезет, то уже к началу 7535 финансового года чашник предполагал полностью насытить медом собственный рынок и рынок Суздальско-нижегородского княжества, а в следующем финансовом году выйти на рынки ВКЛ и Любека.

Однако, зная крутой нрав князя Олега Ивановича, Епифан Давыдович понимал, что с пустыми руками ему в Рязань лучше не возвращаться.  И, отправляясь в эту рискованную экспедицию, он уповал лишь на Бога как некий русский Колумб, перед которым вместо бескрайних вод расстилались дремучие леса, а вместо пряностей и злата мерещились медовые реки в кисельных берегах.

Те места, в которые отправлялся Епифан Давыдович с отрядом боевых холопов на случай нежелательной встречи с финно-угорскими аборигенами, были покрыты густыми дубравами. Если здесь когда-то и обитали неведомые племена срубных, так сказать, культур, то они давным-давно повымерли или разбежались из-за превратностей международного климата. Русский народ сюда еще не добрался, а степному народу в лесу и делать было нечего.

Так что Епифан Давыдович продирался сквозь чащу день за днем, неделю за неделей, не встречая никого, кроме оленей да кабанов, и ни одна пчела, как нарочно, не прожужжала за это время мимо его шелома.

Однако, как это часто бывало с великими географическими экспедициями прошлого, их участники, стремясь к какой-либо пошлой практической цели, вместо этого находили что-то гораздо более важное и невольно расширяли наши представления о мире. И, если все мы знаем, что исток великой реки Дон находится в городе Новомосковске, где прежде расстилалось легендарное Иван-озеро, то этому знанию мы, пожалуй, обязаны именно нашему герою.

— Какое имя будет сему блату (то есть болоту), — справлялся на привале писарь, выполняющий при чашнике роль картографа.

— Епифаново болото, — мрачно бросал наш герой, выстругивая себе зубочистку из дубовой щепы.

— А сему лугу?

— Епифанов луг.

— А сей…

Но писарь предпочел больше не донимать своего мрачного шефа пустыми вопросами и сам нанес гусиным пером на пергамент: «Епифанов лес».

 

Вещий сон

 

Бортник Сысой, сопровождающий экспедицию в качестве эксперта, исследовал каждую липу и каждый дуб Епифанова леса, но не находил и следа пчелиных семейств, необходимых для медового промысла. Они даже не встретили ни одного медведя, который бы привел их к пчелам, как дельфин приводит рыбаков к рыбным косякам.

Съестные припасы подходили к концу, люди начинали роптать, да и сам Епифан все меньше верил в собственную затею. Наконец он вынужден был объявить своим спутникам, что их путешествие завершится через одно днище пути, на том месте, из которого проистекает река Дон. А затем они нанесут исток Дона на чертеж Рязанской земли и отправятся домой — с медом или без него.

Помолившись Богу и выставив караул, путешественники стали укладываться на ночлег, однако Епифану Давыдовичу было не до сна. Сысой у него под боком издавал такой виртуозный храп, который ни разу не повторялся ни в одной из своих рулад и ни на секунду не ослаблял внимания слушателя. К тому же и мысли об объяснении с грозным князем тревожили незадачливого исследователя, он выстраивал систему оправданий и даже подумывал о переходе на другую службу, вплоть до бегства в Орду, и наконец, обувшись, вышел из душного шатра.

Часовой мирно почивал у остывающего костра. По чернильному небу скакала на месте Большая Медведица среди роя звездных пчел. Лес шумно дышал, шуршал и потрескивал, словно ворочался во сне.

«Вот где на всех довольно меду», — подумал Епифан о небе, устроился среди мшистых корней древнего дуба, как на диване, мысленно произнес: «Слава тебе, Господи!»

И уснул.

Епифану приснился медведь, который выглядывает из-за дуба и манит его за собой.

— Это куды? — спрашивает Епифан медведя.

— По моим по пятам, — отвечает медведь.

Вслед за медведем Епифан спускается к Дону, мерцающему сквозь заросли золотистыми бликами, и, споткнувшись о корень, падает с берега.

Вода в реке оказывается густой, вязкой и сладкой на вкус. Это мед. Мед затягивает Епифана на дно, и он понимает, что утонет, если не выпьет всю реку до дна.

— Помогите! Тону! — кричит Епифан.

А медведь в золотой княжеской шапке грозит ему с берега лапой:

— А ты не корыстуйся!

Епифан Давыдович бьется из последних сил, утопая в сладкой трясине, и просыпается. Часовой трясет его за плечо. Среди деревьев занимается румяная заря. Поляна покрыта росой, и утренний холод пробирает до костей. Из глубины леса доносится медвежий рев и жалобный крик:

— Помогите!

— Мишка в лесу человека дерет, — сообщает часовой и зевает сладко-пресладко, до вывиха челюсти.

 

Находка Сысоя

 

Материалисты утверждают, что сновидение является фантастическим отражением нашего реального опыта и не может содержать ничего, кроме того, что мы когда-то уже видели, думали или переживали. Однако на самом деле сны могут нам показывать такие места, в которых мы никогда не были, и таких людей, которых мы не знаем. И хотя они действительно бывают связаны с нашей жизнью, чаще они показывают то, что вне ее — до или после.

Так вышло и с вещим сном Епифана Давыдовича, который показал ему будущее вроде и похоже, но не совсем так. На самом же деле вышло вот что.

После того, как Епифан Давыдович перестал прерывать храп Сысоя, поминутно тормоша его за плечо, бортник всхрапнул так громко, что пробудил сам себя. Минуты с две он не мог еще сообразить, кто он такой и где находится, а затем натянул свои средневековые тапки-поршни и вышел на улицу. В лесу было довольно светло от яркого света звезд, и, орошая кусты, Сысой приметил то, что безуспешно искал несколько дней — помет крупного зверя.

На поломанных кустах Сысой обнаружил клок медвежьей шерсти. Он спустился к реке и увидел на песке след огромной когтистой лапы, и тут же раздался оглушительный треск, словно ливонский рыцарь на бронированном коне скакал через лес.

Сысой не мог видеть того сна, который привиделся Епифану Давыдовичу, но, как и во сне чашника, медведь стоял на задних лапах во весь свой громадный рост и махал ему лапой из-за дерева, словно звал за собой.

Не поворачиваясь к медведю спиной и стараясь не переходить на бег, Сысой стал пятиться назад, к тому месту, откуда пришел. Медведь опал на передние лапы так грузно, что земля содрогнулась под его тяжестью, и мягко пошел за Сысоем. Сысой пошел быстрее, медведь шел следом, треща кустами и отфыркиваясь. Вдруг ужас окатил бортника жаром с головы до ног, и он бросился наутек. Он бежал, как во сне, перебирая ногами с невероятной скоростью и оставаясь при этом на месте. Медведь размашисто скакал за ним.

В то время, когда люди с факелами и копьями отогнали медведя от дуба, на котором сидел Сысой, было уже совсем светло и от реки по траве полз густой пар. Сысой угнездился в развилке дерева, упираясь ногами в ствол и засунув голову в дупло, так что снизу казалось, что на дереве сидит человек без головы.

Сысой тихо смеялся и что-то напевал, и эти звуки, отдаваясь в полости дупла, доносились гулко, как из-под земли.

«Ужахнулся великой ужастью», — подумал Епифан и позвал бортника ласково, чтобы не спугнуть.

— Спущайся, Сысоюшко. Ушел мишка-то.

— Не спущусь, — отвечал Сысой через гулкий рупор пустого дерева.

— Для чего же не хочешь ты сойти? — уговаривал товарища Епифан Давыдович, стараясь держать себя в руках.

— Сладостно мне. Буду на дубу жити, — отвечал Сысой и тихо рассмеялся.

 

Медовый ухожай

 

Эта глава моего сказания является наиболее спорной с исторической точки зрения, поскольку она основана на самых ничтожных документальных данных, подкрепленных самыми буйными фольклорными вымыслами. Однако я полагаю, что без нее мне не удастся создать убедительное изображение всей дальнейшей судьбы моих героев, моего поселка и моего Отечества.

К тому же, в любом случае, я не надеюсь угодить сухому ученому педанту с его неизменной кривой усмешкой, даже если до самой бороды засыплю его ветхими грамотами, цитатами и ссылками на ссылки ученых трактатов. Педант мне не поверит, поскольку и не доберется до этого места. Так что я буду, как обычно, апеллировать к моему доброму читателю, который любит читать удивительные истории не меньше, чем я люблю их сочинять.

Итак, путешественникам удалось спустить с дерева обезумевшего Сысоя, обвязав его вокруг талии канатом и перекинув конец каната через сук, на котором тот сидел. Однако и спустившись на землю бортник не сразу пришел в себя, но боролся со своими спасителями и порывался вернуться на дерево, так что его пришлось связать и отнести в шатер на шесте как пойманного зверя.

Епифан Давыдович, который, несмотря на свой важный чин и бороду, был довольно молодым и ловким человеком, взобрался на развилку дуба и обнаружил то, что еще требует удовлетворительного научного объяснения. Ствол огромного дуба был пуст изнутри и наполнен густым вязким веществом, словно бочка.

Просунув в дупло руку до локтя, Епифан Давыдович зачерпнул пригоршню вещества и осторожно полизал собственную ладонь. Это несомненно был мед какого-то неизвестного сорта — сладкий, душистый и… хмельной. Да-да, вы не ослышались, дорогой читатель, а Епифан Давыдович, который, по сути дела, исполнял обязанности рязанского министра ликеро-водочной промышленности, тем более не мог ошибиться.

Нам не известно, что за странные пчелы собирали мед в этот природный резервуар и в какую таинственную реакцию вступил их урожай с древесиной этой природной дубовой бочки, но обнаруженный мед без всякой предварительной обработки бил по мозгам. Притом он бил по мозгам так сильно, что Сысой, засунувший голову в дупло от страха, как страус прячет голову в песок, мигом надышался его паров и не мог протрезвиться до следующего утра.

Как человек государственный, Епифан Давыдович взял пробу таинственного вещества, опустив котелок на веревке во чрево дуба, а затем забил дупло собственным щитом и запечатал его восковой печатью, несмотря на энергичные возражения товарищей.

Продолжая осмотр Епифанова леса, путешественники обнаружили еще одно такое же полое дерево чуть меньшего диаметра, а дальше еще и еще — некоторые толщиной чуть больше руки и объемом с обычную бутылку, другие, размером не уступающие африканскому баобабу, а емкостью — железнодорожной цистерне.

Все они были наполнены медом до середины или до самого верха, а из некоторых сладкое вещество перетекало и через край, образуя у корневища густые вязкие лужи.

В тот памятный день путешественникам было не до отдыха. Они подставляли под медоносные деревья специально привезенные с собою емкости и к вечеру заполнили ценным грузом целую телегу. Однако мед не кончался и после того, как были наполнены все котелки, фляги и меха из-под воды.

Снимая пробы чудесного напитка, путешественники изрядно окосели и не замечали даже того, что изгнанный медведь, вернувшись, спокойно бродит среди них, вылизывая и опустошая любезно наполняемые ими емкости.

Работа закончилась лишь за полночь, когда работники повалились и уснули, кто где, а Епифан дополз до шатра и, не раздеваясь, прикорнул щекой на том, что показалось ему толстой шубой.

«Мало бочек. Надо паки бочки делати», — думал Епифан с блаженной улыбкой.

Вдруг жаркая шуба под ним зашевелилась и шумно вздохнула.

— Ты хто? — спросил Епифан шубу, трезвея от неожиданности.

— Я-то знаю, хто я, да ты-то хто? — проворчала шуба сиплым басом.

— Яз Епифан Давыдович, — пробормотал чашник, догадываясь, что сходит с ума.

— А яз — Михайло Потапович, — молвил медведь человеческим голосом.

 

Тучи над Рязанью

 

В то время, когда отряд Епифана Давыдовича скитался по лесам в поисках медового Эльдорадо, международная обстановка накалилась настолько, что рязанскому князю уже было не до пищевой промышленности. Великое княжество Рязанское так стиснули со всех сторон его мнимые друзья и явные враги, что речь уже шла не о величии, но о самом существовании этого злосчастного государства и его храброго князя.

Если не ошибаюсь, события развивались следующим образом. Ставленник Тамерлана хан Тохтамыш вытеснил ставленника Мамая хана Тюляка из столицы Золотой Орды города Сарая. Мамай, естественно, хотел прогнать Тохтамыша из этого мегаполиса обратно в заволжские степи и единолично управлять всем постордынским пространством от имени малолетнего потомка Чингисхана. Но война, как известно, есть продолжение экономики другими средствами, и, перефразируя чашника Епифана Давыдовича, темник Мамай понимал, что мурзы — не мельницы, чтобы бесплатно махать руками.

Для ведения полноценной средневековой войны требовалось серебро, золото, железо, зерно и еще многое, чего не было в степях, где кочевал бесприютный Мамай, но, вероятно, было в избытке в быстро богатеющем княжестве Московском.

С 1374-го года, когда между Дмитрием Ивановичем Московским и Мамаем произошел конфликт, называемый в летописях просто «розмирье», московский князь задолжал татарскому правителю такую сумму, которой хватило бы на десяток отличных средневековых войн. Но Дмитрий Иванович, как и любой великий политический деятель, не собирался отдавать долг по-хорошему.

Мамай послал за выходом «тьмочисленный» корпус из четырех татарских мурз во главе с неким татарским генералом по имени Бегич. Князь Дмитрий перешел Оку и двинулся навстречу во главе не менее тьмочисленной сборной рати русских князей. Встреча противников состоялась на территории Рязани, на берегу реки Вожи.

Не будем пересказывать ход сражения, о котором известно не больше, чем о любом другом сражении этой кровопролитной эпохи. Для нас важно знать, что князь Олег Иванович Рязанский не выступил на стороне татар против Москвы, вторгшейся в его земли, но и не поддержал Москву против татар, вторгшихся в Рязанское княжество. Он вообще не участвовал в этом сражении, где отличился, между прочим, его вассал князь Пронский.

Согласно летописи, татары в этой битве потерпели сокрушительное поражение. Все пять ордынских вождей, включая самого Бегича, были убиты, оставшимся удалось бежать в степи, поскольку ночью русские не могли преследовать их в темноте, а утром были заняты грабежом брошенного лагеря.

В том же году Мамай снова пошел на Москву с той же целью, и снова через Рязань. До Москвы он не дошел, но Переяславль Рязанский захватил и сжег. Сам Олег Иванович отбивался ручным боем, еле успел спастись и ускакать на московскую сторону Оки, весь «изъязвленный» стрелами. Тем временем Дмитрий Московский соблюдал вооруженный нейтралитет, выстроив на берегу Оки свою рать и наблюдая из-за реки, как пылают рязанские села, и татарские всадники волокут в степь связки русских полоняников.

Генерального сражения между Дмитрием и Мамаем не произошло, да оно, кажется, и не предполагалось. Припугнув вероломного вассала, Мамай вернулся в степи, «никем же гонимый», с неплохой добычей, решившей часть его экономических проблем на ближайший финансовый год. Дмитрий распустил отряды союзников, вознаградив каждого из них пропорционально вкладу в общехристианское дело обороны Московского княжества. Зато Рязань опять дымилась в руинах, и Олег Иванович проходил мучительный курс лечения травами, заговорами и импортным порошком единорога от рваных ран, нанесенных зазубренными татарскими стрелами.

Князь уже прогуливался по двору с тросточкой, но еще не ездил верхом, когда сурожские агенты доложили ему о новом нашествии Мамая.

 

Ход конем

 

Согласно донесениям сурожских купцов, которые вполне могли оказаться провокаторами, Мамай заключил союз с великим князем Литовским Ягайлой против Москвы.

— Окаянный же Мамай будет ждати кровопийственного Ягайлу на берегу Оки с несметною силой: с бесермены, с черкасы и ясы, с буртасы, армены и фрязи, — докладывал сурожский гость.

— Будто уж и фрязи… — поморщился Олег Иванович от боли в боку и глупости информатора, допускающего, что жадные итальянские купцы отпустят свою малочисленную наемную охрану со стен Кафы в дикую степь, где и без них хватает головорезов.

— За что взял, за то и выдаю! — перекрестился купец, честно собирающий и передающий информацию для трех соседних государей, с которыми он торговал: московского, литовского и ордынского, но также получавшего жалованье от генуэзцев, рязанцев и тверитян.

— Мамаева рать пойдет через Рязань? —справился рязанский князь.

— Ужо идет, — охотно подтвердил шпион, пересчитывая свой гонорар за информацию, проданную уже как минимум трижды.

На этот раз заседание княжеской думы проходило в гораздо менее формальной обстановке, чем накануне медовой экспедиции. Модель древнего мира была растоптана каблуками татарских захватчиков, сожженный княжеский дворец разбирали, чтобы поставить на его месте новые, несгораемые палаты из камня.

Совещались во дворе, под навесом, куда свезли остатки княжеской казны для ревизии и распределения. И состав думы был гораздо скромнее: кого-то убили татары при последней обороне города, а кто-то, используя пережитки древнерусской демократии, стал перелетом — переехал со своими боевыми слугами на службу в более стабильную Москву.

— Для служебного князя многовато, а для великого князя — маловато, — вслух размышлял Олег Иванович, перебирая острым концом посоха серебряные блюда и резные кубки.

— Собирай-ка ты, княже, свои животы, да отъезжай на службу к князю Дмитрию Ивановичу, молодшим братом, — искренне посоветовал князь Пронский.

— Великий Мамай тебя и в Москве найдет! Надо нам поклонитися Мамаю, да соопча пойти супротив Дмитрия! И быти тебе великим государем Русским, а Руси — великим царством Рязанским! — воскликнул боярин Пустосвят.

— Ты бы, боярин, пил пореже, а закусывал почаще, — заметил Олег Иванович, кстати припоминая о судьбе пропавшей медовой экспедиции. — А нету ли слуху о чашнике моем об Епифане Давыдовиче с его медовыми реками?

— Ни слуху ни духу, — отвечал стольник Захарий.

— Видно, Господь решил покарати святую рязанскую землю по нашим грехом, — сокрушенно вздохнул князь. — И ехати мне к окаянному князю Мамаю на поклон с поминками, и служить тому сыроядцу Мамаю супротив брата моего Дмитрия.

— Доброе дело задумал ты, княже, — одобрил его Пустосвят.

 

Миссия старца Феодосия

 

В то время, когда тиуны рязанского князя рыскали по деревням и селам, выбивая из крестьян дополнительные налоги для Мамая, киевскому монаху Феодосию было видение.

Феодосию привиделся лысый старик в железных сапогах, который шел по дороге, с трудом переставляя ноги. Старик присел отдохнуть рядом с Феодосием на пенек и спрашивает:

— Узнаешь меня?

— Нет, — отвечает Феодосий. — Ты хто?

— Яз Никола Чудотворец, — отвечает старик. — Мне идти тяжко, так ты отнеси меня в рязанскую землю, на круглую гору над Танаис-рекою.  И быти тебе за это в раю. Да гляди, никому не сказывай про меня, а наутрие возьми мой образ да ступай себе с Богом.

— Не мочно мне теперь идти. У мене репа на огороде не собрана, — отвечает Феодосий.

— Ступай! — говорит Никола и пальцем Феодосию грозит.

Наутро Феодосий с монахами пошел на огород собирать репу. А ноги у него стали тяжелые, как чугунные чушки. Феодосий заплакал и попросил у братии икону Николы Чудотворца. Ему принесли икону, и железо с его ног упало. Он положил икону в мешок и тотчас отправился к реке Танаис, рекомой Дон.

Прошел Феодосий всю реку Дон от города Таны на Сурожском море, где живут латинские фряги, до дикого поля, где кочует безбожная Мамаева орда, не ел ничего, окроме корней, акрид и перепелиных яиц, претерпел многие муки и обиды от язычников, но нигде не находил круглой горы.

Через тридцать дней и три дня пришел он в урочище Березуй, где ордынская земля кончается, а рязанская еще не началась, и залез на дерево, разведать путь. А на дереве было пчелиное гнездо. Пчелы налетели на Феодосия и стали его жалить.

Феодосий слез с дерева и побежал от пчел к реке, а из реки выползает змей и хочет его поглотить. Феодосий бежит от змея в лес, а навстречу бурый медведь, хочет его задрать. Видит Феодосий — перед ним гора круглая, высокая, а из-под горы вытекает река Танаис. Забежал он на гору, а пчелы, медведь и змей от него отстали.

Тут икона выпала из его мешка и стала тяжелой, словно в землю вросла. Феодосий поставил на этом месте крест, построил избушку и стал жить. Пчелы собирали ему мед, медведь колол дрова, а змей ловил рыбу. А гору прозвали Федосьино городище.

 

Подвиг старца Феодосия

 

На апокрифической иконе, написанной, вероятно, не ранее XIX века, некий Феодосий изображен с секирой в руках, подрубающим маленький, как бы декоративный дуб, вокруг которого кружат огромные глазастые пчелы величиной с утку. Из-за горы за действиями Феодосия наблюдают косматые, но симпатичные дикари в набедренных повязках и добродушный остроносый медведь, напоминающий поросенка на задних лапах. Надпись на иконе гласит: «Св. Феодосий подсекает древо на Епифани».

Исследователи еще не пришли к окончательному выводу по поводу того, кто именно изображен на этой иконе, не имеющей аналогов в других местах, но уже сегодня мы можем предположить, что Феодосий неизвестного богомаза не является ни одним из канонизированных святых Русской Православной церкви, включая местночтимых, а изображенные события имеют непосредственное отношение к таинственному обитателю Федосьина городища.

Сопоставив события предыдущих глав нашего сказания, нам удалось воссоздать историческую картину темных веков епифанской истории, оставивших след в двух главных топонимах этого древнего города.

Итак, монах одного из киевских монастырей с предположительным именем Феодосий, которого некоторые исследователи ошибочно отождествляют с первым игуменом Киево-Печерской лавры, пройдя всю Русь с запада до востока, остановился неподалеку от истока Дона, где сейчас находится так называемые Федосьино городище — высокий холм правильной формы, напоминающий богатырский шлем.

В этих необитаемых местах монах вел суровую аскетическую жизнь, почти как Робинзон Крузо, с той лишь разницей, что остров Робинзона находился в тропиках и английский путешественник попал на него против своей воли.

Со временем старцу, как и его английскому собрату, удалось недурно наладить свою жизнь, насколько это возможно при почти полном отсутствии помощи, жизненных припасов и инструментов.

Не в обиду будь сказано нашему любимому Робинзону, Феодосию пришлось еще труднее: ведь в его распоряжении не было ни мушкетов, ни пороха, ни плотницких инструментов, ни зерна и других полезных предметов с затонувшего корабля, в которых Дефо не отказал своему герою.

Правда, и мы вынуждены признать, что наш паломник принес с собой из Киева вместе с горстью святой земли и иконой Николая Чудотворца еще и мешочек с семенами, котелок, топор и нож. Так что первое время Феодосию, в буквальном смысле, приходилось спать в земляной норе, питаясь ягодами и грибами. Но ближе к осени на горе уже стояла крепкая избушка, в которой можно было переждать зимние холода, на огороде за домиком поспевали овощи, а под горой, на выжженном участке леса, зеленело небольшое поле ржи.

Медведь, изображенный на апокрифической иконе, также не случайно перекочевал из истории в епифанский фольклор. Это был тот самый медведь, который ненароком загнал бортника Сысоя на медоносное дерево, а затем стал бессовестно использовать плоды труда рязанских сборщиков меда. Этот медведь, которого в отряде прозвали традиционным медвежьим именем Михайло Потапович, со временем обнаружил стоянку старца Феодосия, стал бродить вокруг его избушки и даже заходить вовнутрь, когда хозяина не было дома.

Вечерами медведь подходил к костру, у которого читал старец Феодосий, и слушал Священное писание. Он ходил за своим новым другом поодаль, как ручная собака, так что монах даже использовал его как вьючное животное для перевозки хвороста. Зверь и человек настолько привыкли друг к другу, что, расшалившись, играли в догонялки, и иногда, в избытке дружелюбия, Михайло Потапович катался перед Феодосием по траве, и тот чесал ему мягкий живот и косматую шею.

И вот в один прекрасный день, в августе, произошло событие, вполне достойное тех чудес, какие обычно описывают в житиях святых. Выйдя на рассвете, чтобы помолиться перед восходящим солнышком, старец увидел под дверью своей хижины Михайлу Потаповича с каким-то желтым коробом в зубах.

Медведь встал на задние лапы, что-то проурчал в знак приветствия и выплюнул на землю принесенный предмет, который подкатился под ноги Феодосия и оказался плетеным лукошком, до половины наполненным застывшим медом.

 

 

Священное дерево

 

После мгновенного восторга перед Господом, вселившим в свирепое бессловесное создание столь возвышенные чувства, старец Феодосий ощутил не столько радость, сколько тревогу. Он совсем не стремился к встрече с людьми, которые, вне зависимости от веры и племени, относились друг к другу гораздо хуже, чем дикие звери, нападающие на себе подобных только от голода и страха.

Призвав на помощь Бога, Феодосий тем не менее соорудил себе копье из острого обломка кремня, привязанного к длинной палке, и отправился на разведку вслед за медведем, поджидающим его поодаль. Он решил найти пришельцев и понаблюдать за ними со стороны, чтобы выяснить, не представляют ли они опасности. И уж затем, если перед ним окажутся не воинские люди и не разбойники, но мирные охотники или бортники, вернуть им их имущество и попросить Христа ради то единственное, чего ему не хватало при всем его невероятном аскетизме, — щепотку соли.

Епифанов лес, в котором остановилась экспедиция Епифана Давыдовича, находился всего в нескольких верстах от Федосьина городища, где поселился монах. Но путешественники были настолько поглощены своим открытием, что в течение всего лета почти не покидали чудесной поляны. А святой отшельник, погруженный в молитвы и тяжкие труды, и подавно не спускался со своего холма.

И вот, пройдя за своим четвероногим проводником по звериной тропе с каких-нибудь полчаса, Феодосий услышал громкий хохот, безобразные крики и звон бубна, а затем и увидел себе подобных — людей без сомнения русских, но таких, которым он предпочел бы безбожных татар, персидских огнепоклонников или сыроядцев диких лесов.

Посреди поляны раскорячился огромный древний дуб, видевший еще полчища хазар и кибитки древних скифов. Корявые сучья дуба, напоминающие воздетые к небу ручищи, были обвешаны цветными лентами и гирляндами, истлевшими птичьими тушками и костями животных. Вершина дуба терялась среди лесной кроны и шумно раскачивалась из стороны в сторону, словно заходящийся в экстазе темпераментный дирижер. А вокруг дерева скакали, вопили и плескали руками люди — косматые, нечесаные, голые или наряженные в накидки из дубовых листьев, в венках из полевых цветов и харях — масках из звериных голов.

В стволе у основания дуба было проделано отверстие. Под этим природным краном стояла кадушка, в которую стекала тягучая нить янтарной жидкости. А рядом с кадушкой приплясывал и размахивал руками человек, обвешанный с ног до головы дубовыми ветками и очевидно изображающий из себя священный дуб.

Хоровод буйных танцоров, взявшихся за руки, носился вокруг дуба, под которым ломался жрец. Время от времени кто-нибудь из них отцеплялся от круга, бросался под дерево, целовал его корни, а затем ноги жреца.  И человек-дерево, в котором ни великий князь, ни жена, ни даже родная мать не узнали бы почтенного Епифана Давыдовича, жаловал танцора глотком чудесного меда из своей ладони, сложенной блюдечком.

Облизав ладони Епифана Давыдовича, танцор возвращался в круг.  В ужасе Феодосий наблюдал за этим шабашем из-за деревьев, но он мог бы и не прятаться, и выйти из своего укрытия, и даже присоединиться к хороводу незамеченным. Эти дикари и их шаман были настолько невменяемы, что не осознавали вокруг ничего.

 

Одержимые медом

 

С тех пор, когда Епифану Давыдовичу удалось отыскать сказочную медовую дубраву, прошло, пожалуй, месяца два. Но за этот небольшой срок почтенный чашник и его спутники впали в такое помрачение, которое невозможно было объяснить даже обычной алкогольной зависимостью, если бы она действительно имела место.

Нашим палеоботаникам еще предстоит выяснить загадку вещества, поступающего на поверхность Епифанова леса через деревья как через природные насосы и, судя по всему, никоим образом не связанного с жизнедеятельностью пчел. Но уже сегодня мы можем предположить, что так называемый «дурной мед», сыгравший такую важную роль в нашем повествовании и отечественной истории, обладал сильным токсическим, если не сказать — психотропным действием.

Если бы Епифан Давыдович действительно имел дело с обычным медом какого бы то ни было сорта, то первым делом он, разумеется, доложил бы о своем замечательном открытии в центр, а затем тут же приступил бы к массовой добыче ценного продукта, входящей в его служебные обязанности княжеского чашника.

И однако с этим практичным человеком, впадающим в запой по привычному графику — не чаще двух раз в год, произошло примерно то же, что и со спутниками Одиссея на острове лотофагов. Едва отведав «дурного меда» в первый день и изрядно нанюхавшись его паров во время сбора, почтенный чашник впал в такую эйфорию, из которой ему удавалось выходить лишь ненадолго — на время, необходимое для сбора новой дозы дурмана.

Политика, экономика, служебные и религиозные обязанности, которым был так предан этот добросовестный чиновник, отлетели от него в мгновение ока, словно их и не бывало, как исчезает голод, в существование которого так трудно поверить сытому человеку.

У него еще хватило благоразумия на один-единственный практический шаг, без которого эта массовая нирвана прекратилась бы слишком быстро. Он пробуравил глубокое отверстие в самом большом и плодоносном дубе, превращенном в некое подобие медоносной скважины, соорудил под скважиной сток из древесной коры и поставил деревянную кадушку, которая опорожнялась по мере наполнения.

В первые дни жизни в этом психотропном раю спутники еще занимались сбором и заготовкой ценного вещества на тот случай, если когда-нибудь оно подойдет к концу и им придется возвращаться в постылую Рязань. После того, как все емкости были наполнены, а мед все не убывал несмотря на то, что рязанские медофаги упивались вдрызг каждый день, Епифан Давыдович надумал выкопать большой резервуар с непроницаемыми каменными стенками и сводом, и провести к нему дубовый трубопровод от всех источников.

Но вскоре мировоззрение нашего героя так разительно изменилось под действием дурмана, что он перестал заботиться и об этом. Вырытый наполовину котлован медохранилища пустовал, зарастал бурьяном и наполнялся дождевой водой, а Епифан нашел гораздо более легкий и приятный способ поддержания вечного блаженства.

Он объявил товарищам, что Великий Дуб или попросту Дедушка назначил его своим полномочным представителем на Земле. И отныне он будет до скончания веков снабжать свое избранное племя волшебным нектаром, если только его будут достаточно ублажать песнями, плясками и жертвоприношениями.

Что касается пения и плясок, то адепты новой религии предавались им без особого приглашения, в любое время дня и ночи, кроме тех неприятных моментов, когда одурь начинала выветриваться и страждущий организм требовал отравления.

Что же касается жертв, которых Епифан все настойчивее требовал у медопоклонников от имени Дедушки, то поначалу они представляли собой ленты и бантики из разорванных рубах и кафтанов. Но, поскольку любая, самая обильная выпивка все-таки требует закуски, то Дедушка устами Епифана стал отправлять своих адептов за более существенными подношениями — охотиться на птицу и мелкую дичь.

Охотников, способных натянуть лук и попасть в цель, соорудить силок или гоняться за кабаном с рогатиной, становилось все меньше. Слабеющие медофаги готовы были скорее околеть от голода, чем шевельнуть пальцем для своего же пропитания. И как ни отбивал «дурной мед» все человеческие желания, включая и голод, он был все-таки не настолько питательным, чтобы совершенно заменить еду.

Оголодавший Епифан подумывал о том, не пора ли Дедушке избрать человеческую жертву потолще. И, судя по странным взглядам, которыми иногда обменивались его безумные товарищи, он был не единственным, кому приходила в голову эта мысль.

 

Феодосий подсекает древо

 

Наутро после оргии, которую наблюдал из укрытия старец Феодосий, Епифан Давыдович очнулся от равномерного назойливого тюканья. Он вышел из шатра, потянулся и увидел картину, от которой дурь слетела с него, словно его окатили ледяной водой.

Великий Дуб возвышался на своем обычном месте, шелестя на ветру всеми своими украшениями и сухо пощелкивая кастаньетами птичьих костей. Вокруг дерева лежали, слонялись и играли в зернь товарищи Епифана. Бортник Сысой, одетый в накидку из дубовых листьев, наигрывал что-то на свирели и приплясывал на перевернутой пустой бочке. А под деревом стоял какой-то босой незнакомец в ветхой монашеской рясе и рубил ствол топором. При этом никто из медофагов не обращал ни малейшего внимания на этого человека, который, очевидно, пытался лишить их источника их вечного блаженства.

Самое странное, что первым побуждением Епифана было также, справив нужду, вернуться на свое ложе из еловых лап, но все же не напрасно он был лидером и жрецом этого языческого культа. До него наконец дошло, что пришелец пытается надругаться над их святыней.

— Что ты делаешь, отче? — спросил Епифан, похлопывая по плечу человека с топором, который успел лишь немного расковырять своим тупым орудием корявый бок дерева и мог бы таким манером трудиться хоть целую неделю, чтобы добраться хотя бы до его середины.

— Подсекаю древо, — отвечал монах, отирая широким рукавом рясы пот со лба.

— Для чего же ты его, к примеру, подсекаешь?

— Дабы спасти душу.

— Чью душу?

— Твою.

После этой краткой, но содержательной дискуссии Епифан перешел к физическим действиям. Он пытался вырвать топор из цепких рук монаха, но монах не выпускал свое орудие, отталкивая язычника плечом и пиная по ногам. Если монах и уступал чашнику весом, то значительно превосходил его силой духа, укрепленного постом и молитвой. Крепкий чашник ничего не мог сделать с жилистым старцем.

Однако и товарищи Епифана начали приходить в себя и осознавать происходящее. Навалившись сообща, они вырвали из рук Феодосия топор и привязали монаха к столбу.

— Отведай нашего меда и будь одним из нас, — предложил Епифан Давыдович, поднося к седой бороде старца чашу с напитком.

Вместо ответа Феодосий плюнул в чашу.

Медофаги стали в свою очередь плевать на монаха, ругать его и бить по щекам. А затем Епифан Давыдович приказал развести огонь и поставить на него большой котел с медом.

— Славная жертва будет Дедушке! — сказал чашник и стал точить свой кривой нож.

— Ради Бога, принесите мне образ Николы Чудотворца, я буду молиться за вас! — попросил Феодосий.

— Так и быть, принесите ему его размалеванную доску, — согласился Епифан Давыдович. — Посмотрим, что она сможет супротив нашего Дедушки.

Злодеи тотчас сбегали в избушку отшельника и нашли икону Николы Чудотворца, которую старец принес с собой из Киева.

 

Чудо старца Феодосия

 

Дальнейшие события вкратце изложены в убористой надписи на обратной стороне апокрифической иконы соответствующего содержания и, разумеется, не нуждаются ни в каком естественно-научном объяснении, как и любые тексты подобного рода. Мы приводим пересказ этой полустертой надписи, ибо без нее дальнейшие события нашего сказания покажутся совершенно непонятными с любой точки зрения — научной или фантастической.

Итак, пособники Епифана Давыдовича были столь любезны, что принесли из хижины икону Николая Чудотворца и вложили ее в руки старца Феодосия. После этого старец приступил к молитве, а палачи обложили его хворостом и подожгли. Однако апокрифическая надпись гласит, что «огонь ничесоже сотвори Феодосию, стоящу среди пламени невредимо аки посреди прохладного аэра и поюще хвалу Господу».

Неожиданно хлынувший с неба ливень потушил костер, и язычники решили сварить старца в котле с медом. Они довели мед до кипения и «вкинули» связанного Феодосия в бурлящую жидкость. Однако и после этого монах остался невредим, поскольку кипящий мед при соприкосновении с человеком мгновенно охладился до комнатной температуры.

Заметив это, один из палачей стал насмехаться над Феодосием, его бесполезной иконой и трюком, который может повторить каждый. Он «наплевал» на святой образ, прыгнул в котел рядом с монахом и тут же сварился заживо.

«Привязав же старца ко древу, метали на него стрелки да сулицы, — продолжает автор апокрифа. — Старец же вознес молитву Господу, и поднялся сильный ветр. Ветр сей, уносяще сии стрелки, бросал их обратно на языци, и многих уязвляша».

Но и этого явного знака оказалось недостаточным волхву, под которым, очевидно, подразумевается Епифан Давыдович.

«Волхв же, взъяряся и пыхая аки змия, повеле взяти Феодосия и вкинуть его во чрево дуба, да задохнется и умрет в тесноте, во чреве дуба».

Эта последняя казнь была выполнена над Феодосием, которого вниз головой запихали в тесное дупло, наполненное ядовитым зельем. Однако, как вы уже догадались, и это не помогло жестоким мучителям. Сокрушительный удар молнии превратил Большой Дуб в пылающий факел. И из этого факела выступил невредимый благоухающий старец Феодосий с иконой Николы Чудотворца в руках.

Лишившись своего идола, Епифан и его люди уверовали в чудотворную силу святой иконы. Текст на обратной стороне иконы сообщает, что они покаялись и стали первыми послушниками обители св. Николая, основанной старцем Феодосием.

Что же касается «дурного меда», то с ним произошло чудо, обратное тому, что имело место в Кане Галилейской. Все его запасы, собранные чашником для отправки в Рязань, обратились в воду и совершенно лишились своего психотропного действия.

 

Вражьи силы

 

В то время, которое мы здесь описываем, Земля была гораздо больше, а людей на ней жило гораздо меньше. Так что некоторые события, которые теперь считаются великими и судьбоносными для всего человечества, были совершенно не известны той его части, которая жила несколько поодаль и была озабочена другими вопросами.

Итак, старец Феодосий в лесной глуши самоотверженно занимался реабилитацией и перевоспитанием общины богоотступников, а в это время решалась судьба трех довольно крупных для того времени государств: Московского княжества, Мамаевой орды и Рязани.

При помощи богатых «поминков», которые нанесли серьезный ущерб рязанским налогоплательщикам, князю Олегу Ивановичу удалось предотвратить вторжение татар на свои земли. Однако ему пришлось также дать клятву ордынскому правителю, что рязанская армия присоединится к татарам для похода на Москву.

Показная мобилизация рязанского войска началась сразу после возвращения Олега Ивановича из ставки Мамая, в то время как орда пасла свои табуны и набиралась сил перед генеральным сражением всего в каком-нибудь «поприще» пути от рязанской столицы.

Тем временем на «берегу», в Коломне московский князь собирал союзную рать русских князей, которая, по данным рязанской разведки, вряд ли уступала численностью той, что была в распоряжении Мамая. Но к этой, уже знакомой нам схеме, прибавился еще один сильный игрок — великий князь Литовский Ягайло.

Олег Иванович своими глазами видел в шатре Мамая «докончание» — договор Орды с Литвой о том, что ВКЛ соединится с Мамаем и Олегом Ивановичем для нанесения смертельного удара Дмитрию Ивановичу Московскому.

Напомним нашему просвещенному читателю, что расстояние от ВКЛ до Москвы было гораздо меньше, чем от Вильнюса до столицы РФ. Восточные земли Литвы находились на территории современных Калужской и Тульской областей, и для Рязани Литва была таким же близким и опасным соседом, как Москва и Орда.

Итак, если «докончание», подписанное князем Ягайлой, не было искусно выполненной фальшивкой, то за Окой собиралась коалиция трех государств, троекратно превосходящая Москву, даже вместе с ее вассалами и союзниками.

Если бы Олег Иванович оказался на месте московского «брата», он попытался бы «перелезть» Оку и нанести упреждающий удар, разбив одного или нескольких противников по отдельности на чужой территории. И ближайшим из этих противников, как ни крути, была Рязань.

Помолившись перед образом Спасителя, Олег Иванович призвал в свой шатер писца и продиктовал для московского князя послание примерно следующего содержания:

«Мамай идет со всем своим царством в Рязанскую землю на тебя и на меня. Литва идет в велицей силе на тебя же. Яз рать собрал, но никуды не иду по тех мест, пока и ты стоишь за Окой. Тебе на мою Рязанскую землю не идти, а мимо моей Рязанской земли путь чист. Твой брат Олег Иванович».

Немного подумав, Олег Иванович приказал писцу соскрести с пергамента подпись и собственной рукой исправил: «Твой молодший брат Олег».

 

Кривые пути истории

 

Маршруты армий Дмитрия Донского, Мамая и его союзников к месту Куликовской битвы представляют собой научную проблему, далекую от разрешения. Возможно, что Мамай двигался к окраине Рязанского княжества со стороны своего крымского улуса, по Кальмиусскому шляху. Но не исключено, что он пришел в верховья Дона из-под Астрахани, от Волги, как его страшный предшественник Батый.

Рязанский князь, которому было ближе всех к месту сражения с любой стороны, кажется, вообще никуда не пошел, а пока «метал» мосты и портил переправы на реках, чтобы осложнить передвижения войск противников и союзников после того, как кто-то из них одержит верх и двинется на Рязань.

Более понятны действия московского князя, которые описаны в источниках достаточно подробно. Дмитрий Иванович собрал свою армию в Коломне, откуда московские правители обычно начинали свои восточные походы. Здесь он, вероятно, получил от Олега Рязанского послание, приведенное выше, и принял решение нанести врагу упреждающий удар на чужой территории. Он решил вторгнуться на земли Орды за Доном, где кочевал Мамай.

Однако он пошел к Дону не кратчайшим путем, через Рязанское княжество, а в обход рязанских земель, на юго-запад. Возможно, это странное отклонение было вызвано тайным соглашением с Олегом Рязанским, который обещал Дмитрию Ивановичу не обнажать против него меча, если тот не влезет на его землю. Во всяком случае, после перехода на правый берег Оки московский князь зачитал перед своими полками приказ о том, чтобы по пути воины не причиняли вреда мирному населению и «единому власу» не упасть с рязанской головы.

Ягайло со своими полками также шел к Мамаю со стороны верховских княжеств, вниз по Оке, как раз навстречу Дмитрию Ивановичу. Они не столкнулись, вероятно, по той причине, что литовский князь так же не спешил бросаться в бой за Мамая, как и Олег Иванович Рязанский. Вместо того, чтобы ускоренным маршем мчаться к берегам Дона, он надолго застрял под стенами Одоева, делая вид, что осаждает эту крепость.

Если бы в те исторические дни мы имели возможность наблюдать за передвижениями войск с космической высоты, то нам предстало бы удивительное зрелище: голубовато-зеленая земля, покрытая кровеносными сосудами рек между двумя извилистыми артериями — Окою и Доном. И по этой дымчатой поверхности мечутся четыре войска, напоминающие бесформенные стаи насекомых, то ползущих навстречу друг другу, то вдруг замирающих на месте или обращающихся вспять словно под действием какого-то слепого инстинкта.

Эти спонтанные метания, которые ученые объясняют стратегическими, политическими, географическими и иными соображениями, на наш взгляд, могли быть вызваны и еще одной, не менее важной причиной.

В распоряжении военачальников того времени не было ни космических спутников, ни радиостанций, ни компасов, ни географических карт в современном смысле слова. У них даже не было биноклей для наблюдения за действиями противника с безопасного расстояния.

Отправляясь в поход, они посылали перед собою сторожи из «крепких оружников» — опытных следопытов, которые должны были обнаружить врага, выяснить его численность, маршрут и, по возможности, поймать «языка». А затем шли к указанному месту за местными проводниками — вожами, хорошо знающими все дороги и речные переправы.

Понятно, что такая разведка не могла сравниться с космической навигацией, при которой современным путешественникам все равно порой приходится спрашивать путь у бабушки на обочине дороги. Сторожи могли заблудиться, погибнуть или попасть в плен. Вожи могли сами сбиться с пути или оказаться агентами врага, заведя войско в неправильное место.

И, в конце концов, нередко оказывалось, что противник находится совсем не в том месте, где его ожидали. А союзник приходит к месту сражения к тому времени, когда там уже добивают раненых и собирают ценные вещи.

Или не приходит вообще.

 

Ягайло заблудился

 

Ягайло шел к месту Куликовской битвы, но не попал на нее. Это исторический факт, не имеющий убедительного объяснения на страницах документов. Но это событие никогда не было загадкой для жителей поселка Епифань. И нам лишь остается окружить густым историческим фоном те несколько бессвязных строчек, из которых обычно состоит фольклорное сказание.

Итак, Ягайло со своей «кованой ратью» долго топтался под Одоевом, словно благовоспитанный джентльмен, пропускающий другого джентльмена — Дмитрия Московского — первым пройти к месту сражения.

Мы знаем, что Дмитрий Иванович, обойдя бочком владения рязанского князя, привел свои полки к урочищу Березуй, где его нашли два сводных брата Ягайлы — Андрей и Дмитрий Ольгердовичи — со своими полками. Эти литовские князья были врагами Ягайлы, который, по их мнению, незаконно пришел к власти в ВКЛ, а следовательно, они были друзьями Москвы. Андрей и Дмитрий «целовали крест» московскому князю и перешли на сторону Дмитрия Ивановича в урочище Березуй, где, вероятно, находится современная Епифань.

Если наше сказание и породившая его легенда не лишены исторической основы, то игумен Феодосий, вслед за Сергием Радонежским, благословил русских (и не только русских) богатырей на битву с «бесерменами». И, почти как преподобный Сергий, отправил на бой представителей своей немногочисленной братии.

А тем временем, пока русские воины отдыхали на лугу под холмом Федосьина городища, мыли своих лошадей в реке и точили свои булатные мечи перед последним марш-броском, Ягайло наконец решил, что пришло его время действовать, чтобы не попасть к шапочному разбору.

Если его расчеты были верны, то литовцы должны были подоспеть как раз в тот момент, когда русские и татары доведут друг друга до изнеможения и исход сражения будет висеть на волоске.

Знаменитая латная конница Литвы нанесет таранный удар во фланг русской рати, опрокинет ее и присвоит себе всю славу этой великой победы. А затем с полным правом приступит к дележу добычи и тех спорных территорий, с которых вытеснил соседей напористый московский князь.

«И быти мне великим государем русским и литовским, а Дмитрию и Ольгу Рязанскому быти при мне молодшими братьями», — думал Ягайло Ольгердович в переводе со старолитовского на древнерусский, пришпоривая позолоченными шпорами своего породистого белого аргамака.

Прошло и одно, и другое «днище» пути, и наступило третье. Леса сменялись лугами, холмы — оврагами. Кругом не было ни души, люди давно покинули эти опасные места и, выражаясь эпическим языком, «по Резанской земле около Дону ни ратаи, ни пастухи в поле не кличют, но толко часто вороны грают трупу ради человеческого».

Там, где, по расчетам князя, должен был находиться Дон, протекал какой-то мелкий ручей. А там, где должно расстилаться широкое поле, начинался дремучий лес.

Ночью со стоянки сбежали два вожа, захваченные князем под Одоевом. И, наконец, Ягайло вынужден был признаться своим панам и боярам, что окончательно заблудился.

Наблюдая за движением литовской армии из космоса, мы увидели бы, что она вдруг остановилась как вкопанная где-то на полпути от современного города Богородицка до современного поселка Епифань. Здесь князь Ягайло приказал своим воинам расседлать коней и не двигаться с места до тех пор, пока разведка не установит точно, в каком месте находится «Дон, усть Непрядвы реки» и на каком расстоянии от этого места остановились, соответственно, князь Дмитрий Иванович Московский со своей ратью и эмир Мамай со своей ордой.

— Найдите мне языка верного, да доведет меня до самого перелаза через Дон, — приказал Ягайло двум своим самым ловким «ведомцам» — пану Дрыгайло и пану Стригайло.

— Из-под земли достанем языка, — отвечал пан Дрыгайло.

— Язык до Киева доведет, — подтвердил пан Стригайло.

 

Язык

 

Долго ли, коротко ли плутали паны по лесу — этого мы не знаем. Однако через некоторое время они увидели на берегу речки босого мужика в рубище, который пел песню и ловил рыбу на удочку. Подкравшись к мужику по-пластунски по всем правилам военной хитрости, паны набросились и схватили его под руки, чтобы он не убежал, и заткнули ему рот, чтобы он не закричал.

— Отвечай, кто таков! — гаркнул на мужика пан Дрыгайло, замахиваясь кинжалом.

А пан Стригайло, схватив мужика за горло, стал выспрашивать, как называется эта местность, эта река, и далеко ли от нее до реки Дон.

Однако мужик только пучил глаза и не мог ничего вымолвить своим заткнутым ртом, так что литовским рыцарям пришлось действовать тоньше и повторить свои вопросы, развязав пленному рот.

— Место сие называется Епифанов лес, а река — Федосов ручей, — отвечал мужик, в котором наш проницательный читатель уже узнал Епифана. — А к Дону я вас отведу, когда вы мне отпустите руки.

Языка приволокли в стан Ягайлы, и вся литовская армия рысью тронулась за Епифаном к тому холму, из-под которого лишь несколько часов назад ушла русская рать.

Однако, как мы уже знаем, Ягайло не спешил наброситься на князя Дмитрия, прежде чем Мамай набросится на него и доведет до изнеможения. Поэтому литовский князь приказал своим воинам устраиваться на ночлег в окрестностях убогой обители, где оставались два монаха — брат Епифан и отец Феодосий. А поскольку значительная часть литовской армии состояла из русских православных людей, да и многие природные литовцы успели принять христианскую веру, то, натурально, князь Ягайло почтительно попросил у игумена Феодосия благословения, без которого наши предки не приступали ни к какому важному делу.

— Благослови меня, отче, на битву с вероломным Дмитрием, — сказал Ягайло, обнажая голову и преклоняя колено перед старцем.

— С которым Дмитрием? — уточнил Феодосий.

— С Дмитрием Ивановичем Московским, с которым еще? — удивился Ягайло Ольгердович.

— Не будет моего благословения, — отвечал Феодосий кротко.

Как и современные правители, Ягайло слишком хорошо усвоил положение апостола Павла о том, что нет власти не от Бога, и был неприятно поражен тем, что это не известно какому-то одичалому монаху в лесной глуши.

— А Дмитрию было? — справился он.

— Которому Дмитрию?

— Дмитрию Московскому.

— Было: и Дмитрию Ивановичу Московскому, и Андрею Ольгердовичу Полоцкому, и Дмитрию Михайловичу Волынскому.

— А мне не будет?

— А тебе — нетути.

Такое упорство старца Феодосия современные публицисты объяснили бы его пламенным патриотизмом и верным пониманием политической обстановки, которая привела к единению русских земель под властью Москвы и избавлению от монголо-татарского ига. Однако, не отвергая этой идеологической трактовки, напомним, что старец Феодосий прибыл на епифанские земли из Киева, входящего в то время в Великое княжество Литовское, то есть, был подданным князя Ягайло, а не князя Дмитрия.

К тому же, как мы уже отметили, среди героев Куликовской битвы мы видим братьев Ягайлы, литовских князей Андрея и Дмитрия, не говоря уже об одном из главных действующих лиц побоища — Дмитрии Боброке, пришедшем на московскую службу из Волыни. А с точки зрения религиозной армия Ягайлы, пожалуй, была не менее христианской, чем армия Дмитрия Донского.

Стало быть, наш старец благословил битву Дмитрия Ивановича против иноплеменного Мамая, но не нападение Ягайлы Ольгердовича на единоверного Дмитрия. Или, наконец, он вообще не одобрял такого безбожного дела как война под каким бы то ни было предлогом, но вынужден был благословить военные действия для ее скорейшего прекращения, каковыми и считал Куликовскую битву.

 

Гнев Ягайлы

 

Подобное упрямство не сходило с рук и гораздо более важным персонам, чем лесной отшельник Феодосий.

— Твое поповское дело окормлять христиан, которые приходят к тебе за благословением, — грозно сказал старцу Ягайло. — А когда ты своего поповского дела не делаешь, то ты не поп и не монах, а мужик. И обращение с тобою будет как с подлым мужиком.

Князь приказал избить батогами старца Феодосия, а заодно и его послушника брата Епифана, но Феодосию, как закоренелому злодею, дать двести ударов, а Епифану пока всего сто.

— Я крепкий, отдайте его удары мне! — кричал Епифан, вырываясь из рук мучителей.

А добрый старец утешал его:

— Это Господь наградил меня этим наказанием. Не лишай меня его награды.

Во время казни Феодосий смеялся и благословлял своих мучителей, так что те бросили свои палки и стояли, опустив глаза. Тогда Ягайло прогнал нерадивых палачей, а на их место поставил панов Дрыгайло и Стригайло, которые службы ради родной матери не пожалели бы, не то что дряхлого старика.

Избив Феодосия до полусмерти, литовцы бросили его на землю, а сами пошли грабить монастырь. Однако Федосов монастырь было только название, и весь он состоял из одной избушки, где братия молилась, и другой — где она спала. Ледников с запасами, как в больших монастырях, здесь не было, а все хранилось в одном погребке, где теперь было пусто, и только мышка сидела на пустой бочке и лупила свои глазки-бусинки на пришельцев. Увидев же литовских рыцарей, мышь схватила носиком последний завалявшийся сухарик и юркнула под пол.

— Где ваши запасы? — спросил Епифана грозный пан Дрыгайло.

— Москва до вас все забрала, — отвечал Епифан.

— Врешь, собака! — закричал хитрый пан Стригайло. — Вы знали, что Литва идет, и закопали их в лесу!

— Веди нас в лес, если не хочешь, чтобы мы тебя посекли мечами! — воскликнул пан Дрыгайло, помахивая своей острой сабелькой.

— Я-то и хочу, чтобы меня посекли, как святого Георгия, да у вас-то ничего от этого не прибудет! — спокойно возражал своим мучителям Епифан.

Тогда литовцы разметали по бревнам монашескую келью, возвели из бревен высокий костер и поставили над огнем железную решетку, чтобы на ней поджаривать упрямых монахов огнем.

— Последний раз спрашиваю тебя, упрямый старик, где вы спрятали запасы! — спросил Феодосия князь Ягайло, который не был злым человеком, но и не мог отступиться от зла при своих людях, чтобы не догадались, что он человек.

— Наши запасы в лесу, и мой брат тебе их принесет — только отпустите его, — отвечал Феодосий.

Епифана тотчас развязали и отпустили с тем условием, что, если он убежит в лес, то старца Феодосия зажарят на костре. Феодосий благословил Епифана, что-то ему нашептал, и тот отправился с тачкой в лес.

 

Епифаново угощение

 

Епифан привез из леса тачку болотной тины, литовцы разогрели ее на костре и съели до последней пиявки, нахваливая, что, мол, ни разу в жизни не едали они такой сытной каши, так что Епифану пришлось и другой, и третий раз бегать на болото за тиной.

Налопавшись тины, рыцари стали требовать жаркого. Епифан набрал для них три тачки еловых шишек, и они съели шишки вместо мяса.

— Славные перепела! Даже в моих княжеских угодьях не ловил я таких жирных перепелов! — приговаривал Ягайло.

На десерт Епифан угостил литовцев соломой пополам с навозом, и тут довольный Ягайло заметил, что сухая ложка рот дерет и пирог недурно бы запить монастырским медом.

— Ягодным ай сыченым? — уточнил Епифан.

— И тем, и другим, — отвечал литовский монарх.

Тогда Епифан Давыдович собрал на монастырском дворе все пустые бочки, кадушки, бадьи и корыта, да и те, которые были наполнены водой, опорожнил и водрузил на тачку.

— Благослови меня, отче, на угощение, чтобы мое угощение пришлось по вкусу гостям, — обратился он к старцу.

— Благословляю тебя, брат Епифан, — отвечал старец Феодосий. —  Я обратил мед в воду, я же обращаю и воду обратно в мед.

Епифан пошел к Федосову ручью и вычерпал столько воды, что ил на дне показался и рыбы стали выпрыгивать на берег. Он возил воду из ручья к столу Ягайлы, а Ягайло и его паны хлебали грязную воду так жадно, словно сорок лет скитались по пустыне и ни разу не приложились к стакану.

Ягайло подобрел, скинул свой панцирь, расстегнул жупан и велел поднести монахам на блюде по кубку грязи и по кому навоза.

— Благодарствуй, твоя честность, я постом не пью, — отвечал ему с поклоном Епифан Давыдович.

— А я и в скоромные дни грязи не вкушаю, — добавил Феодосий.

— Эх вы, дурачье долгополое, — рассмеялся князь. — Умираете без страха, а живете без радости. Я и без вашего благословения Москву побью, а князя Дмитрия продам в Орду, верблюдов пасти.

Выпил он еще чашу речной воды, закусил навозцем, зашатался, да и рухнул под стол, как подкошенный. А за ним попадали и пан Дрыгайло, и пан Стригайло, и литовские паны, и русские бояре, и хорунжие, и товарищи, и боевые слуги пахолики, которые дольше всех барабошились, потому что им меньше грязи досталось.

Литовский пир продолжался от полудня до полуночи. А от темна до темна вся литовская рать лежала пластом, и только князь Ягайло во сне подергивался, сучил ножками, плескал ручками да бранился — должно быть, мысленно сражался со своим супостатом князем Дмитрием Ивановичем или со своими братьями Андреем и Дмитрием Ольгердовичами.

 

Никола железные башмачки

 

Если легенда не врет, то воинство Ягайлы, упившись епифанского угощения, бесчувственно валялось на лугу между Доном и Федосьиным городищем половину дня седьмого сентября, весь следующий праздничный день Рождества Пресвятой Богородицы и начало пошевеливаться и привставать от промозглой речной сырости только на следующее утро, девятого сентября.

За это время войско князя Дмитрия Ивановича успело перейти Дон, сразиться с ордой Мамая и погромить ее на Куликовом поле так, как еще ни разу русские не громили татар со времени их первого знакомства на реке Калке. И теперь, когда князь Ягайло обливался студеной водой из Дона, чтобы очухаться, а его воины пыжились по кустам из-за непривычной грязевой диеты, израненный московский князь уже под прозвищем Донского ездил по полю, считал потери, оплакивал павших и принимал несметные трофеи из брошенной Мамаевой ставки.

Об этом литовский князь узнал от недобитых ордынцев, которые разбежались кто куда и бродили по лесам, лишь бы их не схватила и не порубила на куски свирепая Москва — ибо так они теперь называли всех русских воинов какого бы то ни было города или княжества, принимавших участие в битве.

Нечего было и думать о том, чтобы нападать на армию Дмитрия с воинством, едва передвигающим ноги и призывающим смерть, как облегчение от желудочных колик. Не только вступать в бой, но и оставаться на месте было опасно, ибо, предав земле павших и приведя войско в порядок, Дмитрий Донской будет возвращаться в Москву тем же путем, каким и пришел. И на обратном пути присоединит к тяжелой победе над Мамаем легкую победу над толпой больных литовцев.

Словом, прочухавшись, Ягайло приказал отступать обратно за Оку. Но сначала он повелел забрать из Никольского храма все ценное, а храм предать огню.

Мы уже говорили, что Никольская церковь представляла собой обыкновенную избушку с крестом на крыше. А все ее убранство состояло из единственной иконы Николы Чудотворца, принесенной старцем Феодосием из Киева. Письмо этой иконы было самое простое, оклада на ней не было никакого, и все же разъяренный князь не хотел возвращаться домой вовсе без добычи и велел погрузить икону на свою подводу.

Пан Дрыгайло и пан Стригайло, которых не то что болотной грязью, а и змеиным ядом уморить было непросто, оставались в полной силе, единственные из всего литовского войска. Пан Дрыгайло без труда вынес икону из церкви, но, едва выйдя во двор, выронил из рук, словно это была не сухая дощечка, а трехпудовое каменное ядро.

— Ты ослаб или одурел, твоя милость? — удивился князь Ягайло, никак не ожидавший такой промашки от самого ловкого своего слуги.

— Никак нет, ясновельможный пан, я в ясном уме и полной силе, — отвечал Дрыгайло и взялся за икону, которая сделалась такой тяжелой, словно состояла из железной горы Урал.

Дрыгайло дернул икону раз, дернул другой и, выражаясь летописным языком, «не успел ничесоже». Дернул третий раз и окаменел. Верный пан Стригайло взялся за бока пана Дрыгайло и стал тянуть за него, как в сказке дед тянул за репку, а бабка за дедку. Однако после третьего рывка и пан Стригайло превратился в каменную фигуру нелепой композиции.

После этого необъяснимого явления в войске Ягайлы больше не находилось желающих дотронуться до страшной иконы, хотя бы и через посредство других тел. Но Ягайло не вошел бы в историю как великий политик, если бы отступался от своей дури, как обычный человек.

Он приказал привести четверку самых сильных тягловых коней из своего коша, привязать их канатом к иконе и тащить. Возница стегнул упряжку раз, другой, лошади рванули… и превратились в камень.

Что же касается возницы, то нам о его судьбе ничего не известно, и мы не будем наговаривать лишнего. По крайней мере, в окрестностях Куликова поля разбросано несколько мегалитов, называемых «конь-камнями», но нет ни одного допотопного булыжника, прозванного «камнем-возницей» или «камнем-погонщиком».

Нам остается только свести концы с концами в нашем сказании, чтобы сказка чересчур не отличалась от литературы, а литература — от жизни.

Епифанцы утверждают, что древнейший местный житель по имени Епифан так упоил литовских рыцарей, остановившихся на отдых в их городке по пути на Куликово поле, что те двое суток валялись без просыпу.  А когда пришли в себя, то Куликовская битва уже завершилась всем известным образом, и им не оставалось ничего, кроме позорного возвращения домой.

Церковный вариант этой легенды добавляет сцену с иконой, которую после этого прозвали «Никола железные башмачки», — и древний список этой иконы чудом сохранился в одном из епифанских храмов до наших дней.

В церковной версии легенды, как в нашем сказании, Епифан превращается в монаха, а имя основателя монастыря можно вывести из географических названий — холма и притока Дона.

И в первом, и во втором вариантах легенды Ягайло, конечно, догадался о том, как его обманул епифанский предшественник Ивана Сусанина. Литовцы обезглавили Епифана и бросили его тело рядом с иконой, которую так и не могли стронуть с места.

Сегодня грандиозный Никольский собор возвышается на месте казни, а напротив, на круглом холме Федосьина городища, белеет храм Успения Пресвятой Богородицы. Монахини женского скита, расположенного под холмом, говорят, что под этим храмом, в холме, похоронены тела воинов, павших на Куликовом поле.

И если сказка — это литература, а литература — и есть настоящая жизнь, то наши герои Епифан и Феодосий лежат здесь же, в высоком кургане над Доном.

 

Эпилог

 

Следующее, вполне документальное основание города Епифани состоялось в царствование царя Ивана Васильевича, через полтора века после описанных выше событий.

Как было сказано в начале нашей истории, царь повелел окружить границу своей державы семью десятками военных городов, и два из них, самых крайних к дикому татарскому полю, отдал в удел своему родственнику князю Мстиславскому. А поскольку всем хорошо известно пристрастие Ивана Васильевича к изящной словесности, то мы и можем предположить, что он приложил свое перо к наименованию этих городов.

С первым из уделов князя Мстиславского проблем не возникло. Он стоял неподалеку от запустелого древнего городища на реке Веневе, и, натурально, получил имя Городенеск на Веневе или, попросту, Венев. Но на месте Епифанова леса, Епифанова болота и Епифанова луга никакого города не бывало, а если и бывал, то о нем давно забыли.

— Не назвать ли его Донецком? — робко предложил князь Мстиславский, который знал, что его двоюродный дядя сам был большой оригинал, но других оригиналов не любил.

— Донецку пригоже стоять на Донце, а туто Дон, — возразил царь, разглядывая чертеж местности и постукивая по полу железным наконечником своего знаменитого посоха.

— Так может — Грозный, чтобы ворог не совался?

— Как бы и меня, доброго человека, из-за этого Грозным не прозвали, — нахмурился Иван Васильевич.

— Вот Мстиславль — тоже недурное имечко, — раскраснелся князь, который втайне надеялся, что таким образом царь отметит его выдающиеся государственные заслуги.

— Не в твою ли, лукавого холопа, честь? — рассмеялся Грозный, который любил посмеяться, но смеялся так нехорошо, что лучше бы ударил. — Так знай, что я своей земле хозяин: сегодня дал, а завтра и назад возьму.

Еще раз взглянув на карту московского государства и обратив внимание на названия Федосьино городище, Федосов ручей и деревня Федосовка, Иван Васильевич подумал вслух:

— Нечто назвать Феодосия?

— Во! — обрадовался князь, уже начинающий опасаться, что это совещание выйдет ему боком. — Яко греческого царства град!

— Второй Рим пал, и Третьему Риму не пасть бы, — сам себе возразил государь. — Да и не вяжется Феодосия с нашей глухоманью. Вот возьму Крым у брата Девлет-Кирея, прогоню турка из Кафы, там и быти русской Феодосии. Ну, что стоишь, уставя браду? Я тебя призвал для совета, а не для стояния.

— Ну, не ведаю, государь: Болотово, Дубки, Епифанеск-на-Дону! — взмолился Мстиславский.

Царь вскочил с трона и хлопнул в ладоши.

— Ну вот, можешь же, когда хощешь! Епифания по-гречески означает Явление. И на сем месте, по преданию, явилось нашему Русскому государству избавление от кровопийственной Литвы. Епифания нас спасла от гибели при дедушке Дмитрии и паки спасет от ворога кровью своих праведников. Так и пиши, имя сему граду...

— Епифанеск-на-Дону?

— Да просто пиши: Епифань.