«Быстро-быстро донельзя...»

Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду,

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

над затылком снежок,

и услышу я голос:

— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой.

— словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед^[1].

«Стансы» («Ни страны, ни погоста…», 1962) — одно из самых известных ранних стихотворений Иосифа Бродского. Как и многое, написанное в это время, автор полагал его незрелым и несовершенным; пренебрежительно, хотя и небезосновательно называл «альбомным стишком»^[2], на вопрос комментатора о том, кому посвящено стихотворение, отвечал: «Убей бог, не помню…»^[3],  уверял, что он не Рембо, который написал свои лучшие стихи в девятнадцать лет^[4], не включал его в свои книги, противился его публикациям и чрезвычайно негативно относился к попытке его музыкальной интерпретации (стихотворение вскоре после создания было положено на музыку Евгением Клячкиным)^[5]. Иными словами, Бродский всячески дистанцировался от этого замечательного стихотворения — в отличие, например, от написанного почти тогда же «Рождественского романса», который он и много лет спустя охотно читал вслух. Причина такой авторской несправедливости по отношению к «Стансам» кроется, вероятно, не в обстоятельствах создания — они как раз, по свидетельству Я. А. Гордина, были вполне счастливыми: «…воспоминания о самых хороших для него российских временах: конце пятидесятых — начале шестидесятых годов — до начала травли: бурный успех у слушателей и читателей самиздата, новые яркие знакомства и дружбы, и не только дружбы»^[6]. Вероятнее всего, дело в том, что Бродский видел в «Стансах» — как и в более ранних «Пилигримах» — черты массовой поэзии рубежа 1950 — 60-х. Очевидно, особенно неприемлемы для него они были в тех случаях, когда граничили с песенной традицией, прежде всего с бардовской субкультурой. По отношению к «Стансам» основания для такого сближения действительно были — и здесь необходимо обратиться к их возможным претекстам.

Стихотворение «Стансы» написано двустопным анапестом (Ан2Жм Жм) — размером достаточно редким (в XIX веке он почти не встречается) и вместе с тем чрезвычайно, если можно так выразиться по отношению к стихотворному размеру, «сильным», харизматическим, подчиняющим своей энергии. У Бродского им написаны четыре произведения: «Стансы» (1962),  «Под занавес» (1965), «Строфы» (1968) и «Строфы» (1978) — и наиболее интересен, конечно, генезис первого из них. По меткому замечанию О. Я. Бараш, «общеупотребительный четырехстопный ямб „отсылает” ко всей русской поэзии сразу; мало используемый двустопный анапест — скорее к конкретным стихотворениям, причем, что не удивительно, к стихотворениям известным, тем, что „на слуху”»^[7]. О семантике двустопного анапеста — в русской поэзии в целом и у Бродского в частности — писали достаточно много. О ней рассуждали поэты А. С. Кушнер^[8] и Д. Л. Быков^* (последний не только в прозе, но и в стихах^[9]) ей посвящены неопубликованный доклад М. В. Акимовой^[10], статьи И. В. Кукулина^[11], Г. М. Кружкова^[12],  О. В. Бараш^[13], А. Г. Степанова^[14], Авторы этих работ возводят двустопный анапест Бродского (прежде всего в «Стансах», поскольку затем можно говорить уже о некоторой авторской инерции) к разным претекстам. В качестве стихотворений, канонизировавших семантический ореол метра, чаще всего назывались действительно вершинные произведения русской лирики: «Вакханалия» Б. Л. Пастернака, «Царскосельская ода» А. А. Ахматовой, «Снег» И. Ф. Анненского, «Я убит подо Ржевом…» и «Поездка в Загорье» А. Т. Твардовского. Разумеется, круг источников может быть расширен: так, М. В. Акимова отмечает слово «синий» в рифмующейся позиции в первом русском стихотворении, написанном двустопным анапестом — «Палестине» П. А. Вяземского, а А. Г. Степанов — в стихотворении значимого для Бродского С. И. Чудакова «Отцвели георгины…». Разумеется, о каждом из этих стихотворений Бродский мог помнить и любое из них могло стать метрическим импульсом для создания «Стансов». Но попробуем, не отрицая названных источников, добавить к ним не столь очевидные — и при этом лежащие именно в той песенной субкультуре, с которой так стремился размежеваться Бродский.

Таким «непосредственным подтекстом»^[15] для «Стансов» могла, как нам представляется, стать песня Михаила Анчарова «Быстро-быстро донельзя…» («Прощальная дальневосточная»), написанная на слова Веры Инбер. Фонограммы Михаила Анчарова сохранили рассказ об истории ее создания — впрочем, с рядом подчеркнутых недостоверностей и умолчаний. «Песня называется „Быстро-быстро донельзя...”. Она стала чрезвычайно популярна, причем неожиданно для меня, и считается фольклорной. Была сочинена не, как сейчас говорят, до революции, а была придумана в сорок третьем году, в Ставрополе-на-Волге... Слова Веры Инбер. Сейчас она ходит с ошибочными текстами и вставлена в пьесу „Океан” драматурга Штейна. Он тоже думает, что она фольклорная... У нее [песни] такая смешная история. Она была написана в сорок третьем году на Волге, так повыше Сталинграда, для десантников, а потом ее завезли с войском в Маньчжурию, а потом ее там перехватили эмигранты, а потом они получили паспорта советские — часть из них... и они перекочевали куда-то на юг. А на юге ее перехватили грузины-ребята и в году так примерно пятьдесят пятом — пятьдесят шестом ее завезли в Москву как эмигрантскую. На этом основании драматург Штейн „вкатил” ее в пьесу „Океан”, а на самом деле все наоборот. Ну и, кроме того, ее поют не с теми во многом словами, как она была написана»^[16].

Стихотворение Веры Инбер впервые было опубликовано в 1926 году в четвертом выпуске альманаха «Свиток» литературного общества «Никитинские субботники» без заглавия и разделения на строфы:

Быстро-быстро донельзя

Дни пройдут, как один.

Лягут синие рельсы

От Москвы на Берлин.

И вспорхнет над перроном

Белокрылый платок,

И в тумане соленом

Отплывет на восток.

Заворчит, заворкует

Колесо на весу

Лепесток поцелуя

Я с собой увезу.

Будет сердце двоиться:

Много вздохов подряд

Меж восторгом границы

И уклоном утрат.

Зазвучат переклички

Паровозовых встреч,

Обожжет без привычки

Иностранная речь.

И границу в ночи я

Перечувствую вновь,

За которой Россия,

За которой любовь...^[17]

  ^*  Анчаров М. Л. Сочинения: Песни. Стихотворения. Интервью. Роман.

 ^** <https://www.youtube.com/watch?v=vSZNsuxBw_g>.

^*** <http://a-pesni.org/grvojna/bel-dvor/moskva-jantszy.php>.

Во второй половине 1950-х эта песня с закрепившейся дальневосточной топонимикой («Чунцин», «Шаньси», «Янцзы»), заменившей исходный «Берлин», быстро подверглась фольклоризации и распространилась во множестве различных вариантов. В качестве трех основных приводим те, которые закрепились в исполнении Михаила Анчарова, Юрия Визбора и в «дворовой белоэмигрантской» версии, один из вариантов которой исполнял Валерий Агафонов, ленинградец и ровесник Бродского^[18].

По воспоминаниям М. Львовского, эту песню — еще до создания собственных — пел, аккомпанируя себе на рояле, Александр Галич^[19]. Характерный эпизод, связанный с ее бытованием, есть в повести Ю. В. Трифонова «Другая жизнь» (1975): друзья юности (ориентировочно 1925 — 1927 годов рождения) собираются в день шестилетия смерти одного из них, нелепо погибшего Феди Праскухина. Его вдова приносит гитару и просит «спеть любимую Федину „Быстро, быстро донельзя…”»^[20]. Климук, занявший после Фединой гибели пост ученого секретаря института «с такой скоростью, что можно было подумать, будто он, подобно булгаковскому Воланду, подстроил катастрофу нарочно»^[21], отказывается: «такими делами больше не забавляется, просит уж извинить, голос сел»^[22]. На пути домой главный герой повести, Сережа Троицкий, издевается над Климуком: «Слишком большой человек, чтобы петь под гитару песенки неясного содержания, как студент в электричке. Вот если бы что-нибудь вроде „Дорогая моя столица, золотая моя Москва”»^[23]. Здесь песня Анчарова становится своего рода маркером ранней юности героев, которая пришлась на середину пятидесятых, ту самую, когда, по слову Давида Самойлова, «былым защитникам державы» (и не только им) «не хватало Окуджавы»^[24]. Пелась эта песня и позже: уже без заглавия она была зафиксирована в нескольких постсоветских сборниках городского фольклора^[25], бытуют ее записи и сегодня^[26]. Во второй половине 1950-х широкой распространенности песни, вероятно, способствовала и передававшаяся с ней легенда: «кочующий» текст, неясное авторство, мерцающая связь с белоэмигрантской средой (в одном из  «дворовых» вариантов добавляется куплет «Посрывали все канты, / Не нужны ордена. / Мы теперь эмигранты — / Ждёт чужая страна»)^[27]. Мы не знаем, какой или какие из вариантов мог слышать молодой Бродский в Ленинграде или в экспедициях (1961 — Якутия, 1962 — Северный Казахстан), поэтому будем рассматривать песню Анчарова-Инбер как инвариант. Связь между нею и «Стансами» Бродского кажется неслучайной.

Прежде всего при сопоставлении двух текстов бросается в глаза не только метрическое, но и строфическое их тождество: три восьмистишия (в публикации «Свитка» стихотворение Инбер не членится на строфы, во всех последующих записано в виде трех строф по восемь строк, во всех исполнениях песни отчетливо выделяются три куплета), написанных двустопным анапестом с чередующейся женской и мужской клаузулой (АбАбВгВг). За абсолютным формальным сходством просматривается и близость лирической ситуации, хотя она и остается в обоих случаях несколько непроясненной (возможно, именно она и породила в первом случае множественные переделки песни с более отчетливыми ностальгическими привязками к месту и времени).

Прежде всего, в обоих случаях — и в песне, и в «Стансах» — это разлука с родным городом (у Бродского — с Ленинградом/Петроградом, в песне Анчарова-Инбер — с Москвой). Город в обоих случаях не просто назван, но и обозначен через конкретную топонимику того наиболее близкого лирическому герою места, название которого укладывается в одну строку двустопного анапеста: «На Васильевский остров» у Бродского — «От Покровских ворот» // «На Казанский вокзал» в вариантах песни. Грамматически действие обоих стихотворений относится к неопределенному будущему («Дни пройдут, как один» // «Я приду умирать»), причем время лирического героя в обоих случаях характеризуется через скорость и спешку («Быстро-быстро донельзя, / Дни пройдут, как часы…» // «И душа, неустанно / Поспешая во тьму…»).

Если у Бродского тема выбора страны биографически не обусловлена (да и вряд ли мы можем представить себе ситуацию, когда человек, живущий в СССР, в 1962 году даже в отвлеченных рассуждениях выбирает место своей будущей смерти), то в стихотворении Инбер и ее последующих вариантах она мотивирована ситуациями, так или иначе связанными с эмиграцией.  В самом стихотворении Веры Инбер назван Берлин как один из центров «первой волны» и литературной жизни 1920-х годов. В песенном бытовании текст ориентализируется: изначально его китайская топонимика была обусловлена дальневосточной службой Михаила Анчарова в 1945 — 1946 годах, затем переосмыслена в контексте послевоенных репатриаций русских эмигрантов из Китая (Анчаров подчеркивает это и в устной предыстории песни). Возможно, именно белоэмигрантская тематика, соединенная с цитатой из уже известного Бродскому Мандельштама, так или иначе отразилась и в образе «равнодушной отчизны» у Бродского. Заметим, что в этом случае начало «Стансов» может быть прочитано как продолжение одного из дворовых вариантов песни («Мы теперь эмигранты, / Ждет чужая страна» // «Ни страны ни погоста / не хочу выбирать»), а финал — как неизбежное возвращение к любимой, но «равнодушной» родине («За которой Россия, / За которой любовь» // «К равнодушной отчизне / прижимаясь щекой»).

За сходством лирической ситуации выстраивается ряд более или менее точечных совпадений. Так, мотив разлуки в обоих текстах соотносится с синим цветом («Лягут синие рельсы / От Москвы на Берлин» в песне и «Твой фасад темно-синий / я впотьмах не найду…» в «Стансах»). В обоих произведениях возникает мотив двоения: «Будет сердце двоиться / Много вздохов подряд…» // «И увижу две жизни / далеко за рекой…» и мотив тумана / дыма, как бы затрудняющего видение покидающему отчизну («И в тумане соленом» у Инбер; «в петроградском дыму» у Бродского). Кроме того, в обоих произведениях тема разлуки с родным городом, странствия и возвращения сопряжена со столь же пунктирно намеченной, как и лирический сюжет в целом, любовной темой.  В обоих текстах знаком расставания становится прощальный взмах платка или руки («И вспорхнет над перроном / Белокрылый платок» // «Выбегая на остров / машут мальчику вслед»).

Даже в том случае, если Бродский не был знаком с этой песней, «Стансы», безусловно, вобрали в себя нечто, усвоенное от неофициальной песенной культуры рубежа 1950 — 1960-х. Возможно, впрочем, не только неофициальной: Б. А. Кац при обсуждении доклада, который лег в основу этой статьи^[28], предположил еще один возможный претекст «Стансов» — песню М. Фрадкина на слова Е. Долматовского «За фабричной заставой» (она впервые прозвучала в 1956 году в фильме «Они были первыми» в исполнении В. Трошина). Эта песня написана тем же двустопным анапестом, состоит из тех же трех куплетов по восемь строк, речь в ней идет о гибели «мальчишки кудрявого» (ср. «машут мальчику вслед» в «Стансах»), а одна из строк «Стансов» «в петроградском дыму» почти дословно повторяет строку из песни «где закаты в дыму»^[29].

Отталкиваясь от песенной лирики — как и вообще от массовой культуры ранней «оттепели», Бродский в то же время стремительно перерастал ее. По словам Е. Петрушанской, музыкальность ранних стихотворений Бродского двигалась «от песенно-романсовой интонации… в сферы подлинно и неутешно трагического»^[30]. Именно этим ростом и движением во многом объясняется подчеркнутое стремление Бродского к дистанцированию от всего условно «массового», «советского», «песенного» (позже его отношение несколько смягчится — вспомним, например, эпизод из мемуаров Л. Штерн, реконструированный в «Полутора комнатах» А. Хржановского, когда Бродский уточняет слова «Случайного вальса» авторства тех же Е. Долматовского и М. Фрадкина)^[31]. В «Стансах» по канве советской песенной культуры — неофициальной и официальной — вышиты совершенно иные темы, намечающие интерес Бродского к сложнейшей метафизической поэзии — от Боратынского до Джона Донна. Каноническим песенным сюжетам — гибели «мальчишки кудрявого» за советскую власть или вынужденному отъезду и чаемому возвращению на родину — соответствует у Бродского лирический сюжет совершенно иного уровня: отделение души от тела  («И душа, неустанно / поспешая во тьму…»), посмертное ее бытование и обретение новой жизни («словно девочки-сестры / из непрожитых лет, / выбегая на остров, / машут мальчику вслед»).

«Стансы» во многом стали прорывом Бродского к его собственной — ни в коем случае не сводимой к массовой культуре — тематике и поэтике. Но вместе с тем они сохранили в себе и память о той почве, на которой выросли. Думается, неслучайно, именно это стихотворение Бродского было трижды положено на музыку.^[32] Вероятнее всего, Бродский, подспудно осознававший этот генезис «Стансов», недолюбливал их — и потому особенно остро реагировал на любые попытки напомнить ему об этом стихотворении или вернуть его в породивший его контекст.

Куляпин Александр Иванович — литер