* * *
Тысячи, десятки тысяч просьб
К Богу каждый миг устремлены,
Сообща устремлены и врозь,
Чтобы всех расслышать их, нужны
Память и невероятный слух,
И нельзя кого-нибудь забыть,
А иначе скажут: слеп и глух.
Отдохнуть бы, одному побыть.
И такая занятость весь день:
Утром, ночью, вечером и днем.
Прага, Вена, Вырица, Тюмень,
Те под солнцем, эти под дождем.
Что бы ни случилось, ни стряслось,
Верят, что в беде поможет Он.
Я сказал: десятки тысяч просьб,
А на самом деле — миллион.
* * *
Да будет так же жизнь свежа!
Борис Пастернак
Искусственный интеллект,
Искусственная душа.
Про жизнь говорил поэт:
Да будет она свежа!
А робот, вгоняя в дрожь,
Устроен бездушно так:
Что солнце ему, что дождь,
Что Пушкин, что Пастернак.
Любовью не наделен,
Ни радостей, ни обид,
И Баха испортит он,
И Шуберта исказит.
По правде сказать, боюсь
Я новшеств таких, забав.
К любимым стихам прижмусь.
Наверное, я не прав.
* * *
Глядя на город ночной из такси,
Вдруг я увижу, как страшен вблизи
Он с разноцветной рекламной подсветкой.
Был бы он кленом, дубовою веткой!
Я ль не люблю его зданья и шпили?
Что ж он так страшен мне в автомобиле
Нынешней ночью, ноябрьской, сырой?
Мрачный какой-то, чужой, нежилой.
Или все вещи имеют другую
Сторону — мы и не знаем, какую,
Как она ночью бывает страшна,
Днем не такая — светла и ясна?
Может быть, мы заблуждаемся, веря
В невское чудо и памятник в сквере,
Их по привычке ценя и любя,
Может быть, так же не знаем себя?
В саду
В саду Таврическом у нас,
Листвой зеленой шелестя,
Читает клен, читает вяз
Стихи, не хмурясь, не грустя.
Не нарушая ритм и слог,
Вдали читают и вблизи.
Кто им сегодня нужен, Блок
Или Ахматова, — спроси.
Я был не раз в саду, опять
Зайду, любитель тишины.
А может быть, рискну сказать,
Им и мои стихи нужны?
* * *
Как мы до рожденья не помним себя,
Так и после смерти не вспомним ни разу.
Нас просто не будет. И лжи не любя,
Себе не позволю фальшивую фразу.
Представь бесконечное множество душ:
Араба, еврея, сармата, вестгота,
Француза, испанца — меж них, что за чушь! —
Знакомого можно ль найти хоть кого-то?
А ту, что при жизни тебе всех милей
Была, разглядишь ли в бессмысленной массе?
А вечная жизнь хороша только с ней.
Иметь бы такую возможность в запасе!
* * *
На кладбище, идя среди могил,
Невольно я подсчитываю годы
Лежащих под землей, кто сколько жил?
Ненужные и скорбные подсчеты.
Зачем я это делаю? Увы,
Сличаю возраст свой то с тем, то с этим.
(И все признанья наши таковы,
Что нам их стыдно, — походя заметим).
Две даты, обнимающие прах.
На кладбище у всех такие мысли.
Так что ж, не признаваться? Но в стихах
Не спрятаться, другое дело — в жизни.
* * *
Бывает, никак двух страниц не разнять,
Как будто им жизнь ни к чему друг без друга,
Как будто вторая должна досказать,
Что сказано в первой, и слиплись так туго,
Так плотно, как будто друг друга любя,
Прижались друг к другу так прочно, так тесно,
Как будто страницы читают себя,
Обеим, чем кончится всё, интересно,
А ты недоволен, а ты их разнять
Стараешься: вот, наконец, получилось.
А им друг без друга, — тебе не понять, —
Так больно, что автору даже не снилось.
Масленка
На нашей масленке
Танцуют японки,
Одни в одиночку, другие гурьбой,
Неужто ее мы купили с тобой?
Когда и зачем? Ты не помнишь, я тоже.
Мы были тогда веселей и моложе.
Быть может, нам кто-то ее подарил?
Художник, быть может, в Японии был?
Или срисовал их с какой-то картинки?
В движениях их ни тоски, ни заминки,
Одно дружелюбие и милота.
В Японии не были мы никогда.
Неужто и все там так ходят, танцуя?
Привыкнув к масленке, на них не гляжу я,
И ты не глядишь, если б знали они,
Как нам не до танцев их и беготни.
* * *
Спроси меня, нравится мне белый свет,
Вся эта фантастика, странный сюжет,
Печали и радости, множество бед,
Любовь с ее нежностью, да или нет?
Позволь не ответить на этот вопрос,
И ты задаешь мне его не всерьез,
Поскольку заранее ясен ответ:
Прекрасней, чем этот, и горестней нет.
На этом бы кончить, и третьей строфы
Не надо, но солнце, но ветер с Невы
Велят мне хоть что-то, хоть слово сказать
О них, и, помедлив, скажу: благодать!