При первом знакомстве с романом «Жизнь Арсеньева. Юность» (1927 — 1929, 1933, 1938)[1] безвременная кончина Лики — возлюбленной начинающего писателя Алексея Александровича Арсеньева — поражает как гром среди ясного неба. Вроде бы такой развязки ничто не предвещало. Однако при перечитывании, особенно с пониманием того, что Бунин написал Künstlerroman, а не завуалированную автобиографию[2], выясняется, что сигналы обреченности равномерно расставлены по книге 5. Она — единственная из всех пяти — имеет заглавие, и это заглавие — «Лика». Буквально с первых глав «Лики» Бунин готовит как распад этой пары, так и переход героини в мир иной.
К сигналам обреченности относятся прежде всего дурные приметы, хорошо знакомые всякому русскому читателю бунинской поры. Герои, примечая их, испытывают тревогу, и этот настрой передается читателю. Зловещую тень на отношения Арсеньева с Ликой отбрасывают и литературные подтексты, по большей части из русской классики, которыми Бунин богато оркестровал любовные эпизоды. Среди них почетное место отдано балладе Василия Жуковского «Светлана». Кстати, автор «Жизни Арсеньева» гордился тем, что в его роду — роду Буниных — был Жуковский.
Дурные приметы и подтексты образуют единую семиотическую струю, фактически, лейтмотив, смысловая нагрузка которого — шире, чем просто предвестие. С его помощью Бунин придает истории любви Арсеньева и Лики художественную плотность, а всему повествованию — тончайший лиризм. Столь же существенно, что Арсеньев в качестве начинающего писателя знакомится с русской классикой не только читая ее, но и проживая, скорее бессознательно, чем сознательно, ее сюжеты. Это — залог того, что, попав в эмиграцию, он к своим пятидесяти годам сможет считать себя ее полноправным наследником.
В предлагаемой перспективе некоторые сцены «Жизни Арсеньева» раскрываются по-новому. Самые поразительные вещи происходят в главе VI «Лики», с которой я и начну.
1. Баллада Жуковского в главе 5, VI
В короткой — двухстраничной — главе 5, VI рассказчик, т. е. пятидесятилетний Аресеньев, описывающий свою юность, занят воскрешением «сказочно-давней ночи», соединившей его с Ликой окончательно и бесповоротно. Парадокс состоит в том, что любовная фабула этой главы скупа до схематизма.
Расставаясь в ноябре в Ельце, Лика и Арсеньев задумали новую встречу в декабре, но уже в Орле. Для соблюдения приличий они заранее распланировали свои перемещения. 1 декабря Лика в своем родном Ельце должна сесть на ночной поезд, а Арсеньев — присоединиться к ней в Орле неделей позже, выехав из родительского имения Батурино. Не выдержав разлуки, Арсеньев перерешил со своим отъездом. И вот — это рассказано одновременно в модусе воспоминания и в грамматическом режиме Praesens historicum, позволяющем пережить «сказочно-давнюю» ночь заново, — он в санях, запряженных парой лошадей, едет по маршруту: Батурино — Васильевское, памятное ему по прежней, отроческой жизни имение, — станция Писарево, где сделает остановку поезд, везущий Лику из Ельца в Орел. Санный путь Арсеньева пролегает по типичному для русской литературы зимнему ландшафту: ночь, луна, снега, безлюдность. Проезжая мимо Васильевского, он вспоминает, как наведывался туда в отроческие, «чистые» годы и как из тамошней библиотеки брал почитать старинные томики Жуковского и других русских поэтов. Пара лошадей резво бежит, а оцепеневший от мороза Арсеньев, предвкушая свидание, сопрягает с ритмом конского бега строки из баллады Жуковского. Эти строки — о сне Светланы, в котором она совершает поездку по снежной «степи». По дороге коренник падает в снег и ломает оглоблю, время, потраченное на починку, вроде бы упущено, так что поспеть к Ликиному поезду не получится, но в итоге для Арсеньева все складывается благополучно. Купив на последние деньги билет в вагон первого класса, он устраивает Лике сюрприз. Вагон пуст и находится в полном распоряжении юных влюбленных. Более не сдерживая себя, они предаются любви, а дальше Лика, потерявшая девственность, поправляет прическу и недоступно садится в угол.
В принципе сцена в вагоне позволяла Бунину, в недалеком будущем — автору «Темных аллей», создать нетривиальную эротическую сцену, на которые он был мастер[3]. Но в повествовании на том месте, где ожидалось бы описание секса, зияет лакуна, помеченная многоточием. Вообще, глава 5, VI предельно короткая. Но если не своей минималистической фабулой, не отдающей должного главному событию судьбоносной ночи, то чем тогда так завораживает эта глава?
Во-первых, повышенно интенсивным ритмом, созданным нагнетанием глаголов и прилагательных. Эти средства брошены на передачу движения двух транспортных средств: саней и поезда, доставляющих героев в их новое, теперь уже совместное будущее. Придавая главе 5, VI характер лирического нарратива, Бунин берет за образец «Светлану» Жуковского, где бег коней показан через нагнетание глаголов (примеры см. ниже). Другой образец, о котором в главе не сказано ни слова, — финал «Мертвых душ» с развернутой метафорой «Россия — птица-тройка» [Гоголь 1976 — 1979, 5: 235 — 236]. Арсеньев, подпадающий под гоголевское определение русского — «И какой же русский не любит быстрой езды?» [Гоголь 1976 — 1979, 5: 235], в рассматриваемой главе признается, что движение всегда имело «ворожащую силу» над ним. Бунин же картинами санного / конского бега и бега поезда демонстрирует, помимо всего прочего, свою встроенность в гоголевскую традицию «чувственной» русской прозы, звучащей как поэзия.
Во-вторых, чувственность в 5, VI получает эротическое разрешение. Для заветных моментов Арсеньев-рассказчик использует риторическую/ графическую фигуру умолчания — многоточие, тем самым ясно давая читателю понять, что в воспоминаниях о его первой ночи с Ликой читатель будет третьим лишним. Но тут эстафету у Арсеньева-рассказчика перехватывает Бунин. Благодаря ритму транспортного движения глава 5, VI оказывается наэлектризованной сексом, который, как-никак, тоже ритмически повторяющееся движение с экстатическим накалом[4]. Картинами бега двух лошадей и затем бега «старого» (под стать «давней» ночи!) вагона аллегорически передано то, что произошло между Арсеньевым и Ликой. Налицо прием «занавешенной картинки»[5].
И в-третьих, скупая фабула «сказочно-давней ночи» помещена в балладную капсулу еще более давней и еще более сказочной «Светланы». Благодаря такому устройству сюжет 5, VI оказывается неожиданно богатым — не только рассказывающим о «здесь и сейчас» разными, в том числе аллегорическими, средствами, но также содержащим in nuce всю историю любви Арсеньева и Лики, включая кончину Лики и даже ее явление Арсеньеву во сне в 5, XXXI.
Третий пункт особенно важен для понимания того, как из незамысловатой фабулы главы 5, VI рождается устремленный в будущее сюжет «Лики». «Светлана» принадлежит к семейству баллад, выросших из «Леноры» Бюргера. Жуковский не только переложил бюргерову «Ленору» в «Светлану», но и дважды перевел ее: как «Ленору» и как «Людмилу». Были у Бюргера и другие русские переводчики помимо Жуковского[6].
Фабула «леноровских» баллад сводится к «страшилке», как то свойственно простонародному в своей основе жанру баллады.
Героиня и ее жених расстаются, когда жених отправляется на войну. Узнав, что ее милый пал на поле битвы, героиня в отчаянии ропщет на Бога. Ей ниспосылается испытание с летальным исходом. Жених — мертвец, но пока что во плоти и крови, ночью на коне приезжает за ней и зовет ее немедленно ехать венчаться. Езда занимает в описании много места: в одних вариантах баллады суженые скачут на его лошади, в других — как в «Светлане» — в санях, запряженных несколькими лошадьми. Конечным пунктом «свадебного» маршрута оказывается кладбище или, в «Светлане», Божий храм, внутри которого жених покоится в гробу. И вот ужасная расплата для героини за ее роптание на Бога: лежать в могиле в объятиях жениха, тем временем превратившегося в скелет.
В «Светлане» героиня не ропщет на Бога. Страшный сюжет с мертвым женихом — только сон, который героиня нагадала себе на Святках. Для истории Светланы и ее жениха, который целый год не слал вестей о себе, Жуковский создал вторую, полностью счастливую развязку. Светлана выглядывает в окно посмотреть, не едет ли жених, а он как раз подъезжает к ее дому на быстрой тройке[7].
Для сюжета главы 5, VI из бюргеровско-жуковской традиции позаимствованы узловые моменты. Некоторые, будучи открыто проговоренными в фабульной части, лежат на поверхности. Другие, будучи искусно натурализованными, невооруженным глазом не видны. Для читателя с навыками филологического чтения они проступают благодаря тому, что от 5, VI мотивные ниточки тянутся к другим главам, как последующим, так и предыдущим. До этих контекстов мы скоро доберемся, а пока что стоит подчеркнуть, что глава 5, VI образует нечто вроде балладного костяка всей «Лики». Суженые (а Арсеньев в 5, VI даже суженый-ряженый, о чем ниже) совершают совместное путешествие по жизни, конечным пунктом которого должно бы стать венчание, но станет смерть одного из партнеров. Арсеньев наворожил себе и своей милой такое развитие событий по дороге к станции Писарево, когда в ритм лошадиному бегу прокручивал в голове строки Жуковского.
Глава 5, VI привлекала внимание буниноведов, из которых отмечу Е. В. Капинос, прослеживающую, в чем конкретно состояла бунинская опора на «Светлану». Исследовательница перебрасывает мостик от святочной баллады Жуковского к тем Святкам, которые в отрочестве пережил Арсеньев с Анхен. Кроме того, она отмечает перекличку между арсеньевской мечтой о роскошной одежде, а именно о кивере и медвежьей шубе, с более поздним, происходящим в Полтаве, эпизодом вокруг чтения одного места в «Поэзии и правде»: в момент расставания с Фредерикой Гёте было странное видéние — он увидел себя всадником в роскошном камзоле, какого у него никогда не было, удалявшимся из тех мест. Делает исследовательница и открытие структурного свойства: в изображении движения важны динамика, т. е. собственно бег, и статика, т. е. остановка[8]. Согласно Капинос глава 5, VI носит автореминисцентный характер: в ней проиграны мотивы более раннего рассказа «В некотором царстве»: Ивлев, прочитав текст чужой телеграммы «Иван Сергеевич женится на Святках на племяннице лошади высланы...», воображает, как несется на тройке к его черноглазой невесте и немедленно покоряет ее.
Наблюдения Капинос о параллелизме между 5, VI и 2, XVIII — главе, в которой имеет место святочное катание Арсеньева и Анхен, переодетых ряжеными, в розвальнях, можно продолжить. В 5, VI имя Анхен не произносится, но когда Арсеньев проезжает мимо Васильевского, то, надо полагать, он вспоминает не только о томиках Жуковского, но и о своем отроческом романе. Отсюда цепочка кратких прилагательных «чист, невинен, радостен». «Святочная» любовь с Анхен — как бы репетиция того, что, но уже не по-детски, а по-взрослому, произойдет в 5, VI. Так, если в более раннем эпизоде Арсеньев — ряженый в костюме гусара, то «сейчас» он в мечтах видит себя «кем-то лихим» в кивере, очевидно, военным из «леноровских» баллад. Ряженость налицо, но только проигранная в модусе воображения. В святочной главе 2, XVIII Арсеньев и Анхен мчались на розвальнях под енотовой шубой, а в 5, VI Арсеньев, пока едет в санях, мысленно надевает на себя медвежью шубу. Воспоминания о Святках с Анхен оформлены восклицаниями «Как забыть...!», а в 5, VI обращает на себя внимание синонимичная риторическая конструкция: «Как вижу, как чувствую...!» Содержанием обоих воспоминаний является ночь, соединяющая партнеров благодаря зрительному контакту и телесным ласкам. В обоих случаях любовные эпизоды следуют готовому литературному прецеденту. Эпизод с Анхен написан Буниным поверх святочного сна Татьяны Лариной и особенно святочных гаданий и карнавала в «Войне и мире», соединивших, пусть ненадолго, Николая Ростова и Соню, а Наташу Ростову и князя Андрея, напротив, разъединивших. В свою очередь, эпизод езды в санях в 5, VI выполнен поверх разных «леноровских» баллад включая «Светлану», привносящую в историю любви святочный топос — недаром Арсеньев приравнивает себя к лихому «жениху», похищающему свою суженую.
По церковному календарю между 1 декабря и Святками — несколько недель, но как Арсеньев ускорил свой приезд в Орел, так и Бунин ускоряет наступление Святок для своих героев-любовников. Тень роковых Святок, когда через разного рода обряды гадающие дознаются о судьбе своего любовного союза, отбрасывается на 1 декабря всем только что перечисленным арсеналом художественных средств. В этой полусказочной-полубалладной обстановке Арсеньев и Лика становятся сужеными в одном шаге от венчания. Рука об руку с Эросом ходит пока что незримый героям, но хорошо видимый Бунину Танатос.
Летальные обертоны событий, совершающихся в 5, VI, проступают через мелкие штрихи, заметные при сравнении 5, VI с другими главами «Лики». Так, свадебно-похоронной прелюдией к 5, VI становится финальная зарисовка предыдущей главы.
В 5, V суммировано пребывание Арсеньева в Ельце. Дневные часы он проводит с Ликой у нее дома, а в другое время «стоит» на подворье Никулиной, где у него по бедности снят угол (а не комната). Писательским глазом Арсеньев присматривается и писательским ухом прислушивается к тому, что происходит на хозяйской половине.
Прежде всего, Эросом овеяно изображение купеческих, à la Кустодиев, прелестей вдовы Никулиной. Вот после бани она, вся красная, сидит у самовара, а на ее коленях устраивается кошечка — явный вагинальный символ. Тут Арсеньева посещает дикая идея: жениться на Никулиной, поселиться в ее доме, прожить «бессмысленно-счастливую» жизнь — и горя не знать. В интертекстуальной перспективе герой примеривается к судьбе гончаровского Обломова, который вместо того, чтобы жениться на своей ровне — прелестной, но чересчур для него активной Ольге Ильинской, женится на женщине из простых: Агафье Матвеевне Пшеницыной. Как и Никулина, Агафья Матвеевна — вдова и владелица дома, часть которого сдается, в том числе главному герою.
Мотив Танатоса получает выход через висящую на половине Никулиной фотографию лежащего в гробу старика — ее мужа. Арсеньев осмысляет фотографию во всей ее оксюморонности: запечатлев покойника, она тем самым продлила ему жизнь. Впоследствии, в Орле, ему придется продлить жизнь тому выходному костюму, который принадлежал еще одному покойному мужу — Авиловой, прелестной и к тому же влюбленной в него хозяйке «Голоса», его работодательницы.
Проникает в 5, V и тема странной свадьбы — через народную песню «У церкви стояла карета, там пышная свадьба была...», которую нанятые Никулиной работницы поют, рубя на зиму капусту.
В переплетении мотивов свадьбы, супружеской жизни, кончающейся похоронами одного из супругов, и еды реализуется, в сущности, державинское Где стол был яств, там гроб стоит («На смерть князя Мещерского», [Державин 2002: 125]).
Свадебно-похоронная мелодия продолжает проигрываться и в 5, VI, но только в «транскрипции» балладной «Леноры», а «свадебная» карета из песни «У церкви стояла карета, там пышная свадьба была...» материализуется — становится парой лошадей, впряженных в сани и везущих Арсеньева к той, что вот-вот станет его «суженой». Архетипически езда Арсеньева на станцию Пирогово — традиционный русский свадебный поезд, но только решенный в семиотическом коде бедности, ибо таково положение дел в семействе дворян Арсеньевых.
В архетипическом свадебном коде прочитывается и медвежья шуба, в которую Арсеньев мысленно облачается. Медведь, медвежий мех, медвежья шкура — а в русских традиционных обрядах, представленных в Святочном сне Татьяны Лариной, где как раз действует медведь[9], и в «Анне Карениной» в линии Левина и Кити, насыщенной медвежьей образностью[10], — знаменуют удачное сватовство, удачный брак и плодовитость супругов[11]. Увы, магия нуждается в реальном предмете, каковым медвежья шуба Арсеньева однако не является.
«Карнавальной» рифмой к медвежьей шубе и киверу станет Ликина нереализованная фантазия в 5, XXVIII: костюм Ночи для полтавского маскарада. Задуманный Ликой образ — предвестие той вечной ночи, которая ей вскоре предстоит. Вместе — костюм Ночи и медвежья шуба с кивером — наводят на отношения нашей пары особый колорит: герои предстают вот именно сужеными-ряжеными.
Перейдем теперь к транспортным средствам в 5, VI. На них возложена двойная нагрузка: прочертить траекторию взаимоотношений Арсеньева и Лики и на отрезке «здесь и сейчас», и в целом.
В сани, доставляющие Арсеньева из Батурина на станцию Писарево, запряжена, что характерно, не тройка или четверка лошадей, но пара: коренник (слово мужского рода) и пристяжная (слово женского рода)[12]. Налицо схема тех неравных отношений, которые установятся у Арсеньева и Лики в Полтаве, когда они будут жить в гражданском браке. Главным, или «коренником», станет Арсеньев, а Лика — «пристяжной» к нему.
Символически интрига этого конского бега — в том, что коренник и пристяжная приноравливаются бежать вместе. Коренник падает и ломает оглоблю — т. е. то, что его контролирует, но оглобля чинится и совместный бег продолжается. И парность, и поломка с последующей починкой знаменуют динамику любовного союза Арсеньева и Лики. Что-то, с ее или его стороны, постоянно мешает им сделаться полноценной, т. е. венчаной парой, а в конце книги 5 происходит и вовсе непоправимая поломка: Лика сбегает от Арсеньева, едет по железной дороге домой, заболевает и гибнет.
А что дает парный бег лошадей и взбивание ими снега для изображения отношений Арсеньева и Лики «здесь и сейчас»? Вчитаемся в текст, обращая внимание на глагольный ряд, возвышающий бунинскую прозу до поэзии:
Пара летит, коренник точно на одном месте трясет дугой, дробит крупной рысью, пристяжная ровно взвивает и взвивает зад, мечет и мечет вверх из-под задних бело-сверкающих подков снежными комьями... порой вдруг сорвется с дороги, ухнет в глубокий снег, заспешит, зачастит, путаясь в нем вместе с опавшими постромками, потом опять цепко выскочит и опять несет, крепко рвет валек... Все летит, спешит — и вместе с тем точно стоит и ждет.
Этой зарисовкой символически предсказана «сказочно-волшебная» ночь героев в вагоне поезда, которую Арсеньев оцепенело предвкушает, пока несется на паре лошадей. С лихорадочной силой — в такт бегу пары лошадей — работает сознание героя. Арсеньев читает про себя строки «Светланы», так что их ритм сливается с ритмом лошадиного бега. Имеет место ворожба, но путем произнесения не собственно гадательных формул, а литературного текста:
и всего неподвижней я, застывший в этой скачке и неподвижности, покорившийся ей до поры до времени, оцепеневший в ожидании, а наряду с этим тихо глядящий в какое-то воспоминание: вот такая же ночь и такой же путь в Васильевское, только это моя первая зима в Батурине, и я еще чист, невинен, радостен — радостью первых дней юности, первыми поэтическими упоениями в мире этих старинных томиков, привозимых из Васильевского, их стансов, посланий, элегий, баллад:
Скачут. Пусто все вокруг.
Степь в очах Светланы ...
«Где все это теперь!» думаю я, не теряя, однако, ни на минуту своего главного состояния, — оцепенелого, ждущего. «Скачут, пусто все вокруг», говорю я себе в лад этой скачке (в ритм движения, всегда имевшего такую ворожащую силу надо мной) и чувствую в себе кого-то лихого, старинного, куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе, и о действительности напоминает только засыпанный снегом работник, в армяке поверх полушубка стоящий в передке, да пересыпанная снежной пылью, мерзлая, пахучая овсяная солома, набитая под передком в моих застывших ногах...
Арсеньев навораживает себе и Лике развитие событий — такое, как в средней, собственно балладной, сновидческой части «Светланы». Напомню, что там конечным пунктом езды Светланы и ее жениха будет Божий храм с трупом последнего:
У ворот их санки ждут; / С нетерпенья кони рвут / Повода шелковы. // Сели... кони с места враз; / Пышут дым ноздрями; / От копыт их поднялась / Вьюга над санями. / Скачут... пусто все вокруг, / Степь в очах Светланы: / На луне туманный круг; / Чуть блестят поляны. / Сердце вещее дрожит; / Робко дева говорит: / «Что ты смолкнул, милый?» / Ни полслова ей в ответ: / Он глядит на лунный свет, / Бледен и унылый. // Кони мчатся по буграм; / Топчут снег глубокий... / Вот в сторонке Божий храм / Виден одинокий; / Двери вихорь отворил; / Тьма людей во храме; / Яркий свет паникадил / Тускнет в фимиаме; / На средине черный гроб; / И гласит протяжно поп: / «Буди взят могилой!» / Пуще девица дрожит; / Кони мимо; друг молчит, / Бледен и унылый [Жуковский 1959: 20 — 21].
Со сном Светланы, кстати, перекликается финальный для «Жизни Арсеньева» сон пятидесятилетнего Арсеньева, в котором он видит Лику — одетую в траур, возможно, в тот наряд Ночи, который она задумала для полтавского маскарада (5, XXXIII).
Писарево — пункт, в котором Арсеньев пересаживается с одного транспортного средства на другое. В поезде его состояние оцепенелого ожидания (переданное прилагательными и причастиями) разрешится действием, так что Эрос налицо. Что касается коннотаций Танатоса, то они наводятся названием станции, подводкой к которому служит цепочка мотивов. Васильевское, мимо которого пролегал путь Арсеньева на станцию Писарево, принадлежало Писареву и его жене (тете героя). В конце книги 3 и в начале книги 4 описываются дни похорон Писарева. Вероятно, по фамилии Писарев была названа усадьба, через которую была проложена железная дорога, и потому она передалась станции. Писарев — тем, что в «Жизни Арсеньева» фигурировал как лежавший в гробу и хоронимый покойник, — придает станции Писарево летальные коннотации. Железнодорожный колокол, «глухо забивший» перед прибытием Ликиного поезда на станцию Писарево, возможно, усиливает мотив Танатоса: заранее звонит по героине.
Внезапное появление Арсеньева перед Ликой — амбивалентный мотив, подхватывающий сразу обе линии леноровских баллад. Тут и прибытие опасного (в балладах — мертвого) жениха к Леноре на ее погибель. Но тут и счастливая для Светланы вторая развязка баллады Жуковского, когда страшный, святочный сон о милом, целый год не подававшем о себе вестей, сбывается наоборот. Пока Светлана глядит в окно, к ее дому на запряженных лошадьми подъезжают быстрые сани жениха:
Снег на солнышке блестит, / Пар алеет тонкий... / Чу!.. в дали пустой гремит / Колокольчик звонкий; / На дороге снежный прах; / Мчат, как будто на крылах, / Санки кони рьяны; / Ближе; вот уж у ворот; / Статный гость к крыльцу идет... / Кто?.. Жених Светланы [Жуковский 1959: 24].
Точно так же — нежданно-негаданно, на санях, запряженных парой лошадей, — к Лике примчался Арсеньев. В изображаемой Буниным картине пар и звон колокол(ьчик)а переданы от первого транспортного средства, лошадей/ саней, второму — Ликиному поезду.
При описании Лики, едущей в поезде, Бунин сосредотачивается на ее взгляде, что является дополнительным интертекстуальным кивком в сторону Жуковского. В тех двух строках его баллады, что мысленно прокручивает в голове Арсеньев, говорится: Степь в очах Светланы [Жуковский 1959: 20]. Долгий взгляд Лики при появлении Арсеньева знаменует отсутствие реакции — Лика, как до нее Светлана, смотрит в никуда. После плотского соединения героев Лика отсаживается от Арсеньева, и вновь повествование фокусируется на ее невидящем взгляде.
Консуммации любви двух суженых Арсеньев-рассказчик посвящает одну сухую фразу, переключающую внимание с секса на судьбоносность момента: «Все произошло как-то само собой, вне нашей воли, нашего сознания». Но нет нужды интерпретировать эту фразу в духе О. В. Сливицкой[13]: космические силы à la солнечный удар (из рассказа «Солнечный удар») вторглись в жизнь героев и соединили их. Бунин упирает на то, что герои суждены друг другу — литературой, жизнью, ритмом повторов, возникающих в судьбе Арсеньева (так, Святки с Анхен — предвестие 1-го декабря с Ликой). Когда герои перестают контролировать свои желания, то судьба каждого из них по отдельности становится их общей судьбой.
Выше отмечалось, что Арсеньев-рассказчик не изображает секс, имевший место в вагоне, но за него это делает Бунин. Физические пассы и стоны метонимически переданы поезду (в момент прибытия на станцию Писарево) и «старому» вагону (в котором расположились Лика и Арсеньев):
Поезд подошел с трудом, весь в снегу, промерзлый, визжа, скрипя, ноя...;
Вагон был старый, высокий, на трех парах колес; на бегу, на морозе, он весь гремел и все падал, валился куда-то, скрипел дверями и стенками, замерзшие стекла его играли серыми алмазами...
И движение поезда, и парный бег коренника и пристяжной дают представление о том, что Арсеньев и Лика созданы по мерке друг друга, более того, что им уготована физическая гармония. И все-таки традиционное русское «совет да любовь» не про них. «Сказочная» перспектива баллады помещает их прямиком в топос Леноры, где совместный путь (мертвого) жениха и (пока что живой) невесты прокладывается к гробу / кладбищу. В главе 5, VI это не проговорено, но в 5, XXVII один из скоротечных романов Арсеньева «на стороне» имитирует любовное свидание с Ликой в вагоне:
На запасных путях стоял товарный вагон с раздвинутыми дверцами. Я невольно, сам ужасаясь тому, что делаю, потянул ее к вагону, влез в него, она вскочила за мной и крепко обняла меня за шею. Но я чиркнул спичкой, чтобы осмотреться, — и в ужасе отшатнулся: спичка осветила посреди вагона длинный дешевый гроб. Она козой шаркнула вон, я за ней... Под вагоном она без конца падала, давилась смехом, целовала меня с диким весельем, я же не чаял, как уехать.
Гроб в этой сцене — предвестие Ликиной кончины, а секс в вагоне / под ним — девальвация «сказочной» ночи с Ликой. Инцидент происходит в те полчаса, что Арсеньев в компании местной подружки ждет поезда, который должен доставить его в Полтаву, т. е. домой к Лике.
Девальвация «сказочной» ночи с Ликой происходит и в двух других полтавских эпизодах. Там действуют потенциальные возлюбленные Арсеньева, а заодно появляется мотив транспортного средства. Некто Черкасова, покидающая Полтавщину, предлагает Арсеньеву тайное свидание в поезде по дороге в Кременчуг (5, XXVIII). А в доме Арсеньева и Лики служит казачка, при виде которой у Арсеньева рождается дикая мечта — вроде той, что он пережил на подворье Никулиной. Герой воображает их совместную жизнь в кибитке. Пушкинское стихотворение «Калмычке», первоисточник сексуальных фантазий героя, не названо, но интерес к казачке продиктован явно им.
Как Черкасова, так и казачка пробуждают в Лике ревность. О сексуальных фантазиях à la «Калмычка» Арсеньев Лике рассказывает — и Лика отказывает казачке от места, а про Черкасову она догадывается сама.
В заключение анализа главы VI, центральной для книги 5, и ее перекличек с другими главами «Жизни Арсеньева» по линии «любовь в транспортном средстве» отмечу, что перед нами готовый топос, особенно востребованный во французской литературе, для которого Бунин предложил свое, полностью оригинальное решение. Этот топос рассматривался Ю. К. Щегловым в исследовании «Ионыча» Чехова, где он проигрывается в негативном ключе: в интимной обстановке коляски Старцев более настойчиво, чем прежде, ухаживает за Котиком, но сближения не происходит. Щеглов приводит примеры аналогичных сцен в прозе от «Мадам Бовари» Флобера до «Волков» самого Бунина[14].
Есть у Бунина и другие рассказы о любовном приключении в поезде — «Кавказ», «Генрих» и особенно близко подходящее к 5, VI «Начало», все из позднего сборника «Темные аллеи». В «Начале»
двенадцатилетний гимназист, возвращаясь из города в усадьбу, — единственный пассажир старинного вагона первого класса — любуется зимними лесными пейзажами за окном. Находясь в состоянии «детского счастья» и спокойствия, он мечтает о тех невинных удовольствиях, которые ждут его на Рождественские каникулы и Святки. Но вот в вагон входят двое: черноглазая дама и ее внушительный спутник. На мальчика они не обращают никакого внимания. Мальчик тем временем отсаживается в соседний вагон — второго класса, но так, чтобы не терять попутчиков из виду. Дама ложится, раздевается, слегка обнажаясь, и засыпает, а господин помогает ей устроиться поудобнее. Уже взрослым человеком герой констатирует, что при виде дамы он немедленно испытал первую влюбленность, а вуайерски подглядывая за ней, потерял «невинность». Когда юный герой сходит с поезда, посланный мамой кучер укутывает его в дедовскую шубу и везет на санях домой.
В этом месте берет начало мотив «дико и чудесно воняло зверем» [Бунин 1993 — 2000, 6: 344], знаменующий эротизм, разлитый в мире и «учуянный» мальчиком в поезде. Как и в 5, VI, в «Начале» поезд изнутри — жарко натопленная печь и красная обивка — наделен сексуальными коннотациями.
2. «Анна Каренина», поезда, лошади
«Анна Каренина» — неизменный предмет бунинских восторгов, о чем можно судить и по его «Освобождению Толстого», и по устным высказываниям, записанным современниками. Из мемуара Георгия Адамовича «Бунин: Воспоминания» явствует, что «[с]амым поэтическим эпизодом в русской литературе» [Адамович 1973: 127, 134] Бунин считал встречу Анны, возвращавшуюся ночным поездом из Москвы в Петербург, с Вронским на небольшой станции (кн. 1, XXIX — XXX). Обратимся к этому эпизоду и мы.
Напомню его фабулу.
Сидя в вагоне, Анна пытается разобраться с вспыхнувшем в ней чувством к Вронскому. Ей не спится, и она читает английский роман о том, как герой достигает своего английского счастья, баронетства и имения. У нее возникает мечта пережить события романа самой, что в дальнейшем сбудется — в обстановке англизированного имения Вронского. Но вот поезд делает остановку, Анна выходит из вагона, чтобы охладиться от накатившего на нее жара любовных эмоций. Она видит ночь, метель и — сюрприз! — Вронского. Он признается ей в своих чувствах и высказывает решимость быть при ней.
Этот эпизод сближает героев, хотя до консуммации их любви дело дойдет много позже. Отныне судьба Анны предрешена — Эрос будет управлять ее поступками и желаниями, а за Эросом будет следовать и Танатос: такая страсть, какую предстоит испытать Анне, уничтожает все вокруг себя. В сходные обстоятельства поставлены Арсеньев и Лика в 5, VI. Снежные равнины, ночь, станция, поезд, с одной стороны; Арсеньев, догоняющий Лику и устраивающий ей сюрприз, с другой стороны; и, с третьей, реализация в жизни двух любящих читаемого одним из них литературного произведения — все это, разумеется, толстовский кластер мотивов, унаследованный Буниным. Перед нами — очередной пример того, что Арсеньев выставлен наследником великой и могучей русской литературной классики.
И для Анны, и для Лики их романы, кстати, длящиеся каждый по несколько лет, закончатся по большому счету одинаково. Обе осознáют, что их партнеры привыкли к ним, что былой страсти в них не пробудить, более того, что партнеры позволяют себе отвлекаться на других женщин. А осознав, совершают выход из жизни в смерть. И у Анны, и у Лики путь к смерти включает такой пункт, как поезд. Разумеется, Ликина кончина случайна и лишена даже тени самоубийства. Зато в самоубийственном настроении после потери своих партнерш пребывают Вронский и Арсеньев соответственно. Мы лишний раз убеждаемся в том, что отношения Лики и Арсеньева выписаны по самому общему контуру романа Анны и Вронского, представляя при этом совершенно самостоятельное художественное высказывание.
Задержимся немного на том, что и роман Анны Карениной с Вронским, и роман Лики с Арсеньевым «прошит» железнодорожным мотивом. Общее состоит в том, что героини сходятся со своими партнерами благодаря путешествию на поезде. И с самого начала толстовского романа железная дорога прокладывает Анне путь к смерти. На знакомство Анны и Вронского, состоявшееся в вагоне поезда, прибывшего из Петербурга в Москву, отбрасывает зловещую тень только что задавленный поездом обходчик; в дальнейшем Анну посещают роковые сны, в которых этот обходчик превращается в мужика, ударяющего по железу. Как известно, Толстой наделил железность и железную дорогу семантикой бездушного секса, разрушающего личность Анны и в конечном итоге «казнящего» героиню. По Бунину сексуальность — не зло, а прекрасное проявление человеческой натуры; что же касается железной дороги, то она — неотъемлемая составляющая «годов странствий», описанных в «Жизни Арсеньева».
На отношения Арсеньева с его женщинами включая Лику спроецированы и иные ситуации из «Анны Карениной». В «Освобождении Толстого» Бунин обсуждает первое любовное свидание Вронского и Анны: тело Анны, тело Вронского и их страшное телесное падение («как палач смотрит на тело своей жертвы», смотрел Вронский на Анну после этого падения)... [Бунин 1993 — 2000, 6: 118 — 119]. Про Вронского, овладевшего Анной, Толстой рассуждает: «Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви» (2, XI [Толстой 1951 — 1953, 8: 160]). Той же метафорой убийства овеяна сексуальная инициация Арсеньева с замужней крестьянкой Тонькой: «На крыльцо я выскочил после того с видом человека, неожиданно совершившего убийство, перевел дыханье и быстро оглянулся, — не идет ли кто?» (4, XIII). Просится в эту подборку «каренинских» мест «Жизни Арсеньева» и фраза из прощального письма Лики о том, что она хотела бы, но не может «убить» свою любовь к Арсеньеву (5, XXIX).
На первом тайном свидании с Вронским Анна, удовлетворив физическую страсть, которой она долго не давала выхода, чувствует себя униженной и реально «падает» — с дивана на пол, к ногам возлюбленного, который вынужден ее поддержать. В двух метонимических проекциях «сказочной ночи» Арсеньева и Лики в 5, VI «падает» сначала коренник, а потом и вагон. «Падает» также подружка Арсеньева, с которой он пытается уединиться в товарном вагоне.
Причины, в силу которых Арсеньев полюбил Лику с первого взгляда, перекликаются с душевным состоянием Левина. Второй по значимости герой «Анны Карениной» испытывал влюбленность во всех трех сестер Щербацких, пока те были невестами на выданье. Так же и Арсеньев. Познакомившись с тремя молодыми дамами — Ликой, Сашенькой Оболенской и Авиловой, он чувствует притяжение к «молодому, женскому» (4, XVIII). Сначала Толстой, а потом Бунин дают читателю понять, что сделанный выбор — Левиным в пользу Кити и Арсеньевым в пользу Лики — стечение обстоятельств. В принципе, Левин мог бы жениться на одной из старших сестер Щербацких, а Арсеньев плениться Авиловой или, например, Сашенькой Оболенской.
Непосредственно во время ухаживаний Арсеньева за Ликой его избранница пару раз попадает в повествовательное соседство с его лошадьми. У одной лошадки есть имя, притом женское: Кабардинка. (Реальный бунинский конь в «Освобождении Толстого» назван «верховым „киргизом”» [Бунин 1993 — 2000, 6: 61] — в мужском роде; но, как и Кабардинка, он своей породой отсылает к экзотическому этносу Российской империи.) На Кабардинку, за неимением женщины, Арсеньев переносит любовные эмоции, и та отвечает ему взаимностью:
Она уже вся потемнела от горячего пота, похудела в ребрах, в пахах, но я знал ее выносливость, то, что ей достаточно единственного глубокого вздоха, которым она вздохнула, остановясь, чтобы снова пуститься в путь во всю меру своих уже немолодых сил, своей неизменной безответности и любви ко мне. И, с особенной нежностью обняв ее тонкую шею и поцеловав в нервный храп, я опять взмахнул в седло и еще шибче погнал вперед... (3, XI).
Другую лошадь Арсеньев купил себе на ярмарке. Видимо, на ней он сопровождает шарабан с Ликой и хозяином поместья, куда они путешествуют, пусть и на разном транспорте, но вместе. О том, что коренник и пристяжная, везущие Арсеньева из Батурина на станцию Писарево, — проекция Арсеньева и Лики, говорилось выше. Мотив «женщина как лошадь» довершается тем, что, любуясь казачкой-прислугой степного вида, Арсеньев в разговорах с Ликой сравнивает с породистой кобылкой (5, XX, XXVI).
Параллель между женщиной и лошадью — готовый топос, присутствующий, например, в «Герое нашего времени» Лермонтова[15] и прозе Толстого. В «Казаках» образованный, со знанием французского, слуга главного героя, Ванюша, реагирует на казачку Марьянку в прото-арсеньевском духе: «Вишь, и девка такая же дикая! …Ровно кобылка табунная! Лафам!» [Толстой 1951 — 1953, 3: 147]. Но самая знаменитая параллель, конечно же, та, что связала Анну Каренину и Фру-Фру — двух жертв Вронского.
С учетом толстовского влияния на «Жизнь Арсеньева» можно утверждать, что смерть Кабардинки — исключительно по вине Арсеньева — предвещает смерть Лики, ответственность за которую частично лежит на нем же. Попробую обосновать это прочтение.
Арсеньев — любитель быстрой езды, своих лошадей не жалеет. Ему ничего не стоит загнать лошадь ради достижения желанной цели: например, чтобы вернуть Лику, сбежавшую от него из имения общих друзей в главе 5, III. (Из толстовских героев-лошадников вспоминается князь Никита Серпуховской, в погоне за сбежавшей от него любовницей загнавший лучшую лошадь в городе — своего Холстомера.) В обсуждаемом эпизоде лошадь не пострадала, но в дальнейшем ее ждет беда. Как-то, вернувшись на Кабардинке в Батурино, Арсеньев не позаботился о ней, и за ночь она пала:
Я возвращался в ледяные багровые сумерки. На пристяжке была Кабардинка, всю дорогу не дававшая отдыху шедшему крупной рысью кореннику. Приехав, я о ней не подумал, ее, не выводив, напоили, потная, она смертельно продрогла, простояла морозную ночь без попоны и под утро пала (4, VI).
Наутро он видит труп Кабардинки, раздираемый собаками. Описание этой сцены выполнено в духе «Падали» — влиятельнейшего стихотворения Бодлера. И там, и там труп животного с взнесенными кверху ногами приравнивается к женскому телу в момент соития. Ср. у Бунина — «Собаки уже работали над ее брюхом, сладострастно мотали, рвали его» (4, VI).
Обстоятельства, предшествующие смерти Лики, в сущности, те же, что обстоятельства смерти Кабардинки: глухая холодная осень (ноябрь), дорога (поезд), полученное заболевание (у Лики — воспаление легких). Арсеньев убивается, увидев Кабардинку мертвой, а известие о кончине Лики оказывается для него еще более сокрушительным.
Постановка двух смертей, любимой женщины и любимой лошади, в параллель — лабиринт сцеплений в духе Толстого, который в «Анну Каренину» ввел протобунинскую параллель между самоубийством Анны Карениной — по ряду причин, включая некоторое охлаждение к ней Вронского, и смертью лошади Фру-Фру, в результате неудачного движения того же Вронского. Вронский, по меркам Толстого, — человек недалекий, и Арсеньев — по меркам Бунина, герой взрослеющий, т. е. по определению невзрослый, берутся управлять прелестными женскими существами, которыми их одарила жизнь, но не справляются с задачей[16].
3. Распадающиеся пары
Роман Арсеньева и Лики, как мы только что видели, сориентирован на пару «Анна Каренина / Алексей (!) Вронский». При этом сам роман «Анна Каренина» в перечень упомянутых Арсеньевым книг — а это солидный список, формирующий будущего писателя, — не входит. Пятидесятилетний Арсеньев-рассказчик называет зато другие пары — из русской реалистической традиции, из немецкой классики, а также из украинского песенного фольклора, — которые так или иначе участвовали в его юношеском романе с Ликой. По совокупности они посылают читателю недвусмысленный сигнал обреченности любовного союза, которому посвящена «Лика».
Хронологически первая пара из интересующего нас списка — Лаврецкий и Лиза, несчастные влюбленные из «Дворянского гнезда», созданные друг для друга, но которым не суждено стать мужем и женой. При посещении орловской усадьбы, послужившей Тургеневу прототипом локуса, где эти герои сходятся, чтобы расстаться, Арсеньев вдохновенно думает об их именах и судьбах (5, I). В его тогдашнем сознании они становятся символом любви, которую он сам хотел бы пережить — и в конечном итоге переживает.
Вторая пара, Гёте и Фредерика, фигурирует в сцене, когда Арсеньев и Лика заняты совместным чтением «Поэзии и правды». В автобиографии Гёте все его романы с девушками быстро заканчиваются. Ликины слова, подытоживающие беседу с Арсеньевым вокруг Гёте и Фредерики: «...ты меня скоро разлюбишь» (5, XXI), сбываются, пусть и не полностью. Вообще, «Поэзия и правда» одновременно соединяет наших героев — в акте совместного чтения, и разъединяет — развязками описанных Гёте любовных эпизодов его юности.
Третий случай — казацкая песня «Ой, на гopi та женци жнуть...» В Полтаве Арсеньев-герой слышит по вечерам, как ее исполняют за окном, а Арсеньев-рассказчик ее отчасти цитирует, отчасти пересказывает.
Казак признается, что жiнке предпочитает дорогу, в которой курение — первое дело: Менi з жiнкою / Не возиться! / А тютюн та люлька / Козаку в дорозi / Знадобиться! (5, XXII).
К этому можно добавить, что одно из сильнейших детских впечатлений Арсеньева — «Страшная месть» Гоголя (1, XV), в которой Данило произносит аналогичную сентенцию, упрекая жену Катерину и адресуясь к хлопцам: «...наша жена — люлька да острая сабля!» [Гоголь 1976 — 1979, 1: 142]. Арсеньев тоже ставит мужские радости выше семейных, например, позволяя себе отлучки в толстовскую общину и секс с женой одного из толстовцев. Понятно, что все это не может не испортить атмосферу в его доме.
Симптоматично, что Лика отстаивает свою независимость, превращая курение — по определению мужское занятие — в привычку, которая раздражает заядлого курильщика Арсеньева.
4. Просто предвестия
Когда после невинного ночного свидания в имении общих друзей Лика впервые сбегает от Арсеньева, то его реакция — мысленные угрозы смертоубийством: «...или она вернет мне себя, <...> или не жить нам обоим!» (5, III). Сбывается и то, и другое. Лика на время возвращает Арсеньеву себя, однако в результате окончательного расставания материализуется и самая сильная, последняя часть угрозы: «не жить нам обоим!» Лика гибнет, Арсеньев же какое-то время находится на грани самоубийства, так что старшему брату приходится неусыпно следить за ним.
О том, что в дополтавский период у Арсеньева пала лошадь Кабардинка и что на орловские балы ему приходилось выходить во фраке покойного мужа Авиловой, говорилось выше. Остановлюсь теперь на дурных предзнаменованиях, сопровождавших полтавское житье Арсеньева и Лики. Помимо гроба в вагоне, который Арсеньев увидел в момент страсти к местной зазнобе, и костюма Ночи, придуманного Ликой для полтавского маскарада, отмечу постоянный испуг Лики при виде залетавших в комнату и бьющихся о зеркало воробьев (5, XXI). Существует суеверие, что залетевшая в дом птица знаменует подступающую к кому-то из близких смерть. А согласно еще одному суеверию, разбитое зеркало — к несчастью. Зеркало в квартире Арсеньева и Лики не разбивается, однако безрассудство воробьев потенциально заключает в себе эту опасность.
Кстати, в «Жизни Арсеньева» орнитологические суеверия распространяются и на судьбу Арсеньева:
...не смолкая куковала кукушка... И я ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне она, — сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что называется жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами...
И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное (4, III).
В конце совместной жизни с Ликой Арсеньев посещает местный монастырь — в одиночестве, вопреки данным ей обещаниям, и там его поражает могила, «ждущая» пока что живого монаха, который и не думает умирать. О своих впечатлениях он отчитывается Лике и брату:
Я там видел нынче на кладбище нечто очень странное: пустую, но уж совсем готовую могилу — загодя приказал вырыть себе один из братии и даже с крестом в возглавии: на кресте уже написано, кто здесь погребен, когда он родился, написано даже «скончался» — только оставлено пустое место для даты будущей кончины. Везде чистота, порядок, дорожки, цветы — и вдруг эта ждущая могила (5, XXV).
В рамках любовной фабулы книги 5 «ждущая могила» вырыта Буниным для Лики, пока что не подозревающей, что доживает последние дни на белом свете.
Литература
Адамович Георгий. Бунин: Воспоминания. — «Новый журнал», 1971, № 105, стр. 115 — 137.
Бунин Иван. Жизнь Арсеньева. Юность. Нью-Йорк, Издательство имени Чехова, 1952.
Бунин И. А. Собрание сочинений: в 8 т. М., «Московский рабочий», 1993 — 2000.
Гоголь Н. В. Собрание сочинений: в 7 т. М., «Художественная литература», 1976 — 1979.
Державин Г. Р. Сочинения. СПб., «Академический проект», 2002.
Душечкина Елена. Светлана. Культурная история имени. СПб., Издательство Европейского университета, 2007.
Жолковский А. К. Позы, разы, перифразы. Заметки нарратолога. — «Звезда», 2017, № 11, стр. 248 — 260.
Жуковский В. А. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2. М.; Л., «Художественная литература», 1959.
Капинос Е. В. Притяжение рассказа и романа (И. А. Бунин 1920-х годов). — «Культура и текст», 2014 (a), № 2 (17), стр. 107 — 138.
Капинос Е. В. Динамика и статика лирического текста (на примере VI главы пятой книги романа И. А. Бунина «Жизнь Арсеньева»). — «Сибирский филологический журнал», 2014 (b), № 4, стр. 34 — 41.
Леннквист Барбара. Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: Анна Каренина. М., «Языки славянской культуры», 2010.
Панова Л. Г. Годы учения, странствий и воспитания чувств русского художника в юности: «Жизнь Арсеньева» с точки зрения жанра. — Ежегодник Дома русского зарубежья им. Александра Солженицына 2021 — 2022. М., «Дом русского зарубежья им. Александра Солженицына», 2022, стр. 75 — 120.
Ранчин Андрей. Женщины и лошади в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». — «Первое сентября» <https://lit.1sept.ru/article.php?ID=200303507>.
Сливицкая О. В. «Повышенное чувство жизни»: мир Ивана Бунина. М., РГГУ, 2004.
Толстой Л. Н. Собрание сочинений: в 14 т. М., «Художественная литература», 1951 — 1953.
Щеглов Ю. К. Молодой человек в дряхлеющем мира: (Чехов, «Ионыч»). — Щеглов Ю. К. Поэзия. Поэтика. Избранные работы. М., «Новое литературное обозрение», 2012, стр. 207 — 240.
[1] В настоящей статье анализируется последнее прижизненное издание романа [Бунин 1952] без постраничных ссылок, но с указанием номера книги и главы. Арабские номера 1 — 5 используются для книг, а через запятую приводятся римские номера глав.
[2] Вопрос о жанре «Жизни Арсеньева» рассматривается во всех подробностях в [Панова 2022].
[3] Постановку вопроса и примеры см. в [Жолковский 2017].
[4] Ср. аналогичную сюжетную конструкцию в «Декамероне» Боккаччо (VII, 2). Новелла разворачивается у винной бочки, соединяя трех персонажей: Перонеллу, ее любовника, которому она велит приобрести бочку за семь флоринов, дабы скрыть истинную цель этого визита, и мужа героини, не догадывающегося, что к чему. Пока муж, чтобы угодить покупателю, забирается внутрь бочки и отскребает ее от налипших дрожжей, героиня, прильнув к бочке снаружи, отдается любовнику, одновременно руководя работой мужа. Тем самым ритм работы мужа и ритм секса совпадают. Эта новелла поставлена в связь с любовными эпизодами малой прозы Бунина в [Жолковский 2017].
[5] Аналогичную трактовку можно предложить для так называемого «прустовского» момента в 2, VI: Арсеньев-гимназист увидел в парке юную незнакомку, а поскольку в это время цвел душистый табак, то впоследствии каждый раз, вдыхая его запах, Арсеньев вспоминает ту барышню. Парковая зарисовка с девушкой на фоне табака, орошаемого брызгами фонтана, кажется невинной, но Бунин не был бы Буниным, если бы не вложил в нее напрашивающийся второй план. Поскольку Арсеньев еще не «развращен» (намечавшаяся было сексуальная инициация с Налей Р. из-за смерти ее дяди не состоялась), природа услужливо подсказывает, в чем состоит сексуальный акт. Заметим, что явление незнакомой барышни происходит в вечернее или ночное время — время свиданий. Ближе к ночи аромат табака усиливается до неприличия, как бы напоминая о запахе секса. Визуальный аналог оргазма — брызги фонтана, т. е. мужское семя, летящее на табак, т. е. на цветки вагинальной формы. Вышедшая из-под бунинского пера «занавешенная картинка» — предвестие того, что Арсеньев скоро разовьется в героя-любовника и одержит множество побед над девушками и женщинами, включая Лику.
[6] История этого топоса русской литературы прослежена в [Душечкина 2007: 12 — 60].
[7] Светланой Жуковский окрестил Александру Протасову, в замужестве Воейкову — адресатку баллады; подробности см. в [Душечкина 2007: 38 — 49].
[8] См. [Капинос 2014 а: 125 — 136, 2014 b].
[9] См. комментарий к строке «Евгения Онегина» XII, 7 Большой, взъерошенный медведь в [Лотман 1980: 270 — 271].
[10] См. гл. «„Медвежий брак”, заключенный на небе» в книге Барбары Леннквист, посвященной «Анне Карениной» [Леннквист 2010: 97 — 111].
[11] Ср. еще в «Войне и мире» шубу (соболий салоп), отнятый Анатолем Курагиным у цыганки Матреши и предназначающийся для похищения Наташи Ростовой, которое, однако, герою не удастся.
[12] Это обстоятельство отмечено в [Капинос 2014 a: 132, 2014 b: 38].
[13] В [Сливицкая 2004: 10 сл.] последовательно проводится мысль о том, что в прозе Бунина все двоится — парой к человеку становится Космос, и есть два Эроса — лирический и космический. Читателю «Жизни Арсеньева» и малой прозы Бунина в результате передается «повышенное чувство жизни».
[14] См. [Щеглов 2021: 227 — 230].
[15] См. примеры в [Ранчин]. Возникает вопрос, не является ли имя арсеньевской лошади — Кабардинка отсылкой к коню Казбича Карагёзу, который славился на всю Кабарду?
[16] Frou frou до Толстого было, как хорошо известно в толстоведении, звукоподражательным словом, передающим звук, издаваемый шелковым женским платьем. Прозвище frou frou в одноименной пьесе Анри Мельяка и Людовика Галеви носила легкомысленная героиня, бросившая мужа ради любовника и драматически ушедшая из жизни. Использовав контуры этой пьесы для Анны Карениной, именем frou frou Толстой наградил ее «двойника»: чистокровную английскую кобылу Вронского, трагически погибшую во время скачек. В «Жизни Арсеньева» фр. frou frou не появляется ни в каком качестве. Зато Арсеньев с его повышенной чувствительностью прислушивается к шуму юбок Лики каждый раз, когда она оказывается рядом. Это актуализировано, например, в сцене, когда Лика сбегает из имения общих друзей, а Арсеньев мысленно шлет ей угрозы — которые, кстати, сбудутся: «или она вернет мне себя, эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие от ее замелкавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!» (5, III). В приведенной цитате обращает на себя внимание фоника шума — ЗШВШ / ЗВШ — в двух стоящих рядом словах, обозначающих звук и прекращение звука.
Панова Лада Геннадьевна — литературовед. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Автор многих статей и монографий. В том числе книг «Мнимое сиротство: Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма» (М., 2017), «Итальянясь, русея: Данте и Петрарка в художественном дискурсе Серебряного века от символистов до Мандельштама» (М., 2019), «Зрелый модернизм: Кузмин, Мандельштам, Ахматова и другие» (М., 2021). Живет в Калифорнии.
Мой приятный долг — поблагодарить А. К. Жолковского за ценные дополнения к статье.
Опубликовано в Журнале №1