«Жизнь святого Алексея»

В мае 1922 года Осип Мандельштам сдает в Государственное издательство рукопись под названием «Избранные отрывки из старо-французской эпической литературы (Chansons de geste). Перевод Осипа Мандельштама». Сдача антологии проходила, судя по всему, в два этапа — в архиве Института мировой литературы отложились два различающихся списка руки Надежды Яковлевны, в отрывках представлены «Песнь о Роланде», «Паломничество Карла Великого в Иерусалим и Константинополь», «Коронование Людовика», «Алисканс», «Сыновья Аймона», «Жизнь святого Алексея» и «Берта Большая нога»^[1]. Вскоре Мандельштам заключает с Госиздатом договор^[2], а 11 декабря 1922 год пишет брату Жене: «Теперь я хочу приспособить Шуру (брата — И. С.) для переписки „Антологии”, вместе с Над<еждой> Яковлевной. Эта работа поздно, но все-таки вышла. 20-го расчет: дополучу 1½ миллиарда (500 получено)»^[3]. Очевидно, «вышла» здесь означает «завершена» и сдается в печать и что речь идет о подготовке второй рукописи — в итоге значительно дополненная подборка была заново переписана Надеждой Яковлевной (кроме пяти строк, записанных самим Мандельштамом). Однако гонорар им был получен не от Госиздата, а от издательства «Всемирная литература»^[4], которое анонсировало книгу в апреле 1923 года^[5], а Госиздат тогда же отложил ее печатание^[6]. Как видно, Мандельштам одновременно вел параллельно переговоры и подписывал договоры с двумя издательствами (так он поступал и в других случаях), но ни одно из них книгу не выпустило. В Госиздате вопрос с мандельштамовской антологией был окончательно решен 13 ноября 1924 года, когда рукопись была сдана в архив с пометой: «Для печати не годится» — эта резолюция написана поверх отзыва профессора И. И. Гливенко: «Вещь непригодна по трем причинам: 1) Неизвестно, на какого читателя рассчитана; 2) Отрывки мало показательны; 3) Перевод слаб»^[7]. Отзыв написан на бланке заведующего Литературно-художественным отделом Госиздата, написан явно на ходу, в редакции, спешно, без всяких обоснований и подробностей.

Филолог и переводчик И. И. Гливенко, занимавший до середины 1923 года высокую должность руководителя Главнауки, преподавал в начале 1910-х на Историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, в частности, в 1911 — 1912 годах он вел просеминарий по комментированному чтению Данте и Петрарки^[8]. Мандельштам непосредственно у него не учился, однако они могли быть знакомы по факультету, могли встречаться, например, на заседаниях Романо-германского кружка, хотя никаких доказательств этому не обнаружено^[9]. Составляя отзыв на переводческий труд Мандельштама, И. И. Гливенко мог руководствоваться как личной неприязнью, так и заданием редакции, в любом случае этот отзыв очень далек от настоящей профессиональной критики. Среди списков переводов есть еще один лист, заполненный неизвестной рукой и содержащий более профессиональные, но обрывочные заметки, касающиеся четырех переводов из семи, — это подсчеты строк и строф, замечания об ассонансах, восклицания: «стиль!», «язык?», а также указания на источники (в отношении «Песни о Роланде»). Видимо, эти заметки имеют отношение к промежуточному рецензированию первой рукописи переводов, по результатам которого издание было отложено и отдано автору на доработку, а Гливенко отозвался уже на вторую, более полную рукопись антологии.

В итоге из семи мандельштамовских переводов при его жизни был опубликован с сокращениями лишь отрывок «Сыновья Аймона» — дважды в периодике и в 3-м издании сборника «Камень» (1923).

Помимо рукописных источников, сохранилась поздняя машинопись трех переводных отрывков, приготовленная Надеждой Яковлевной в 1960-е годы, возможно, для американского собрания сочинений Мандельштама: «Жизнь святого Алексея» (не полностью), «Алисканс», «Сыновья Аймона»^[10], — именно эти три перевода из семи были включены во второе издание 1-го тома собрания сочинений под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, там они были напечатаны впервые с небольшими предварительными примечаниями^[11]. Остальные четыре отрывка опубликованы Викторией Швейцер в 1979 году и в 1981 году^[12] со вступительной заметкой об истории несостоявшегося издания. В 1985 году А. Д. Михайлов включил два из переведенных Мандельштамом отрывков — «Коронование Людовика» и «Алисканс» — в подготовленное им издание «Песни о Гильоме Оранжском»^[13]; в двухтомных «Сочинениях» Мандельштама все семь отрывков были собраны вместе и снабжены кратким комментарием А. Д. Михайлова^[14].

Однако в последнем, так называемом «полном» собрании сочинений поэта из семи переводов представлены лишь три, при этом «Жизнь святого Алексея» напечатана некорректно^[15]. Это — результат неизученности этих текстов: до сих пор у исследователей не сложилось представления о замысле Мандельштама, о его переводческой стратегии, о смысле выбора того или иного фрагмента для перевода. Единственное большое и тщательное исследование, охватывающее особенности всех семи текстов, было проведено М. Л. Гаспаровым — оно посвящено метрике переводов^[16]. Проблематику отрывков затронул Ральф Дутли в своей книге о теме Франции у Мандельштама, основное внимание он уделил фрагменту из «Песни о Роланде»^[17]. Две специальные статьи — А. Д. Михайлова^[18] и Ф. Б. Успенского^[19] — посвящены отрывку «Сыновья Аймона», этим исчерпывается список исследований мандельштамовских переводов со старофранцузского, все они ждут детального изучения как по отдельности, так и вместе, как части единого замысла.

Мы здесь сосредоточимся на переводе фрагмента из «Жизни святого Алексея», одного из самых ранних памятников французской словесности (середина XI века). Но прежде надо рассказать, каким переводческим ресурсом обладал Мандельштам, что позволило ему взяться за такие архаичные, трудные тексты.

Мандельштам учился в трех университетах, ни одного не закончил, но всегда проявлял интерес к романскому средневековью и занимался им у выдающихся романистов своего времени. Будучи студентом Сорбонны в 1907 — 1908 годах, он посещал также Коллеж де Франс, в частности лекции Жозефа Бедье, которого позже назвал «главарем теперешней романистики»^[20], — Бедье тогда читал курсы «Формирование эпических легенд» и «Лирическая поэзия во Франции — с самого начала до Франсуа Вийона». Видимо, именно от Бедье Мандельштам «почерпнул как основательные знания, так и любовь к средневековой французской поэзии, в первую очередь к творчеству Ф. Вийона и к старофранцузскому эпосу. Можно предполагать, что под влиянием Бедье формировалась и общая мандельштамовская концепция Средневековья как самостоятельного историко-культурного феномена»^[21].

С осени 1909 года Мандельштам учился в Гейдельбергском университете, где продолжил занятия романистикой, записавшись на три курса известного филолога Фридриха Неймана «История французской литературы Средних веков», «Разбор старофранцузского текста», «Упражнения по исторической грамматике» (старофранцузский, провансальский)^[22].

Вернувшись в Россию, он поступает в 1911 году в Санкт-Петербургский университет на историко-филологический факультет, отделение романских языков, где занимается, в частности, провансальским, староиспанским, участвует в работе Романо-германского кружка профессора Д. К. Петрова, а в 1913 году записывается в просеминарий приват-доцента В. Ф. Шишмарева «Старофранцузский язык, грамматика и чтение текстов»^[23]. Об этом семинаре Мандельштам тепло вспоминал в статье «О природе слова» (1922), как раз в период работы над переводами: «Литература — это лекция, улица; филология — университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология — это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни»^[24]. Как видно, семинар был и теплым, и дельным. «Они читали старофранцузские тексты, и любовь к ним Мандельштам сохранил на всю жизнь, — писала Надежда Яковлевна. — Я знала Шишмарева уже стариком, и он нежно вспоминал своего ученика Осю Мандельштама, способного, но ленивого филолога»^[25].

А. Д. Михайлов предположил, что именно Владимир Федорович Шишмарев, ставший впоследствии ведущим российским романистом, консультировал Мандельштама в работе над переводами — «снабжал его необходимыми изданиями и помогал советами»^[26]. Это возможно, но сведений о контактах Мандельштама с Шишмаревым в 1920-е годы нет. При этом известно, что он поддерживал отношения с другим своим университетским преподавателем и дальним родственником, тоже филологом-романистом, Александром Александровичем Смирновым — в 1913 году занимался у него провансальским языком (вместе с Гумилевым)^[27], а впоследствии сотрудничал — в 1919 году они работали над переводом пьесы Жюля Ромена «Армия в городе» (не опубликован)^[28]; не исключено, что какие-то консультации Мандельштам мог получить и у Смирнова, который был специалистом по старофранцузскому эпосу — уже после его смерти в серии «Литературные памятники» вышел перевод «Песни о Роланде» с его большим послесловием и комментариями^[29]. Кстати, в начале 1920-х годов Смирнову были заказаны Госиздатом сборники «Поэзия средневековой Франции» и «Ирландские саги», так что мандельштамовская антология средневековых текстов была, можно сказать, в тренде тогдашней издательской политики.

Время работы Мандельштама над переводами и порядок работы определяются лишь приблизительно. М. Л. Гаспаров, опираясь на анализ метрики, высказывает некоторые догадки на этот счет: «Как датировать начало и конец работы? Здесь важно помнить, что (1) для такого перевода нужно иметь в распоряжении какое-то издание старофранцузских текстов, хотя бы антологию отрывков; (2) перевод упорядоченным стихом с рифмами или ассонансами (как в Алексее, Сыновьях Аймона и поздних 10-сложниках) требует больше труда и времени, чем перевод аморфным двухчленным стихом. Это заставляет думать, что Алексей и Сыновья Аймона были переведены или коктебельским летом 1920 г. (когда поэт пользовался книгами из библиотеки М. Волошина), или петербургской зимой 1920 — 1921 г. (может быть, с мыслью о публикации во „Всемирной литературе”?). Странствия 1921-22 г. по маршруту Киев — Кавказ — Ростов — Киев мало способствовали старофранцузским штудиям. В Москву Мандельштам приезжает в конце марта 1922 г. и уже 23 мая 1922 г. он сдает в Госиздат первую рукопись Избранных отрывков из старофранцузской эпической литературы. Можно думать, что именно в эти полтора месяца была спешно изготовлена вторая очередь переводов — нетрудным аморфным двухчленным стихом»^[30]. В целом эти предположения выглядят убедительно, но с одной поправкой: в библиотеке Волошина, действительно богатой литературой на французском языке, не сохранилось ни одного издания старофранцузского эпоса, которым мог бы воспользоваться Мандельштам^[31]; скорее всего работа началась уже в Петрограде, куда он вернулся из странствий в октябре 1920 года, и продолжилась позже в Москве. Надежда Яковлевна писала: «О. М. привез из Ленинграда свои юношеские старофранцузские книжки еще в 22 году, когда ему заказали перевод старофранцузского эпоса»^[32]. Что это были за книжки? Логично предположить, что те самые, по которым он учился у Шишмарева, но не исключено, что какие-то книги были привезены из Парижа и Гейдельберга. Шишмарев рекомендовал участникам своего семинара по чтению старофранцузских текстов хрестоматию Карла Барча^[33] — ее 10-е издание вышло в 1910 году^[34]. Десятки произведений старофранцузской поэзии представлены там в небольших отрывках, указаны их источники, даны грамматические пояснения и словарь. Казалось бы, Мандельштам мог взять тексты для перевода из этой хрестоматии, некогда им проштудированной, — это было бы проще всего, но он пошел другим путем. Хрестоматией Барча он явно пользовался, но подбор отрывков ему не подошел, и он обратился к другим изданиям.

В журнальном критическом отчете о неком «митинге художников слова» — писательской беседе на темы актульной литературы (не позднее июня 1922 года) зафиксированы мандельштамовские слова, немного проясняющие самый замысел антологии: «Теперь вот говорят: довольно лирики, давайте эпоса. Я и вспомнил, что был старо-французский эпос. Хороший эпос. Я оттуда и выхватил, да так, без начала, без конца. Вы помните: известный критик сказал, что в лучших лирических произведениях Гете есть всегда что-то недосказанное. Пора ввести в эпос эту недосказанность»^[35].

«Выхватил без начала и конца…» Между тем, вопреки мнению И. И. Гливенко, мандельштамовский выбор кажется совсем не случайным, переведенные им фрагменты, как пишет А. Д. Михайлов, «очень „показательны”, они в каждом случае прекрасно характеризуют переводимую поэзию, относятся к наиболее драматическим, напряженным и острым моментам ее фабулы»^[36]. А. Д. Михайлов обосновал выбор в отношении «Сыновей Аймона», мы же попробуем понять, чем руководствовался Мандельштам, выбирая фрагмент для перевода из «Жизни святого Алексея».

Этот литературный памятник отличается от других шести, привлекших внимание Мандельштама, — это не героический эпос, а поэтическое житие святого, основанное на известном международном сюжете, приведем его в пересказе С. С. Аверинцева:

«В начале V в. в Сирии появляется история о некоем „человеке Божием из Рима” — по-видимому, из Нового Рима, то есть Константинополя, хотя позднее дом его родителей был отыскан на Авентине, высоко над Тибром.  В ранних вариантах легенды он носит имя Иоханан (Иоанн); затем он все чаще именуется Алексий Человек Божий и под этим именем становится известен литературам и фольклору чуть ли не всех стран христианского мира. Это единственный, нежно любимый сын богатой супружеской четы, который в ночь своей свадьбы бежит от мирского счастья, добирается кораблем до Малой Азии, откуда пешим странником идет в святой сирийский город Эдессу, где ведет жизнь нищего, — а затем, изменившись до полной неузнаваемости, возвращается на родину и живет при отеческом доме как подкармливаемый из милости бродяга, в лохмотьях и язвах. Особенно прочувствованно легенда рисует, как над грязным попрошайкой глумятся слуги, между тем как родители и нетронутая молодая жена томятся по нему, воображая, будто он далеко. Только после его смерти благодаря чуду обнаруживается, кем он был, словно для того, чтобы сердечная растрава его близких могла достигнуть окончательной полноты. Семья святого (надо сказать, изображенная с полным сочувствием) наделяется всеми атрибутами знатности и богатства, да еще в сказочном гиперболизированном виде; но эта роскошь оказывается ненужной, над ней можно разве что горько посмеяться и покачать головой, и в этом вся суть. Изобильный дом — полная чаша, почет и знатность, вообще благополучие хотя бы и праведных богачей неистинны; и только бедный странник, терзая близких и себя же самого, живя в скудости и поругании, тем самым живет в истине, погружен в стихию истины, как рыба в воду.

Легенда об Алексии, жестокость которой так часто представляется современному сознанию бессмысленной и бесчеловечной, отвечала глубоким душевным потребностям всего средневекового тысячелетия, которое тогда только начиналось. Вспомним, например, что один из самых ранних шедевров французской поэзии — принадлежащее XI в. стихотворное переложение этой легенды, отрывок из которого перевел О. Мандельштам:

…Нежна была твоя плоть, Алексей, теплой жизнью согрета, —

Для чего же ты посвятил скорбям молодые лета?..»^[37]

Старофранцузская версия легенды об Алексее Человеке Божием в целом следует этой сюжетной схеме. Как и многие другие агиографические тексты, поэма делится по содержанию на две части: в первой рассказана земная жизнь святого, во второй — его жизнь после смерти, жизнь небесная, сопровождающаяся разного рода чудесами на земле. Мандельштам выбирает для перевода фрагмент из второй части, но его интересуют не чудеса как доказательство святости усопшего, а совсем другое — то, что С. С. Аверинцев назвал «сердечной растравой его близких», изображение горя родителей Алексея и его несостоявшейся жены, оставленной им в ночь свадьбы. После смерти Алексея они вместе со всеми гражданами Рима узнают из его письма, что это именно он, их сын, жил много лет неопознанным в их доме под лестницей под видом нищего, питавшегося объедками и терпевшего унижения от слуг. Все трое впадают в величайшую скорбь и выражают ее в трех монологах.

Эти три плача и взялся перевести Мандельштам. Его выбор полностью соответствует той характеристике, какую сам он дал «Жизни святого Алексея»: «Один из древнейших памятников французской словесности: зачаток романа и драматического светского повествования» — примечание, сделанное рукой Мандельштама на списке Надежды Яковлевны, призвано, судя по всему, оправдать выбор для перевода агиографической поэмы в стране, где идет борьба с религией. Подчеркивая «светский» и «драматический» характер этого сочинения, Мандельштам вначале корректирует и название: в первом списке его перевод называется: «Из повести об Алексее»; во втором списке фрагменту возвращено название оригинала: «Жизнь святого Алексея»^[38].

Из 125 строф старофранцузского текста (в каждой по 5 стихов) Мандельштам выбирает 20, главного героя в них нет, а есть только тень его, только образ, каким он предстает в сознании горюющих родителей и невесты:

                       Жизнь святого Алексея

<78> Как прочел письмо родитель, он света невзвидел,

       От великого от горя бороду теребит.

       «Сын мой, чадо мое родное, что за горестные пришли вести,

       А я думал, ты вернешься, мы еще побудем вместе!

       Укрепишь мой слабый век, утешишь мою старость».

<79> Громко кричит родитель, обуяла его ярость:

       «Алексей, чадо мое родное, ты виновник моей тревоги, —

       Видно, плохо я берег тебя на моем пороге.

       Как я, грешный человек, ослеп на оба глаза:

       Видел тебя столько раз и не узнал ни разу!

<80> Чадо мое, Алексей, мать твоя бедняжка:

       Без тебя ей жизнь темна, и смутно, и тяжко.

       Отказалась от питья, не вкушает пищи:

       День и ночь тебя зовет, сквозь слез тебя ищет.

       Как узнает эту новость, уснет на кладбище.

<81> Кому, сын мой, отойдут все мои именья,

       И поемные луга на всем протяженьи,

       И великий мой дворец в городе Риме? —

       Только для тебя, мой сын, я трудился над ними.

       Ты бы радовался всем после моей кончины —

<82> Я годами убелен, серебрят меня седины.

       Для тебя я сохранял почести и вклады,

       Ты ж с презреньем отвернул от них свои взгляды!

       Превеликая скорбь на меня сошла ныне.

       Пусть в пресветлый Божий рай душа твоя внидет.

<83> Лучше ты б доспехи взял — рыцарь с малолетства,

       Препоясался мечом, как сверстники детства.

       Ты бы мог сейчас стоять во главе дружины,

       Императорский стяг носить, червленый и длинный,

       Как родитель твой, отец, и братья, и дяди.

<84> Ах, в какой же нищете, бедности и смраде

       Ты скитался, мой сын, в чужеземном граде?

       Выбрал ты себе одну дорогу в подруги,

       Ничего из всех богатств не взял к себе в лачугу.

       А мог быть большой вассал своего господина!»

<85> Поднялся переполох от отцовской кручины:

       Услыхала его мать со своей половины.

       Не своим голосом кричит, ладонями плещет,

       Как безумная бежит простоволосая женщина.

       На земле ее сын лежит без дыхания,

<86> Начинает голосить над ним причитанья.

       Колотила себя в грудь, сама с собой боролась,

       Расцарапала лицо свое, растрепала волос.

       Поцелуями покрыла лицо Алексея.

       Кто при этом ни стоял — все плакали с нею.

<87> Треплет волосы свои, в грудь себя колотит,

       В исступленьи не щадит собственной плоти.

       «Как твоя ко мне любовь, мой сын, пересохла,

       Как я, грешница, сама ослепла, оглохла:

       Не могла тебя признать до переполоха!»

<88> Разрыдалась в три ручья, голосила звонко:

       «Не на радость я тебя носила, ребенка!

       Как не догадался ты пожалеть мать родную,

       Не видал, как по тебе я насмерть тоскую?

       Как ты мог мной пренебречь — чудно, не пойму я.

<89> Сколь жестоко ты со мной обошлась, фортуна:

       Покинул меня мой сын — прекраснейший юноша.

       Привело меня к скорбям долгое ожиданье.

       Я в уныньи, я больна, нет мне упованья.

       Странно, что сердце мое бьется бесполезно!

<90> Обуял тебя, мой сын, дух гордый, железный,

       Когда бросил ты друзей веселый круг любезный.

       Если б ты хоть раз один со мной молвил слово,

       Я бы духом за тебя воспрянула снова.

       Снарядила тебя в путь с хорошей приметой:

<91> Нежна была твоя плоть, Алексей, теплой жизнью согрета!

       Для чего же ты посвятил скорбям молодые лета? —

       Для того ли я тебя выносила в чреве,

       Чтобы ты меня покинул, печальную, во гневе?

       Не возрадуюсь, как Адам, ни подобно Еве...

<92> Прежде чем тебя родить, я тебя сильно желала

       И рожденного тебя в слезах пеленала,

       А когда я тебя родила, плоть моя ликовала.

       Ныне, когда ты мертв, томит меня искушенье

       Разделить с тобой, мой сын, нежное успенье.

<93> Римляне, мои друзья, граждане земли латинской,

       Будьте мне пособниками в печали материнской,

       По умершем печаль меня подкосила,

       Нечем сердце унять — откуда возьмется сила?

       Я бездетной остаюсь — горький плод вкусила!»

<94> А покуда мать с отцом жалуются вместе,

       Пришло время подойти нареченной невесте.

       «Слишком долго я ждала твоего прихода

       В доме твоего отца, средь чужого рода.

       Слишком долго я ждала — печаль меня снедала —

<95> Алексей, мой государь, тебя ежечасно

       Ожидала я в слезах в горнице напрасно.

       Сколько раз из-за тебя выглядывала в окошко, —

       Все надеялась, ты подойдешь, приласкаешь меня немножко.

<96> О, как жалко мне твоей юности благородной, —

       Что она теперь гниет в земле сырой и холодной.

       Благородный юноша, как я должна плакать, —

       Ожидала я давно хорошего знака,

       Но печальные пришли известия однако!

       О, нежный рот! Лицо, походка и улыбка!

<97> Что сталось, что стряслось с вашей прелестью гибкой?

       Только вас и замечала я в Божьем твореньи:

       До чего осиротела я в одно мгновенье!

       Лучше б разделить с тобой нежное успенье!^[39]

Текст для перевода Мандельштам взял из книги известного французского медиевиста Гастона Париса, бывшего учителем Жозефа Бедье, лекции которого он слушал в Париже, так что можно тут говорить о прямой линии преемственности. Гастон Парис подготовил в сотрудничестве с Леопольдом Панье и выпустил в 1872 году критическое издание «Жизни святого Алексея» со всеми известными версиями текста, детальным исследованием памятника, грамматическим комментарием и глоссарием^[40]. Книга эта не потеряла своего значения по сей день. В предисловии особо отмечены «ламентации» родственников Алексея над его телом как образец «подлинного красноречия»^[41].

Главная тема «Жизни святого Алексея» — духовный подвиг святого, отрекшегося от всего земного во имя любви к Богу. Поэма начинается от времен Ноя, Авраама и царя Давида: тогда люди жили в вере и страхе Божием, но теперь мир изменился к худшему. Через весь текст проходит противопоставление любви земной и любви к Богу — собственно, на этом и построен сюжет. Алексей покидает близких, чтобы жить для Бога, — вернувшись в отчий дом, он часто видит родителей плачущими от тоски по сыну, но остается неколебим и не открывается им. Ничего этого не знают читатели мандельштамовского перевода — им предъявлено лишь безутешное горе трех людей, причиной которого стал поступок Алексея. Налицо та самая «недосказанность», которую Мандельштам считал нужным «ввести в эпос». Фрагмент, изъятый из пространного эпического сочинения, получает собственную тему и собственный, вполне самостоятельный сюжет.

Но если Мандельштам оставляет за скобками религиозную проблематику «Жизни святого Алексея», то что побудило его обратиться к этому памятнику? На этот вопрос дает свой ответ Надежда Яковлевна. В папке с переводами, отложившейся в мандельштамовском фонде РГАЛИ, на первой странице машинописи «Жизни святого Алексея ее рукой написано: «Посылаю вам найденные Сашей (А. А. Морозовым — И. С.) стихи (перевод, но очень вольный) Оси. 40 лет у меня его не было. Он боялся этих стихов (с ним бывало, когда он знал, что это сулит судьбу) и отдал единственный экземпляр в редакцию. Колю (Н. И. Харджиева — И. С.) прошу написать, что он об этом думает.  И еще — отвезти показать Жене (Е. Э. Мандельштаму — И. С.)». И поперек листа: «Коля, обязательно напишите мне. Мне очень нужно разобраться в этом»^[42]. Разобравшись, видимо, с помощью Харджиева и Морозова, Надежда Яковлевна сформулировала свои представления об этих переводах в двух мемуарных книгах: «Недавно Саша Морозов разыскал в каком-то архиве вольный перевод плача по Алексее и „Алисканс”. Это не просто перевод — в обеих вещах как-то странно заговорила судьба, и О. М. это чувствовал. Алексей — это обет нищеты, а Алискансом он как бы дал клятву не прятаться, когда надо защищать жизнь»^[43]; «…обет нищеты, но совсем не ради самой нищеты как испытания духа, дан в „Алексее”, и он дополняется тем, что сказано в „Алискансе”. Это не просто переводы, и они должны входить в основной текст, как „Сыновья Аймона”. В этих вещах — в „фигурной композиции”, как сказали бы художники, — Мандельштам выразил себя и свои мысли о нашем будущем. Он хотел напечатать все три вещи в одной из книг 22 года (в госиздатном „Камне” или во „Второй книге”), но воспротивился редактор — или цензура, что одно и то же»^[44].

Итак, Надежда Яковлевна настаивает на лирической природе трех из семи переводных отрывков и полагает, что они должны печататься в корпусе лирики.  С этим хочется согласиться, однако мысль о теме нищеты как обоснование лирической природы «Жизни святого Алексея» не кажется нам убедительной. Эта тема присутствует в полном тексте, но в той части, которую Мандельштам выбрал для перевода, и в самом его переводе она не акцентирована. Три плача по Алексее дают читателю повод задуматься о другом — о том, какова цена духовного подвига главного героя для его близких, — в контексте всего жития эта проблема не просматривается, но во фрагментированном сюжете она получает другой вес. При этом противопоставление любви к Богу и любви к ближним, столь важное для всей поэмы, отсутствует в переведенном отрывке, на первый план в нем выходит другое: тема слепоты, неузнавания, а также детальная проработка эмоций трех персонажей, выражающих по-разному свою любовь к умершему и свою скорбь.

Тема слепоты звучит с большой силой в плачах отца и матери над телом Алексея: «Как я, грешный человек, ослеп на оба глаза: / Видел тебя столько раз и не узнал ни разу!»; «Как я, грешница, сама ослепла, оглохла: / Не могла тебя признать до переполоха!» В житийном сюжете слепота имеет религиозное обоснование — оба родителя связывают ее со своими грехами. До самого этого кульминационного момента их разделяет с сыном невидимая граница, они пребывают в разных измерениях жизни и не узнают его не только потому, что их земная любовь несовершенна, но и потому, что сын их, ступивший на путь духовного преобразования себя, путь подражания Христу, стал настолько другим, что близкие и не могли узнать его. Но это можно понять только из контекста всей поэмы, человек же, читающий перевод фрагмента, сталкивается с той самой «недосказанностью», о которой говорил Мандельштам, — вместо житийной дидактичности, вместо определенности и прямоты нравственных оценок он получает текст открытый для восприятия вне религиозного сюжета.

Тема слепоты и узнавания имеет параллели в оригинальных сочинениях Мандельштама: «Слепой узна́ет милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами, и слезы радости, настоящей радости узнаванья, брызнут из глаз его после долгой разлуки»^[45] — это слова из статьи «Слово и культура», писавшейся предположительно зимой 1920 — 1921 годов, то есть синхронно с работой над переводом из «Жизни святого Алексея». В статье речь идет о процессе создания стихов, об узнавании образа, но так или иначе метафора говорит о любви и соотносится с мандельштамовскими лирическими строками:  «А смертным власть дана любить и узнавать» («Ласточка», 1920), «И сладок нам лишь узнаванья миг!» («Tristia», 1918). Любовь и узнавание синонимичны у Мандельштама, любящий узна́ет «милое лицо» даже вслепую — на этом фоне особенно драматичной кажется коллизия неузнавания в переводном отрывке. Любовь близких, не признавших в нищем своего сына и мужа, вне религиозного контекста оказывается под сомнением. Тема узнавания/неузнавания проступает отчетливее в сравнении с другим переводом — «Сыновья Аймона», в котором любящая мать узнает вернувшихся после долгого отсутствия сыновей, а отец их Аймон, враждебно к ним настроенный, не узнает. Традиционную с античности коллизию неузнавания Мандельштам рассматривает вплотную, выявляя ее психологическую подоплеку.

В полном тексте поэмы настоящая встреча родителей и невесты с Алексеем случается после его смерти — они проникаются смыслом его духовного подвига и по его примеру сами ступают на христианский путь спасения души. В переводе Мандельштама этого нет, у него закреплен момент предшествующий — горе близких, их непонимание, их упреки Алексею: «Как твоя ко мне любовь, мой сын, пересохла», «Как не догадался ты пожалеть мать родную, / Не видал, как по тебе я насмерть тоскую? / Как ты мог мной пренебречь — чудно, не пойму я», «Обуял тебя, мой сын, дух гордый, железный, / Когда бросил ты друзей веселый круг любезный». Родные, остающиеся со своим безысходным горем, вызывают сочувствие, их переживания воспринимаются в отрыве от рассказа об Алексее, о его духовном пути и добровольном мученичестве, и возникает вопрос о нравственных оправданиях его ухода из родительского дома — вопрос, неуместный в сюжете жития. Таким образом происходит переакцентуация смысла — мандельштамовский отрывок прежде всего говорит о взаимной недолюбви героев друг к другу. Так уже самим выбором фрагмента Мандельштам задает его самостоятельную лирическую тему.

Еще одна сильная тема перевода из «Жизни святого Алексея» — тема смерти, но здесь открывается не метафизика смерти, как в мандельштамовской лирике начала 1920-х годов, а ее изнанка — восприятие смерти близкими, их неутешное горе, их приближение к смерти через любовь к умершему. И тут, называя смерть, Мандельштам неожиданно цитирует сам себя, свое стихотворение 1916 года: «Успенье нежное — Флоренция в Москве»  («В разноголосице девического хора…»). В этих стихах, связанных с Мариной Цветаевой, «Успенье нежное» относится к Успенскому собору Московского Кремля, теперь это сочетание (с перестановкой) повторяется в плаче матери и плаче невесты: «Ныне, когда ты мертв, томит меня искушенье / Разделить с тобой, мой сын, нежное успенье», «До чего осиротела я в одно мгновенье! / Лучше б разделить с тобой нежное успенье!». Сочетание поставлено в сильную позицию финала, оно подытоживает текст и акцентирует и саму тему смерти, и примирение с ней, но смысл автоцитаты уловить нелегко. Церковнославянское «успенье» отсылает к религиозному контексту, почти совсем не проявленному в переводном отрывке; слово «нежное» связано с чертами традиционного образа Алексея человека Божия, переданными и в переводе: «Нежна была твоя плоть, Алексей, теплой жизнью согрета!»,  «О нежный рот! Лицо, походка и улыбка!», с другой стороны, слово это особенно значимо для Мандельштама и возникает в его лирике много раз. Само же сочетание «нежное успенье» создает какой-то новый образ, в старофранцузском оригинале ему соответствия нет. Вообще автоцитаты характерны для мандельштамовских переводов — раз найденные поэтические формулы перетекают из его лирики в переводы и обратно.

Интересно, что в переводе есть еще одна автоцитата из того же стихотворения 1916 года: «печаль меня снедала», — говорит невеста Алексея, ср.:  «В стенах Акрополя печаль меня снедала / По русском имени и русской красоте», и одновременно это отсылка к пушкинской элегии 1824 года (вольно переведенной из Андре Шенье): «Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает…» Мандельштам посредством этой цитаты включает свой перевод в русский лирический контекст, устанавливает связь между любовным стихотворением Пушкина, собственными стихами цветаевского цикла и старофранцузской поэмой, что вписывается в общую стратегию русификации оригинала: различными средствами он старается приблизить средневековый текст к русскому читателю, сделать его узнаваемым, понятным, своим. В то же время стихотворение  «В разноголосице девического хора…», дважды здесь процитированное, развивает не только любовную тему, но и тему имплантации одной культуры в другую (итальянской в русскую), а ведь именно эта тема волнует Мандельштама как переводчика старофранцузского эпоса.

Нет сомнений, что ему была хорошо известны древнерусские версии жития св. Алексея, как и русские духовные стихи на этот сюжет. «Житие Алексия, человека Божия» было в России очень популярно и получило сильный отклик в русской культуре, начиная с «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и заканчивая недавней провокативной книгой Александра Ярина «Жизнь Алексея: Диалоги» (2018). Пушкин проявил интерес к духовному стиху об Алексее^[46], Н. А. Римский-Корсаков неоднократно к нему обращался в музыке, а Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых» построил образ Алеши на параллелях с «Житием Алексия, человека Божия».

Хронологически наиболее близкий к Мандельштаму опыт освоения этого агиографического сюжета — «Комедия об Алексее, человеке Божьем» Михаила Кузмина, написанная и впервые опубликованная в 1907 году^[47]. Кузмин реализовал драматический потенциал истории Алексея в небольшой прозаической пьесе в пяти картинах со стихотворными вставками, к тексту была написана музыка оперным композитором и дирижером Анатолием Канкаровичем, то есть пьеса предназначалась для исполнения на сцене. «Комедия об Алексее…» — одна из трех пьес, написанных Кузминым о христианских святых; как свидетельствует его дневник, он опирался на текст Четьих Миней^[48], при этом из «Жития Алексия, человека Божия» он выбирает лишь несколько сцен, выведя на первый план Мастридию (так у Кузмина названа невеста Алексея) и любовную тему. В образ Алексея внесены эротические краски, Мастридия написана злобной и вздорной, она грубо обижает нищего, в котором не узнает своего жениха, в финальной сцене происходит взрыв чувств и общая экзальтация, все подытоживается поэтическим монологом рассказчика о том что «Божья Воля / Ведет незримо судьбы людские». В сложно интонированной модернистской интерпретации Кузмина есть некоторая двусмысленность, давшая повод полемике и обвинениям в кощунстве — впрочем, как нам кажется, безосновательным^[49].

Вряд ли Мандельштам пропустил журнальную и книжную публикации этой комедии, споры вокруг нее, а также отзыв Павла Муратова о ней как об «удивительно проникновенном изображении христианского Рима»^[50]. Можно предположить, что именно римская тема, присутствующая и в русских версиях легенды об Алексее, и в старофранцузской поэме, и в ремейке Кузмина, могла быть особенно притягательная для Мандельштама — побывав в Риме в юности, он больше никогда не вернулся в вечный город, но в его лирике образы Рима, как и другие образы Италии, присутствуют до самых последних лет. И конкретно Авентин, один из семи римских холмов, с которым неразрывно связана легенда об Алексее, дважды упоминается в стихах «Камня»: «На Авентине вечно ждут царя — / Двунадесятых праздников кануны…» («Поговорим о Риме — дивный град!», 1914); «Им нужен царь и черный Авентин, / Овечий Рим с его семью холмами…» («Обиженно уходят на холмы…», 1915). Именно на Авентине, по преданию, находился родной дом Алексея, сюда он вернулся после странствий, здесь прожил неузнанным 17 лет, здесь же и умер в чулане под лестницей. На этом месте стоит базилика св. Вонифатия и Алексия, заложенная еще в V веке, в ней сохраняется как реликвия та самая лестница и мощи святого Алексея, колодец дома его родителей — все это Мандельштам наверняка видел во время своей поездки в Италию весной 1910 года, так что с культом св. Алексея и главным местом его почитания поэта связывали и нити личных воспоминаний, и это тоже могло повлиять на выбор текста для перевода.

В шести других отрывках Мандельштам знакомил русского читателя с мало ему известными или совсем не известными памятниками французской культуры, с новым героями и сюжетами, а в «Жизни святого Алексея» он обратился к герою и сюжету, популярному в России не меньше, чем во Италии и Франции, и в этом случае создание параллельной версии жития не имело большого смысла. К тому же Мандельштам, как уже говорилось, совсем не затронул собственно житийную проблематику, а выбрал фрагмент, где заглавного героя вовсе нет. Какие же художественные задачи он ставил перед собой, переводя этот текст?

М. Л. Гаспаров писал по поводу переводов со старофоранцузского, что для Мандельштама на первом плане были задачи стилистические: «1921 — 1922 гг. — это начало его перехода от нежной манеры Тристий к „грубой”, „шероховатой” манере „стихов 1921 — 1925 гг.”, от которой пойдет весь поздний Мандельштам. В этом поиске новой первобытной прямоты и простоты (с виду кажущейся крайней сложностью) для него одинаково существенны были переводы и из Важа Пшавелы, и из старофранцузского эпоса, и, пожалуй, из ромэновского „Кромдейра”»^[51].

Если говорить конкретно о «Жизни святого Алексея», то творческая задача переводчика нам видится так: Мандельштам создает самостоятельный фольклоризированный фрагмент, в котором соположены три плача, три горя, три образца выражения сильных чувств, при это он старается максимально сохранить черты средневекового памятника, но сделать его стилистически близким современному русскому читателю. Задача непростая, с учетом того, как нетерпимо относился Мандельштам к «перелицовкам» средневековых текстов, при которых утрачивается их специфика. В 1923 году, то есть в период работы над переводами или чуть позже он писал по поводу книги Ан. Свентицкого «Сказания о короле Артуре и о рыцарях Круглого стола»: «Поэтизированье и переливанье из пустого в порожнее сюжетов артуровского цикла, приспособление их к самому банальному современному пониманию, вся эта никчемная „работа”, одинаково ненужная и филологу и читателю, — еще один поклеп на средневековье с его здоровым и утонченным художественным организмом, изумительно гибким каноном форм. Поразительно, как обесценивается, обесцвечивается до неузнаваемости, перелицовывается чудесная ткань средневековой фабулы в руках „поэтичного” любителя. Всему виной любовь к поэтичному, к „французскому коврику” и недостаток филологического образования»^[52].

Мандельштам в «Жизни святого Алексея» не перелицовавает «чудесную ткань средневековой фабулы» — он бережно сохраняет все детали оригинала, но при этом повышает его эмоциональность и дополнительно расцвечивает речь трех персонажей, сдвигая текст ближе к русской фольклорной и книжной традиции. Сама троичная композиция отрывка отсылает к песне, былине, сказке. На фольклорный лад настраивает и зачин: «Как прочел письмо родитель, он света невзвидел»; здесь видим элементы стиля, к которым прибегал и Пушкин, когда хотел «придать народности» своим сочинениям, — начальное «как» в значении «когда» («Как жениться задумал царский арап…»), «Не взвидел я света; булат загремел…» («Черная шаль»). Мандельштам идет по пути дополнительной, вторичной фольлоризации текста, но эта легкая стилистическая окраска сочетается с элементами архаичного книжного высокого стиля: «не вкушает пищи», «превеликая скорбь на меня сошла ныне», «пусть в пресветлый Божий рай душа твоя внидет» — они больше присутствуют в речи отца, тогда как в плаче матери и в ее характеристиках преобладают идиомы и коллокации, характерные для народной речи: «не своим голосом кричит», «разрыдалась в три ручья», «молвил слово», «мать родную», «молодые лета», плач же невесты более лиричен и стилистически скорее нейтрален.

Мандельштам выбрал самый драматичный кусок из «Жизни святого Алексея», в котором подробно раскрываются переживания трех персонажей, их психология. Аналогичный эпизод в русской версии жития в несколько раз короче, в нем нет такой пространной речи героев и детализации чувств, хотя есть сходные пластические образы горевания: «Егда слыша отець чьтения харътия, въскочи съ прѣстола скоро, и растьрза ризы своя, и сѣдины тьрзаше…», «Слышавъши же мати его, яко сынъ ея есть, раздьра окъньце свое и ризы своя, и растьрза главу свою…» В русском духовном стихе «Алексей, человек Божий» из «Голубиной книги» тоже нет детализации, но по эмоциональному накалу эта поэтическая версия эпизода ближе к мандельштамовскому переводу:

Богатый князь Ефимьяне

Сам начал он жалобно плакать,

Браду и власы обрывает,

Цветную ризу раздирает,

Об сыру землю бросает,

Горючие слезы проливает:

«Свет ты, мое любезное чадо,

Святой Олексий, человек Божий!

Чего ради во плоти не сказался,

Пришел из великия пустыни?

Построил бы тебе я келью не такую,

Еще не в таком бы тебе месте».

Сказали его матушке, главы его.

Его мать благоверная княгина

Течет ко святому, сама плачет,

Она мощи слезамы обливает,

Свой жалкий глас распущает,

Умильныма слезамы причитает:

«Святыя, святыя вы мощи,

Сын ли ты мой спорожденный,

Святой Олексий, человек Божий!

Чего ради мне, матери, не сказался,

Пришел из великия пустыни?

Аль ты плачи нашей не слышал?

Сама бы я, мать, к тебе приходила,

Сахарны бы ествы приносила,

Одежду бы с тебя перенадела».

Сведала обручная княгина,

Течет ко святому, сама плачет,

Она мощи слезамы обливает,

Свой жалкий глас распущает,

Умильныма словамы причитает:

«Святыя, святыя вы мощи,

Святой ли ты мой князь обрученный,

Жених ли ты мой, Богом сужденный,

Святой Олексий, человек Божий!

Чего ради мне, младый, не сказался,

Пришел из великия пустыни?

Аль ты плачи нашей не слышал?

Втай бы к тебе, млада, приходила,

За едино с тобой Господу молилась,

Вообще бы мы девство сохраняли,

За едино бы спасенье получали,

Промеж нами был бы святой Дух».

В духовном стихе выразительность и эмоциональная сила трех плачей создается ритмом, интонацией, повторами, устойчивыми поэтическими формулами. Подобными же средствами Мандельштам поднимает эмоциональный градус старофранцузского оригинала. Примеры: «От великого от горя бороду теребит» — в источнике «отец двумя руками раздирает свою седую бороду», слова «от великого от горя» привнесены Мандельштамом с ориентацией на русскую народную поэзию; вместо «Алексей, мой сын!» отец у Мандельштама восклицает «Алексей, чадо мое родное!»; слово «dolor» (боль, скорбь) передано словом «кручина». Создаются и неожиданные, новые сочетания: «насмерть тоскую» — в оригинале «из-за тебя желаю смерти». Словом «причитанья» подсказывается фольклорный жанр, к которому тяготеют плачи героев. В ряде случаев Мандельштам добавляет детали и краски, мотивы и образы; примеры: «Ах, в какой же нищете, бедности и смраде / Ты скитался, мой сын, в чужеземном граде?», в оригинале дословно: «Какая грусть и какая жалость, сын, что ты скитался в чужих землях», или: «Выбрал ты себе одну дорогу в подруги» — в оригинале этого нет. В других случаях он передает простые старофранцузские фразы более возвышенными, например, стих «Мой сын, твоя душа на небе пусть получит отпущение грехов» переводится так: «Пусть в пресветлый Божий рай душа твоя внидет».

Применительно к «Жизни святого Алексея» вывод Гаспарова о «поиске новой первобытной прямоты и простоты» кажется не вполне точным. Скорее наоборот: оригинал звучит прямолинейно и грубовато рядом с текстом Мандельштама, в этом переводе он местами идет по пути той самой поэтизации, против которой как будто бы возражал, по пути усиления лирического начала — за счет этого создается особая сердечная интонация, отличающая этот отрывок от других переводов со старофранцузского.

Помимо задач стилистических, перед Мандельштамом стояла и непростая задача передать французский эпический 10-сложный стих, найти ему какой-то эквивалент в русском метрическом репертуаре. М. Л. Гаспаров определил стих мандельштамовской «Жизни святого Алексея» как «расшатанный силлабический (7+5)-сложник». «Оригинал, — говорит он, — написан тем же 10-сложником (4+6), что и „Песнь о Роланде”: именно из „Алексея” и других книжных стихов этот размер перешел в светский эпос. Однако Мандельштам не делает и малейшей попытки передать в переводе этот 10-сложник. Из 99 строк его перевода половина укладывается в нимало не похожий (7+5)-сложный размер… Ближайшие ассоциации, какие вызывает этот стих у русского читателя, — это силлабический размер Кантемира (7+5): „Уме, недозрелый плод / недолгой науки…” Очень вероятно, что Мандельштам сознательно или бессознательно сам ориентировался на этот размер, чтобы подчеркнуть для читателя особенную архаичность „Алексея” — одного из самых ранних памятников французской поэзии»; одновременно Гаспаров отмечает в вариациях этого размера некоторое сходство с народной песней^[53]. Цепочки ассонансов, скрепляющих строфы оригинала, Мандельштам заменяет на рифмы, местами «сильно расшатанные», по определению М. Л. Гаспарова: «ныне — внидет», «плещет — женщина», «Фортуна — юноша» — «видимо, это средство передачи архаики»^[54].

Так или иначе, перед нами жанрово-стилистический эксперимент, поэтическая лаборатория, попытка найти точки схождения между средневековым французским эпосом и русской фольклорной и книжной традицией. Это — интерес филолога, но одновременно и работа поэта, вместившего некоторые лирические темы в готовые иноязычные архаичные формы.

Отрывок Мандельштама до сей поры остается единственным опытом перевода старофранцузской поэмы об Алексее на русский язык, и это легко понять: при наличии популярного древнерусского жития культурная потребность в полном переводе не слишком велика. Мандельштам такой цели не преследовал. Составляя переводную антологию фрагментов старофранцузского эпоса, он хотел поделиться своей любовью к европейскому средневековью, предложить русскому читателю 1920-х годов галерею очень разных героев и открыть ему мир, в котором сам он видел «великое противоядие современности»^[55].