Обращал ли кто-нибудь внимание на то, что одно из возражений Пушкина Чаадаеву на его концепцию истории России, изложенную в первом «Философическом письме»[1], очень близко по смыслу, а местами и текстуально совпадает с началом пушкинской статьи «О ничтожестве литературы русской»?
Приведем тот и другой тексты для сопоставления.
Из письма Пушкина Чаадаеву о 19 октября 1836 года:
Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех[2].
Из статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834):
Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира <...> России определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией...*
*А не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна[3].
Указанное совпадение текстов является подтверждением того факта, что скрытая полемика с Чаадаевым имела место еще в 1833 — 1834 годах и даже раньше[4]. Но не это нас сейчас интересует в первую очередь, а следующее место из пушкинской статьи, выпущенное нами при сопоставлении цитат, произведенном выше:
Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера...[5]
Эпоху Возрождения оставим в покое, а сосредоточимся на высказывании Пушкина о рыцарстве: не содержится ли в нем глубоко скрытой иронии?
Никаких подтверждений такому предположению как будто бы нет, но обратим внимание на то, что в 1835 году Пушкин вновь и вновь обращается к эпохе рыцарства в неоконченных драматических произведениях: «Сцены из рыцарских времен» (август 1835), «От этих знатных господ» (сентябрь 1835), «И ты тут был…» (сентябрь 1835), а в 1836 г. публикует, наконец, ранее написанное на эту тему: «Жил на свете рыцарь бедный…» (1829), «Скупой рыцарь» (1830).
В упомянутом письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. о рыцарстве нет ни слова, но соответствующему отмеченному нами месту в статье «О ничтожестве литературы русской», в котором упоминалось рыцарство, здесь противопоставлены события русской истории того же примерно времени.
Вновь сопоставим тексты.
Из статьи «О ничтожестве литературы русской»:
…рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера...
Из письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 года:
Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?
Невольно обращает на себя внимание близость по времени упомянутых трех драматических замыслов 1835 года плюс публикации в 1836 года ранее написанных произведений той же тематики — с письмом к Чаадаеву от 19 октября 1836 года. Пока повременим делать выводы о причине такого совпадения, ограничившись лишь его фиксацией как факта творческой биографии Пушкина.
Теперь попробуем охарактеризовать пушкинское отношение к рыцарству в его собственных рыцарских сюжетах.
Начнем со «Сцен из рыцарских времен», оставив в стороне известные историософские подходы к ним советских литературоведов, например, В. Б. Шкловского и С. М. Бонди[6], в которых они представлены прежде всего как попытка Пушкина художественно осмыслить историю Средних веков или, если выразиться точнее, конец высокого Средневековья.
При взгляде на «Сцены…» не сквозь призму историко-литературных комментариев, а просто как на литературное произведение, мы увидим, что их фабулу составляет противоборство мещанина Франца со знатным рыцарем Ротенфельдом. Объектом противоборства служит высокородная девица, а затем супруга рыцаря, Клотильда.
При этом Франц, несмотря на мещанское происхождение, настоящий средневековый миннезингер, воспевающий любовь к Прекрасной Даме, а Ротенфельд в одном из планов «Сцен…» охарактеризован Пушкиным как «воплощенная посредственность».
В это же время монах-алхимик Бертольд Шварц (фигура историческая) занимается своими опытами, приводящими к открытию пороха. Деньги для опытов он выпрашивает у отца Франка, богатого суконщика Мартына, пока не попадает в тюрьму, по-видимому, в связи с денежной задолженностью.
По сюжету Франц, терпящий унижение во время службы у рыцаря оруженосцем[7], поднимает восстание крестьян, которое подавлено, а Франц взят рыцарями, предводителем которых оказывается Ротенфельд, в плен и должен быть повешен — и только благодаря вмешательству (заступничеству) Клотильды Францу сохранена жизнь в обмен на пожизненное заключение в тюрьме замка. Таким образом, в тексте произведения, который Пушкин записал, рыцарь как будто бы одерживает победу над поэтом (миннезингером), однако, судя по сохранившимся планам «Сцен…», ситуация должна была измениться:
Бертольд в тюрьме занимается алхимией — он изобретает порох. — Бунт крестьян, возбужденный молодым поэтом. — Осада замка. Бертольд взрывает его. Рыцарь — воплощенная посредственность — убит пулей. Пьеса кончается размышлениями и появлением Фауста на хвосте дьявола (изобретение книгопечатания — своего рода артиллерии). (Франц., курсив мой — В. Е.).
И вот заключительная строчка плана:
Сражение — пальба — поражение рыцарей…»[8] (Франц.).
Такой финал дал некоторым комментаторам «Сцен…» определенные основания предположить, что оставшаяся вдовой Клотильда вручит свою руку Францу, явную симпатию к которому она обнаруживает в последней из написанных Пушкиным сцен.
В порядке подтверждения симпатии Клотильды к Францу, возникшей в новых для него драматических обстоятельствах, приведем фрагмент заключительной сцены:
Ротенфельд.
А все-таки я тебя повешу.
Рыцари.
Конечно — песня песнею, а веревка веревкой. Одно другому не мешает.
Клотильда.
Господа рыцари! я имею просьбу до вас — обещайтесь не отказать.
Рыцарь.
Что изволите приказать?
Другой.
Мы готовы во всем повиноваться.
Клотильда.
Нельзя ли помиловать этого бедного человека?.. он уже довольно наказан и раной и страхом виселицы.
Ротенфельд.
Помиловать его!.. Да вы не знаете подлого народа. Если не пугнуть их порядком да пощадить их предводителя, то они завтра же взбунтуются опять...
Клотильда.
Нет, я ручаюсь за Франца. Франц! Не правда ли, что если тебя помилуют, то уже более бунтовать не станешь?
Франц (в чрезвычайном смущении).
Сударыня... Сударыня...
Рыцарь.
Ну, Ротенфельд... что дама требует, в том рыцарь не может отказать. Надобно его помиловать.
Рыцари.
Надобно его помиловать.
Ротенфельд.
Так и быть: мы его не повесим, — но запрем его в тюрьму, и даю мое честное слово, что он до тех пор из нее не выйдет, пока стены замка моего не подымутся на воздух и не разлетятся...
Рыцари.
Быть так...
Клотильда.
Однако...
Ротенфельд.
Сударыня, я дал честное слово.
Франц.
Как, вечное заключение! Да по мне лучше умереть.
Ротенфельд.
Твоего мнения не спрашивают... Отведите его в башню...
Франца уводят.
Франц.
Однако ж я ей обязан жизнию![9]
Новыми драматическими обстоятельствами явилось исполнение обреченным на смерть Францем песни «Жил на свете рыцарь бедный…», которая тронула сердце Клотильды безрассудной любовью рыцаря к Даме — ассоциативность песни с реальной любовью к ней Франца была для Клотильды очевидной…
Итак, мы видим, что в «Сценах из рыцарских времен» симпатия Пушкина всецело на стороне Франца, противостоящего знатному рыцарю Ротенфельду и его сословному мужскому окружению.
То же скептическое отношение к рыцарству и в следующем пушкинском наброске о рыцарских временах «От этих знатных господ…». Как и в случае со «Сценами…», очень многое поясняет в нем план нереализованного драматического замысла:
Вельможа, виновный в государственной измене и присужденный к смерти, ждет в тюрьме дня своей казни и т. д.
Палач и его сын оба присутствуют при прощании знатного семейства. Дочь падает в обморок, молодой человек оказывает ей помощь.
Сцена эщафота.
Молодой человек возвращается к родителям, чтобы проклясть их и покинуть навсегда. Гнев старого палача.
Молодой человек поступает на службу к князю. Он выходит в люди.
Он делается рыцарем и т. д.
Он встречает на турнире дочь осужденного; и т. д.
Он получает ее руку; и т. д.[10] (франц.)
В наброске уже самим Пушкиным, как мы видим, заявлен брак знатной дамы с простолюдином, что только предполагалось нами в отношении «Сцен из рыцарских времен».
И в наброске, и в плане его продолжения вельможный рыцарь симпатии автора не вызывает.
Такое же впечатление производит и еще один упомянутый выше черновой набросок Пушкина «И ты тут был…», написанный на смежном с текстом «От этих знатных господ…» листе. Приведем его целиком:
— И ты тут был? Расскажи, как это случилось?
— Изволь: я только расплатился с хозяином и хотел уже выдти, как вдруг слышу страшный шум; и граф сюда входит со всею своею свитою. Я скорее снял шляпу, и по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за человек. — «Я Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам милостивый граф», — отвечал я с поклоном и стал пятиться к дверям, но он опять со мной заговорил и безо всякого ругательства. — «А сколько ты вырабатываешь в день, Гаспар Дик?» — Я призадумался — зачем этот вопрос? Не думает ли он о новом налоге? На всякой случай я отвечал ему осторожно: «Милостивый граф, — день на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и ничего». — «А женат ли ты, Гаспар Дик?» — Я тут опять призадумался. — Зачем ему знать, женат ли я? Однако, отвечал ему смело — «Женат». — «И дети есть?» — «И дети есть». — (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая). Тогда граф оборотился к своей свите и сказал: «Господа, я думаю, что будет ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. — Поспешим до дождя доехать; велите скорее седлать лошадей»[11].
Здесь простодушию кровельщика Гаспара Дика противопоставлена показная любезность графа, мимоходом задающего Гаспару вопросы, на самом деле не представляющие для знатного рыцаря никакого интереса, абсолютно равнодушного к судьбе случайно встретившегося ему простолюдина, работающего на него.
Итак, все три рассмотренных нами рыцарских сюжета Пушкина 1835 года демонстрируют достаточно скептическое отношение автора к персонажам рыцарского происхождения.
Отметим также, что два ранее написанных произведения на рыцарскую тему тесно связаны с рыцарскими сюжетами 1835 года. При этом маленькая трагедия «Скупой рыцарь» имеет ту же сюжетную завязку, что и «Сцены из рыцарских времен»: предстоящий рыцарский турнир, в котором герой (Альбер или Франц) по бедности не может участвовать из-за отсутствия необходимого облачения, скупость отца (Барон и Мартын), общим является при этом имя девицы (дамы), поражающей воображение и Альбера, и Франца — Клотильда.
Весьма красноречива завершающая «Скупого рыцаря» реплика Герцога, звучащая как авторская ремарка: «Ужасный век, ужасные сердца!»
Реплика эта совершенно оправданно рассматривается нередко и как иносказательная оценка Пушкиным своего времени, но в качестве прямого высказывания персонажа в «Скупом рыцаре» она в первую очередь все-таки относится ко временам рыцарства.
Стихотворение 1829 года «Жил на свете рыцарь бедный…», хотя еще не содержало никаких критических ноток по отношению к рыцарству[12], подверглось в 1835 году переделке для использования в «Сценах из рыцарских времен» в качестве песни Франца, для чего, в частности, из него были удалены три заключительные строфы, повествующие о заступничестве Богоматери за душу «рыцаря бедного» после его смерти, совершенно неуместные, по мысли Пушкина, в сюжете «Сцен…».
Такая стянутость всех указанных сюжетов к 1835 — 1836 годам служит, по нашему мнению, свидетельством существовавшей, по-видимому, в сознании Пушкина внутренней полемики с Чаадаевым[13], финалом которой стало его письмо к последнему от 19 октября 1836 года, содержащее и заинтересовавшее нас в настоящей статье упоминание о рыцарстве.
При этом три рассмотренных нами незавершенных (неосуществленных) замысла о рыцарстве 1835 года могли служить для Пушкина попытками художественного осмысления рыцарства как такового в его споре с уважаемым оппонентом[14].
[1] Чаадаев П. Я. Философические письма. <http://www.infoliolib.info/philos/chaadaev/ pisma1.html>.
[2] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 тт. М.; Л., Издательство АН СССР, 1937 — 1959. Т. 16, стр. 171.
[3] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 тт. Т. 11, стр. 268.
[4] В письме Пушкина М. П. Погодину, написанном во второй половине июня 1830 года, читаем: «Как Вам кажется Письмо Чадаева?» В письме от 6 июля 1831 года к Чаадаеву Пушкин начинает полемику с ним, не столь все же жесткую, как в известном письме от 19 октября 1836 года.
[5] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 тт., Т. 11, стр. 268.
[6] Шкловский В. Б. Заметки о прозе Пушкина, М., «Советский писатель», 1937. Цит. по <https://lit.wikireading.ru/20241>; Бонди С. М. «Сцены из рыцарских времен», Примечания к: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 т. М., «Художественная литература», 1960, Т. 4, стр. 585.
[7] В сохранившихся планах «Сцен…» отмечено: «Унижение молодого человека» (франц.). Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Л., «Наука», 1978, Т. 5, стр. 514.
[8] Там же.
[9] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 тт. Т. 7, стр. 249 — 250.
[10] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. 5, стр. 517.
[11] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17 тт. Т. 7, стр. 257.
[12] Заметим на всякий случай, что о первом «Философическом письме» Чаадаева Пушкину еще известно не было.
[13] Дата первого известного нам письма Пушкина к Чаадаеву с критикой его воззрений (см. выше).
[14] О взаимоотношениях Пушкина и Чаадаева с 1816 по 1836 годы. — см. нашу статью: Есипов Виктор. «Пушкин и Чаадаев». — «Русское слово», Прага, 2024, №№ 6 — 7.
Опубликовано в Журнале №9