«Я ТЯЖКУЮ ПАМЯТЬ ТВОЮ БЕРЕГУ…»

Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Родился в 1939 году в Москве. Автор двух книг стихов (М., 1987; М., 1994), а также историко-литературных книг «Царственное слово» (М., 1998), «Пушкин в зеркале мифов» (М., 2006), «Божественный глагол» (М., 2010) и многих публикаций в журналах и сборниках. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Виктор Есипов

*

«Я ТЯЖКУЮ ПАМЯТЬ ТВОЮ БЕРЕГУ…»

В зиму 1924 — 25 годов Осип Мандельштам пережил сильное увлечение Ольгой Ваксель (1903 — 1932), настолько сильное, что брак с Надеждой Яковлевной оказался под угрозой, его спас случай.

К этому времени мандельштамоведы относят стихотворения поэта, обращенные к Ваксель, из них наиболее выразительным и важным для нас является все сплошь выдержанное в фольклорным духе стихотворение «Жизнь упала, как зарница…» с прямыми вкраплениями сказочных мотивов:

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды ресница.

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню...

Хочешь яблока ночного,

Сбитню свежего, крутого,

Хочешь, валенки сниму,

Как пушинку подниму.

Ангел в светлой паутине

В золотой стоит овчине,

Свет фонарного луча —

До высокого плеча.

Разве кошка, встрепенувшись,

Черным зайцем обернувшись,

Вдруг простегивает путь,

Исчезая где-нибудь...

Как дрожала губ малина,

Как поила чаем сына,

Говорила наугад,

Ни к чему и невпопад.

Как нечаянно запнулась,

Изолгалась, улыбнулась —

Так, что вспыхнули черты

Неуклюжей красоты.

Есть за куколем дворцовым

И за кипенем садовым

Заресничная страна, —

Там ты будешь мне жена.

Выбрав валенки сухие

И тулупы золотые,

Взявшись за руки, вдвоем

Той же улицей пойдем,

Без оглядки, без помехи

На сияющие вехи —

От зари и до зари

Налитые фонари

(курсив мой — В. Е.)

Фольклорный колорит стихотворения представляет для нас определенный интерес, который поясним позже.

В то время Ольга Ваксель представлялась кому-то из своего окружения лишь легкомысленной и капризной красавицей, однако интуиция влюбленного Мандельштама, по-видимому, подсказывала ему нечто иное. Иначе откуда бы взялась такая буря чувств! Как отметил Павел Нерлер, Мандельштама привлекал в ней «гений жизнетворчества»^[1].

По версии Надежды Яковлевны, в 1925 году Мандельштам, испугавшись разрыва семейных уз, резко прервал отношения с Ольгой, можно сказать, в самый решительный момент этих отношений, и остался с ней, со своей Надеждой.

По версии Ваксель, это она прервала романтические отношения с поэтом, что, вообще-то говоря, не столь важно для нас в данном случае.

В 1932 году Ольга Ваксель вышла замуж за норвежского вице-консула Христиана Вистендаля (1903 — 1934) и уехала с ним в Осло, где 26 октября того же года застрелилась из пистолета.

Впоследствии выяснилось, что Ольга Ваксель была человеком более глубоким, чем это могло представляться знающим ее современникам, в том числе Надежде Яковлевне Мандельштам, человеком разносторонне одаренным. В частности, она сочиняла стихи, вела дневник, писала мемуары — и все в тайне от других!

Скрытый от современников внутренний мир Ольги Ваксель открылся для нас благодаря ее сыну от первого брака Арсению Арсеньевичу Смольевскому, который сохранил и подготовил к печати литературное наследство матери.

Предпринятое нами обращение к некоторым фактам биографии Ольги Ваксель — это своего рода вступление к нашему разговору о поэтическом реквиеме Мандельштама, посвященном памяти бывшей возлюбленной:

Возможна ли женщине мертвой хвала?

Она в отчужденьи и в силе, —

Ее чужелюбая власть привела

К насильственной жаркой могиле.

И твердые ласточки круглых бровей

Из гроба ко мне прилетели

Сказать, что они отлежались в своей

Холодной стокгольмской постели.

И прадеда скрипкой гордился твой род,

От шейки ее хорошея,

И ты раскрывала свой аленький рот,

Смеясь, итальянясь, русея...

Я тяжкую память твою берегу,

Дичок, медвежонок, Миньона,

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

Стихотворение обстоятельно прокомментировано мандельштамоведами^[2]. В частности, указано, что Ваксель умерла и похоронена в Осло, а не в Стокгольме (как у Мандельштама), что прадед ее, выдающийся скрипач А. Ф. Львов, «был обладателем „редчайшей” скрипки работы итальянского мастера Маджини», что «Миньона» («младшая, маленькая») отсылает к героине романа Гете «Ученические годы Вильгельма Мейстера», а последние два стиха «соединяют образы из вокальных циклов Шуберта „Прекрасная мельничиха” и „Зимний путь”». Первый цикл Мандельштам использовал в музыкальном сопровождении радиокомпозиции «Молодость Гете», составленной им для Воронежского радио, где было «введено действие, посвященное женщинам Гете»^[3]. В упомянутой радиопередаче была и повторяющаяся ремарка «Рожок почтальона»^[4].

Комментарии эти неоценимы для читателя, они позволяют воспринять стихотворение, насколько это возможно, адекватно авторскому замыслу.

Но для еще более глубокого постижения мандельштамовского реквиема не хватает одной детали.

Дело в том, что размер (метр) рассматриваемого стихотворения — четырехстопный амфибрахий в нечетных стихах и трехстопный — в четных, с чередованиями мужской и женской рифм соответственно — совпал (случайно или намеренно, этого мы не можем знать) с размером русской народной песни о ямщике, который в метельную ночь находит свою возлюбленную замерзшей в сугробе:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку,

И крепко же, братцы, в селенье одном

Любил я в ту пору девчонку.

Сначала не чуял я в девке беду,

Потом задурил не на шутку:

Куда ни поеду, куда ни пойду,

Все к милой сверну на минутку.

И любо оно, да покоя-то нет,

А сердце болит все сильнее.

Однажды дает мне начальник пакет:

«Свези, мол, на почту живее!»

Я принял пакет — и скорей на коня,

И по полю вихрем помчался,

А сердце щемит да щемит у меня,

Как будто с ней век не видался.

И что за причина, понять не могу,

И ветер так воет тоскливо…

И вдруг — словно замер мой конь на бегу,

И в сторону смотрит пугливо.

Забилося сердце сильней у меня,

И глянул вперед я в тревоге,

Потом соскочил с удалого коня —

И вижу я труп на дороге.

А снег уж совсем ту находку занес,

Метель так и пляшет над трупом.

Разрыл я сугроб-то и к месту прирос —

Мороз заходил под тулупом.

Под снегом-то, братцы, лежала она…

Закрылися карие очи.

Налейте, налейте скорее вина,

Рассказывать больше нет мочи.

В основе текста песни лежит стихотворение старшего современника Мандельштама поэта Леонида Трефолева^[5] «Ямщик» (1868), которое является переводом стихотворения «Почтальон» (1844) польского поэта Людвига Кондратовича^[6]. В оригинале не ямщик, а почтальон, и доставляет он почту на коне или в экипаже (оттого и в русской песне у ямщика не тройка, а конь), с сумкой и сигнальным рожком. В песне сигнального рожка нет, такая деталь не соответствовала бы российскому укладу. Но в стихотворном переводе Трефолева сохранена эта примета польского обихода:

…Средь посвистов бури услышал я стон,

И кто-то о помощи просит,

И снежными хлопьями с разных сторон

Кого-то в сугробах заносит.

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;

Но, вспомнив смотрителя, трушу,

Мне кто-то шепнул: на обратном пути

Спасешь христианскую душу.

Мне сделалось страшно. Едва я дышал,

Дрожали от ужаса руки.

Я в рог затрубил, чтобы он заглушал

Предсмертные слабые звуки.

(курсив мой — В. Е.)

Дело в том, что в переводе Трефолева и в подлиннике «смотритель» приказал почтальону немедленно доставить пакет адресату и поэтому, не смея ослушаться приказа, почтальон проезжает мимо замерзающей в метели человеческой фигуры, в которой на обратном пути он узнает свою возлюбленную.

«Рожок почтальона» мог появиться у Мандельштама благодаря стихотворению Трефолева. Да и в сюжетах есть некоторое сходство: почтальон проезжает мимо замерзающей возлюбленной, Мандельштам, фигурально выражаясь, проходит мимо своей любви к Ваксель и, спустя время, узнает о ее гибели.

Трудно предположить, чтобы поэт не знал песни «Когда я на почте служил ямщиком…» и стихотворения Трефолева, составляющего ее основу^[7].

Не от этого ли студеного зимнего сюжета и возникли студеные зимние мотивы в стихотворении Мандельштама? Ведь с фактической точки зрения никаких оснований для этого не было: Ольга Ваксель покончила с собой 26 октября, да еще в Осло, где, благодаря Гольфстриму, в это время может быть чуть теплее, чем в России. Откуда было взяться «холодной стокгольмской постели» и заключительным стихам:

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

Комментаторы стихотворения указывают на радиокомпозицию Мандельштама в Воронеже и музыку Шуберта, но, может быть, наоборот: музыкальные пьесы Шуберта и ремарка «рожок почтальона» возникли в сознании Мандельштама под воздействием невольно вспомнившейся ему народной песни о ямщике и ее первооснове, стихотворении Трефолева.

А вспомнились они ему, когда он услышал о трагической гибели своей бывшей возлюбленной: уж очень щемило душу. Ведь песня как раз щемящая, и отдаленное совпадение ситуаций имело место.

Вполне вероятно, что, замышляя и осуществляя свою радиокомпозицию, Мандельштам уже оплакивал в душе Ольгу Ваксель, но стихи еще не родились, они зрели, и, может быть, последние два стиха уже легли ему на сердце и требовали продолжения. Это ведь не секрет, что стихи могут зарождаться с конца, а не с начала, с любой спонтанно возникшей строчки или двух строчек.

То есть мы хотим предложить такую схему творческого процесса создания стихотворения: известие о трагической гибели Ольги Ваксель — непроизвольное обращение к песне «Когда я на почте служил ямщиком…» — возникновение двух завершающих строчек поминального стихотворения с «рожком почтальона» — музыкальная радиокомпозиция «Молодость Гете» — стихотворение «Bозможна ли женщине мертвой хвала…»

Неизбывная тоска по трагически умершей возлюбленной, которой пронизана народная песня, по-видимому, как нельзя больше соответствовала душевному состоянию Мандельштама, узнавшего о трагической смерти Ваксель. Об этом свидетельствует признание: «Я тяжкую память твою берегу…»

Отметим еще, что в рассматриваемом стихотворении тоже, как и в стихотворении «Жизнь упала, как зарница…», присутствует фольклорный мотив, но не явно, как там, а прикровенно. А в стихотворении «Жизнь упала, как зарница…» неявно присутствует зимний мотив: «овчина», «валенки сниму», «валенки сухие», «тулупы золотые».

Существование фольклорного фона в этих стихотворениях говорит о том, что Мандельштам, как бы ни возносился он в свои поэтические эмпиреи, как бы ни был усложнен его поэтический стиль, знал народное творчество, помнил о нем и, когда было необходимо, подпитывал им свои поэтические аккумуляторы.