1. На небесах — небесные порядки.
Я их не знаю и не должен знать.
Моя работа — собственные грядки,
и мне привычней с них и начинать.
(Не надо лезть туда, куда не надо.
Но поинтересуйся, как пройти:
отказ — попытка, вовсе не преграда.
У жизни есть обходные пути.)
...Наверно, я выдумываю это,
а всё не так и, может быть, не там.
Но как запахло вызревшее лето,
шкодливый ветер шарит по кустам!
...У неба не допросишься ответки.
Да и к чему? На что тебе ответ?
...Вон как под ветром заголились ветки!
А большего и не было, и нет.
2. Живём как можем — как приходится.
Я то боялся, то роптал.
(Мне нынче через-пень-колодится:
не с той ноги, наверно, встал...)
Всё остальное получается,
хотя порой не как должнό:
уж больно скоро жизнь кончается —
многосерийное кино.
Мелькают кадры, память дурится
и помнит лишь белиберду
(всё квохчет, встрёпанная курица,
теряя перья на ходу...).
Заголосим, закличем, ссучимся,
с природой кинемся дружить...
...Мы до сих пор у жизни учимся
такой безделице — пожить.
3. Когда я рос, врастая в ремесло,
и постигал в себе свои пороки,
то я запоминал не их число,
а ремесла высокие уроки.
И стал пером для пишущей руки,
опорой затухающему зренью:
чтоб видеть то, что видят старики
без жалости к себе и к поколенью.
Я пробный лист, исписанный не мной,
я буквица подсказанного слога...
Творец за всё берёт большой ценой,
зато и оставляет очень много:
когда-то Он раскрыл свою тетрадь
(в ней от восторга зайчики играют)
и вычеркнул там слово «умирать».
С тех пор слова в стихе не умирают.
4. Я слышу отзвук своего дыханья
(такая тишь сегодня на земле!)
и бабочки сухое трепыханье,
и весь полёт, предписанный пчеле.
Ах, целый день душа опять порхала,
опять узоры в воздухе плела!
И даже сверху вроде б помахала...
(Наверно, к Богу вызова ждала.)
А я живу, меня не вызывают,
я сам успел два раза помереть.
(Теперь меня на третий подбивают.
Не знаю, как на это посмотреть.)
...С утра на стройке вяжут арматуру.
Мне тоже хочется её вязать...
И приласкать, не глядя, душу-дуру.
И терпкий воздух горлом осязать.
5. ...А мелочи так странно утешают,
размеры жизни меряя собой...
Вчера мешали — нынче не мешают,
хотя идут порой наперебой.
(Мне частности природы невозбранны,
какой бы им ни значился резон:
во сне быстрее заживают раны,
у зрения растёт диапазон.)
...День начался с полузабытой строчки.
Он вкусно пахнул, ближе подходя:
французской булкой, скатанной в комочки,
и свежестью внезапного дождя.
Среда раскрылась крупнотелой розой.
Густел озон, и лето началось.
Жизнь не спешила перейти на прозу —
нам с ней вполне по-дружески жилось.
6. Божий мир и тяжёл, и жесток.
В нём другое необыкновенно:
вдруг стихов электрический ток
начинает покалывать вены...
Безо всяких особых причин:
просто так, с панталыку, с размаха —
без учёта погод, величин
и привычного оха (и аха).
Ни с чего. И я это терплю —
с явной склонностью ко всепрощенью.
Я себе возражать не велю:
я лишь радуюсь их посещенью.
...Божий мир полон птиц и людей.
(Остальные друзья и родные.)
Кто теплее, а кто холодней...
Но противные — это иные.
7. Всё сперва иначе стало,
а потом пошло плохеть:
просто стало очень тало
и капели стали петь.
Мы сидели и глядели,
собирались помолчать...
Но с чего-то загалдели —
только стоило начать!
И такое завертелось,
а потом произошло:
сразу разного хотелось,
сразу разное цвело!
По ночам плохое снилось,
сердцу стала грудь тесна...
Наконец-то разъяснилось:
так положено — весна!
8. Снова нынче град с дождём...
Перетерпим, переждём —
всё, глядишь, наладится:
утки к югу полетят,
заберут с собой утят...
Горизонт разгладится.
Что-то будет, что-то нет.
Разрумянится ранет.
Вечера прохладнее.
Паутинки в небесах —
там, где ангел на часах.
Наше место заднее.
Нам теперь молчать и ждать,
что захочет осень дать...
Запасёмся тарою.
Приготовим семь одёж:
мы давно не молодёжь.
Но ещё не старые.
9. Я запахом твоих волос дышал,
дни различал по твоему загару.
И все загадки мира разрешал,
хватая их поштучно с пылу-жару...
Что ж, в молодости мир — для молодых:
идёшь и слышишь, как земля упруга.
Нас так пьянил её могучий дых!
И от него хмелела вся округа.
Ах, жить и быть, не доверять годам,
которым, повзрослев, не до разгадок:
земля грузнеет (вроде наших дам)
и даже воздух до удушья гадок.
...А я сегодня памятью дышу,
дни различаю по нагрузке теней...
И до сих пор тебе стихи пишу —
но для последних бережных прочтений.
10. Когда мои преступные грехи
сочтут и взвесят, наберётся куча:
я был охоч до всякой чепухи,
хотя и жил, глаза от счастья пуча
на женщин, на букашек, на детей...
На колыханье водного пространства.
(Я был во многом раб своих страстей,
но не терпел зазнайства или чванства.)
Не бог весть что, охотно признаю...
Имел двух жён. Спасибо им за это.
Спешил куда-то — в жизнь, да только чью?
(А дети были — как на краю света.)
Любил Россию: в ней и за бугром.
Когда побьют, прикладывал примочки.
Но мерял жизнь со всем её добром
длиной любимой стихотворной строчки.
11. Ей что ни век, то — быть или пропáсть...
Живи, моя страна, из боли вырастая!
Как примирить терпение и страсть?
(Загадочна душа, когда она простая.)
Чуть поднялась — опять тебе поддых!
Ну, проглоти комок, отхаркни, стисни зубы...
Не привыкать: ведь ты из молодых
всю эту тыщу лет, которые так грубы.
...Метут снега — с тех пор и до сих пор.
Всё повторится вновь — нам не простят размера:
нас будут бить с разбега и в упор.
Живи, моя страна, моя любовь и вера!
Нам всем за всё приходится платить:
за недра, за года стыда и голодухи.
За тех, кого уже не воротить...
(Опять — за Сталинград.)
Всё дело в нашем духе.