Пение в темноте

Павлины 

 

Павлины охраняют дом

и точат клювы о пороги,

они объяты вечным льдом,

они мудры и синеоки.

Их хвост огромен, как река

в часы весеннего разлива.

В них дышат тёплые шелка,

у них в душе цветёт крапива.

И льётся пение старух,

летя направо и налево. 

И на губе налипший пух 

нежнее поцелуя девы.

Течёт слеза из молока

на бородатые седины.

И жизнь становится легка,

когда лишится сердцевины.

 

 

Нежные руки (романс)

 

Свои чёрные косы на грудь положи 

на заре неизбежной разлуки.

У хозяйки таверны лицо госпожи

и больные крестьянские руки.

 

Королева не носит колец и перстней,

ей неясен пленительный фетиш.

Всё равно ты, мой друг, 

                      не останешься с ней.

И к невесте в столицу уедешь.

 

Эти тёплые руки ласкали меня,

как влюблённые верные слуги.

И дарили мне искры живого огня,

замирая в рассветном испуге.

 

Чтоб ты, барин заезжий, уснул на руках

у неё среди вечного тлена.

И звездой путеводной осталась в веках

твоя первая в жизни измена.

 

Я вернусь через годы и зимнюю тьму,

если выпадет доля иная,

и знакомую руку неловко пожму,

о забытой любви вспоминая.

 

Свои чёрные косы на грудь положи 

на заре неизбежной разлуки.

У хозяйки таверны лицо госпожи

и больные крестьянские руки.

 

 

История болезни 

 

В 93-м году, получив на КТ

диагноз умеренной атрофии головного мозга,

я возликовал: включу этот пункт в биографию,

буду писать о своём недуге в афишах.

Мозга, по моему ощущению, мне хватало.

Исключение излишков упрощало конструкцию.

До этого в Екатеринбурге у меня зафиксировали 

хронический панкреатит, но я тоже не расстроился.

Наверное, поэтому он не беспокоил меня 

в течение всей долгой жизни.

Take it in positive way!

Дебильные слова Дейла Карнеги

всё ещё стучали в моём сердце. 

В Америке мне тоже повезло с врачами.

Они футболили меня из кабинета в кабинет

в течение месяца, 

боясь приблизиться к моему сибирскому телу,

пока какой-то чувак в белоснежной чалме

не сообщил мне, что у меня псориаз,

который передался мне по наследству.

Не было в нашем роду псориаза! 

Я съел тарелку овсяной каши,

помазал раны вазелином 

и явился к индусу через неделю,

белоснежным как каррарский мрамор. 

Загадочная русская душа, развёл он руками. 

Я переворачивался на велосипеде 

и выбивал плечевой сустав, 

хулиганы пинали меня и ломали рёбра, 

пальцы у меня на ногах торчат вкривь и вкось

от полученных травм, но это не смертельно.

Если ты — человек миссии, то должен довести 

дело до конца, говорю я себе, позабыв,

в чём она заключалась.

В 2009-м у меня нашли ХОБЛ,

хроническую обструктивную болезнь лёгких,

которая неизлечима. 

Я впечатлился. Ложился в больницу 

по осени и весне с жутким кашлем.

Супруга не навещала меня, считая, что

я лечусь от алкоголизма. Когда развёлся, 

ХОБЛ сняло как рукой. Я не удивился.

Всё равно я никогда не верил врачам.

Сейчас лежу в больнице. Симптомов 

описывать не стоит. На подозрении сердце,

желудок, лёгкие и всё остальное.

Я и сейчас думаю отшутиться,

хотя бы потому, что пока что не побывал в Перу,

не выдал замуж своих дочерей

и ни разу не нюхал прекрасный цветок эдельвейс.

 

 

Гольфстрим

 

Когда умрёт Гольфстрим, прожив сто тысяч лет.

И я приду за ним, безмолвием согрет.

 

Приду пешком за ним — забрать его с собой,

как комариный дым и воздух голубой. 

 

И мы пойдём вдвоём, забыв былую злость,

зажав двойной объём в соломенную горсть.

 

Гренландия моя в тулупе меховом,

изнанка бытия с бездонным рукавом.

 

В огне застывших лиц, сменивших архетип 

под перекличку птиц и кистепёрых рыб.

 

 

Возвращение из Кракова

 

Утром свежим и багряным

я шаблоны разорву

и вернусь из Польши пьяным

в протрезвевшую Москву.

 

И начальник на границе,

глядя с завистью в глаза,

вложит в паспорта страницы

мне пикового туза.

 

И меня обступят люди,

что умны не по годам,

и ко мне прижмутся груди

полоумных светских дам.

 

Что он делал в этой Польше,

если балом правит смерть,

если выбор наш не больше

чем иметь и не иметь?

 

На лице и шее косо,

как стигматы на века, —

след от женского засоса

и мужского кулака.

 

 

Пение в темноте

 

Однажды в общаге 

я слушал, как в кромешной тьме поёт девица.

Её голос был настолько хорош,

что я не хотел видеть её лица,

глаз, рук и всего остального. 

Опера или любое вокальное искусство

должны твориться в темноте,

без гримас и телодвижений.

То же самое с мышлением.

Я хочу слышать только его голос,

аддитивный белый гауссовый шум, 

слова в котором неразличимы.

Взрослым людям должно хватать «да» и «нет»,

чтобы объяснить, 

               что они хотят, а чего — не хотят. 

 

Остальное — детали.

 

 

Из цикла «Секс после смерти»

 

                    Илье Кормильцеву

 

Она говорила, что жутко умна,

хотя была жутко глупа.

У нас за плечами стояла стена,

она называлась толпа. 

 

Что люди, когда мы не видели их,

что нужно ещё для двоих?

Я пил десять суток и десять из них

на детской груди твоей дрых.

 

Видишь, там, на горе, возвышается крест.

Под ним десяток солдат 

            в оренбургских платках.

 

Я видел в провале большое окно,

твои очертанья в окне.

Вертелось, кружилось большое кино,

в тебе, и во мне, и вовне.

 

И солнечный ветер вставал на дыбы

и ласково бил по щекам.

И мы были сгустком несчастной судьбы 

на зависть грядущим векам.

 

Видишь, там, на горе, возвышается крест.

Под ним десяток солдат 

            едва стоят на ногах.

 

На кладбище на расстояние руки

пусть ляжет твоя красота,

чтобы я чувствовал в небе шаги

и шрамы внизу живота.

 

И секс после смерти шумит как листва

и стелется будто трава.

И если вчера ты была не права, 

то нынче осталась права. 

 

Видишь, там, на горе, возвышается крест.

Под ним десяток солдат 

            в оренбургских платках.

 

 

Сове (из британского)

 

Я выл в ночи ночной совой, когда я был никем.

И не тобой, и не собой, я был совой — совсем.

 

Я был — из дерева сова, источник существа.

Я говорил тебе слова, чтоб ты была жива.

 

Будь для меня, моя сова, глазами на груди,

захлопнут ветви дерева, но ты ко мне приди. 

 

Твой рыжий абрис расписной, твой утончённый стан.

Мужик, останешься со мной? Возьми меня, Иван.

 

Не отвечал Иван сове. Он по небу летел.

Стрелой, зажатой в тетиве. Он так её хотел.

 

 

Марсиане

 

Снайперы в новогодних ёлках.

Пушки, закопанные в стогах.

Между часовнями на просёлках 

шастают злыдни о трёх ногах.

 

Нас терроризируют марсиане.

Им с нами не о чем говорить.

Жаба барахтается в сметане,

но постепенно смиряет прыть.

 

Инопланетный контакт не нужен.

Мне бы помириться с моей женой.

Чай с молоком и совместный ужин —

всё, что востребовано мной.

 

В избы горящие входят пары,

под звуки будильников и фанфар.

Дамы, одетые в пеньюары, 

воспламеняются как скипидар.

 

Их кавалеры горят похуже.

Мужчины имеют другую кровь.

Их обращённые к пеклу души 

не верят в жертвенную любовь.

 

И я понаслышке в любовь не верю.

Мне стали сомнительны небеса.

Я марсианскому лютому зверю 

через ухмылку смотрю в глаза.

 

 

Кедровые стланники

 

Лапы кедров стелятся по земле, 

но им не согреть её. 

Нет злости людской в заповедном зле,

мерзлота отторгает гнильё. 

 

Зима — и зека и вохра убьёт, 

оставшись наедине

со звездой, завершающей свой полёт

по великой стране. 

 

Ива жёлтым раскрасила косогор,

голубика — в кровавый цвет,

плоскодонному небу туманят взор 

обо всём, чего уже нет. 

 

А души людей как снег чисты,

будто взятые под залог,

к ним не надо в глуши наводить мосты

и прокладывать к ним дорог.