ШТИРЛИЦ В КЛАЙПЕДЕ

Месяц Вадим Геннадиевич родился в 1964 году в Томске. Окончил Томский государственный университет, кандидат физико-математических наук. Поэт, прозаик, переводчик, лауреат нескольких литературных премий. В 1993 — 2003 годах курировал русско-американскую культурную программу при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). В 2004 году организовал «Центр современной литературы» в Москве и издательский проект «Русский Гулливер», которыми и руководит в настоящее время. С 2011 года издает литературный журнал «Гвидеон». Живет в Москве.

Вадим Месяц

*

ШТИРЛИЦ В КЛАЙПЕДЕ

     Спичечный коробок

Падает спичечный коробок.

Под ним ломается лед.

Гаснет огонь в оцепенелой чаще.

Солнце закатывается за горизонт,

как волшебный клубок,

а потом — как клубок

черный и настоящий.

Ты говоришь,

эта жизнь прожита зря,

что двадцать лет назад

она в озере утонула,

а теперь поднялась со дна,

на ржавые якоря

облокотившись сутуло.

Самое время

нежно тебя обнять,

но я в этот миг сам ухожу под воду.

И камня с моей души

никому не снять.

И душу уже не выпустить

на свободу.

     Кошка

Хлестко скачет пинг-понговый мячик,

сводит бедную кошку с ума.

Надрывается зрительный датчик

и внезапно включается тьма.

И во тьме палисадом огромным

под луной расцветают цветы.

И сидит она зверем бездомным

на коленях у сироты.

     Дождь

Дождь мне мешает спать:

стучит и стучит опять,

колотит сырую жесть,

торопит слепую месть.

Я думаю про уют,

что люди вот так живут,

мечтают, во тьме бродя,

и слушают шум дождя.

Мне хорошо одному

в табачном плутать дыму

от кухонного стола

до божеского угла.

Когда у меня умер друг,

мой лучший сердечный друг,

он взял меня на испуг,

но я пережил испуг.

Я не грустил о тебе,

доверясь другой судьбе,

поскольку в тот давний миг

я к смерти других привык.

А дождь продолжает лить,

усталую душу злить,

чтоб я променял уют

на дом, где меня не ждут.

     Верлен

На водной глади воробьиных стай

сравнимой с неподвижностью асфальта

хоть закричи, хоть тяжкий камень брось.

Закат, что перелился через край

волною раскаленного базальта

у солнечных часов ломает ось.

Обрушились картонные сады,

но поднимались черные деревья,

уныло дребезжащие листвой.

И высыхали мокрые следы

от сладкой эфемерности дурея

и щелкая пыльцой пороховой.

Меня загнала молодость в тупик,

пока я шел по площади бескрайней

на ужин к пожилому палачу.

И мы не знали кто из нас старик,

ведомые взаимностью стараний

у изголовья погасить свечу.

Сокровищ сколько в платяном шкафу,

для каждой тени здесь пошито платье,

и каждая насупилась и ждет,

когда я как ребенок зареву,

ища во тьме привычные объятья

и вслед за сентябрем уйду в полет.

Я разлюблю кирпичные дома,

хоругви белокаменной эпохи,

готическую вычурность могил.

И вместе с воробьями задарма

пойду клевать рассыпанные крохи

под животами у кобыл.

В безвестном полдне спрятанный рассвет

качается под тяжестью заката,

остановив сердца зверей и птиц.

Твоя судьба уже сошла на нет,

но тянется к зениту как утрата

любимых лиц.

     Смерть модельера

Вот здесь у атмосферного столба,

под лампой городского светофора,

с букетом изумительных гвоздик

тебя сегодня, милый, расстреляют.

И ты, законодатель пляжной моды,

смешавший вместе трикотаж и лайкру,

подняв навстречу похотливый взор

в который раз трагически умрешь.

И сенегальский духовой оркестр

отбросит трубы, флейты и гобои

и легкие наполнит сладким дымом

чтобы надуть воздушные шары.

По всей планете дамы зарыдают

и вытрут слезы тонкими бикини,

руническим письмом памфлет напишут,

почтовых голубей прижав к груди.

Мир стал другим, когда разоблачился,

оставив телу внутреннюю тайну,

Пусть вспоминая голых манекенщиц

ночами голосит твоя жена.

Пусть все увидят, что и после смерти

ты принимаешь солнечные ванны

И кровь течет ручьем по тротуару

игриво убегая в водосток.

     Штирлиц в Клайпеде

Когда в раскрытый холодильник

усталым сквозняком балтийским

ночным дозором не замечен

влетает синий попугай, —

мы кушаем кефир тяжелый,

веслом серебряным колышем,

невольных жизненных ошибок

пожав печальный урожай.

И по реке стремятся льдины

с обломками кривых заборов,

и крепкий запах скипидара

окутал райвоенкомат.

За школьной партой два блондина,

два ослепительных блондина,

на солнце щурясь как котята

вздыхают от былых утрат.

И фонари на мокрых крышах

рейхсканцелярии и биржи

склонили головы в печали,

чуть приоткрыв щербатый рот.

Они бубнят слагая вирши,

читают буквы на афишах,

покуда караваны цирка

в огне прозрачном ищут брод.

На пристань женщины выходят,

нагруженные вещмешками.

И слабо-мощный пароходик

от жадной тяжести скрипит.

А ты проверь засов чугунный

татуированной рукою,

и нежно слушай позывные

секретных радиочастот.

     Эфрон

Шлагбаум поднимается во тьме

и разрывает плотный кокон пара.

Изменчиво дыхание земли.

Зерно как зверь готовится к зиме,

торфяник остывает от пожара,

и сутки до расстрела истекли.

Парижского пальто холеный драп

щекочет многодневную щетину,

и галстук неуместен как цветы

в руках немногословных темных баб,

что смотрят настороженно мне в спину

выпячивая злобно животы.

Я полюбил бы каждую из них.

Когда твой дух тоской обезображен

ты беспричинно лезешь на рожон

и правды ищешь в трещинах дверных,

прильнув щекой к дыре замочных скважин

в бессмертие по пояс погружен.

Никто не сожалеет о любви.

Если она была уже спасибо.

За полминуты прогорает блажь.

Я быстро говорю тебе — живи,

без хрипоты и горестного всхлипа

застенчиво слюнявлю карандаш.

В эфире кашель переходит в крик,

не дав сказать названия платформы,

и замирает в воздухе дугой,

охватывая хмурый материк

надеждой политической реформы

и невозможной радости другой.

К нам подойдет тщедушный лейтенант,

огня попросит и немного спичек,

в лицо посмотрит и потом опять.

Так в детях проявляется талант,

прорвавшись через будущность привычек,

отсчитывая время вспять

Так пуля вылетает из груди

и прячется в патронник карабина

будто вдова закрылась на засов.

Я крикну конвоиру — упади,

увижу не родившегося сына

и поверну колесико часов.

     Скворечник

Мы сделали с дедом скворечник

из обрезка бревна:

выдолбили сердцевину,

вход для птиц я продырявил сам,

сначала дрелью, а потом стамеской.

На вершине березы

я приколотил этот волшебный пень

вровень с нашими окнами,

чтоб наблюдать жизнь природы.

Уже на следующий день

у нашей дуплянки толпились птицы:

свиристели, скворцы, грачи…

но никто не мог попасть внутрь —

по неопытности

я сделал для них слишком маленький вход.

Я не осмелился подняться

на это дерево вновь.

И мертвый скворечник

по-прежнему маячит перед моими глазами,

в каком бы городе я ни жил.

Даже сейчас, через сорок лет,

когда я курю ночью у раскрытого окна,

вдыхая осенний воздух.

     Учебная 42, кв. 15

                                    Маме, в день рождения

В генетической памяти длится закат.

Подоконник искрится, прихваченный льдом.

Банки с репчатым луком поставлены в ряд.

В них ростки пробиваются с тяжким трудом.

В круг семейных историй включен Робинзон,

обретающий дружбу в безлюдной земле.

Телевизор, треща, излучает озон.

И довольно урчит в человечьем тепле.

Гости после кино направляются в душ.

У них дома ремонт и похмельный озноб.

И какой-то старик до того неуклюж,

что устроил в уборной всемирный потоп.

В городок приезжает столичный певец.

Выступает сегодня в спортивном дворце.

И хорошие люди идут во дворец.

И неделю потом говорят о певце.

Я не верю артистам за их красоту,

искаженную сытой гримасой добра.

И готов пограничником встать на посту,

чтоб холодною мглою дышать до утра.

Пахнет порохом дедушкин горький табак,

осуждаемый в голос сердечной родней.

На монете орел держит свастичный знак.

Дед нашел ее в тамбуре перед войной.

Молоко заморожено в тусклом ведре.

Мама белую глыбину ставит на стол.

Становясь староверами, мы в декабре

сердцем чувствуем церкви глубинный раскол.

Попугай улетел на загадочный юг,

где он солнцем тропическим будет храним.

И к соблазну каникул примешан испуг

в разрешении детям остаться одним.