Пудра

Ему казалось, что он снова вернулся. В эту четырехкомнатную квартиру на Тверской. Он был твердо уверен, что комнат именно четыре (и как же он глубоко заблуждался) и что непременно на Тверской (вот это не важно). Конечно, ему хотелось жить в центре, но, говорят, в этих домах под паркетом водятся такие огромные тараканы со своей столетней родословной и фамильными захоронениями, что жить с ними постоянно (и живыми, и мертвыми) он бы не смог.

Ему снова понадобилась квартира на ночь, точнее, койко-место в одной из комнат. Он называл ее второй. Все тот же знакомый уютный диванчик, обитый набивной тканью, выглядящий по-театральному неприспособленным для ночевки. На таком диванчике (резьба, сусальное золото, ракушки по краям) можно красиво сидеть с прямой спиной, держать в руках изящную чашечку (вербилковский фарфор) с кофием. Но он собирался на этом диванчике спать в гордом одиночестве, а потом покинуть эту квартиру, чтобы когда-нибудь возвратиться сюда вновь. Это было недорогое удовольствие, ночевка в таких шикарных апартаментах. Денег у него было немного, он экономил, честно, я никогда не уточнял, на каких условиях он ночевал на Тверской, может быть, он пел хозяйке песни (в третьей комнате стояло фортепиано, напоминавшее огромную шахматную доску), и у них был своеобразный бартер, она — кров, он — музыку. Но ведь он мне рассказывал только о сне, ни о каких песнях ни слова, и это их дело, их песни.

Хозяйка квартиры — полноватая женщина лет пятидесяти, длинные волосы строго убраны крабом (образ звягинцевской Елены не покидает), юбка, подчеркивающая широкие бедра, кофточка по фигуре, и, если бы не серовато-спокойные, приглушенные тона юбки и кофты, могло создаться впечатление, что хозяйка зазывает своим видом, заманивает жильца, предлагая какие-то другие бартерные условия. Она была с ним учтива, понимая, что жилец уже проверен единожды, имеет устойчивый вид «светлого, одухотворенного парня», да, не без легкой придури, не без странного вглядывания в предметы, она смотрела в его распахнутые глаза, и ей казалось, что он способен раздвинуть взглядом стены, повалить их, уничтожив квартиру, превратив четырехкомнатность в единое руинизированное пространство свободы, где пыль стояла бы столбом. Она выдала ему простыню и полотенце, снова зачем-то показала, где в квартире санузел (их было два, для него предназначался ближний, дальнего он и не видел). Раскланявшись с хозяйкой (ему непременно хотелось кланяться, это сила пространства, хозяйка ни при чем), он прошел в свою комнату, уселся на диван и заплакал. Он ждал этого момента, когда хозяйка, выполнив весь церемониал, уйдет спать (она ложилась и вставала рано). Если бы не ее сон, он подошел бы к шахматному фортепиано, взял бы один аккорд — увеличенное трезвучие — аккорд-удивление, вздувшееся восприятие, затяжная оценка, в которую входит ряд вопросов, волновавших его, — зачем я здесь, как мне быть, кто эти люди вокруг меня, я не узнаю их, и кто я. Нетерпение пересилило его, и он почему-то на цыпочках прошел в третью комнату, приблизился к фортепиано, открыл крышку (пыли на ней не было, в квартире поддерживалась идеальная чистота самой хозяйкой, без привлечения клинингов и прислуг), взял аккорд, тихо, тихо, как только можно было его взять, три звука, которым тесно в пространстве друга друга, оторвались от инструмента и бензиновым пузырем, напоминавшим мыльный, медленно поплыли вверх, утверждая четырехметровую вертикаль потолка, но, не добравшись до него, лопнули и полетели вниз, оросив брызгами лицо музыканта-квартиранта. Ему стало легче, наверное, так ощущает себя человек, переплывший реку, не умея при этом плавать, какие-то скрытые ресурсы и механизмы включаются при встрече с близкой и, кажется, неминуемой смертью, но вдруг чудо, не помнишь, как, не понимаешь за что, но ты спасен. Эта квартира спасала его. Его не покидало ощущение, что это место, правда, без стен, то открытое, свободное пространство, пока только формируемое его взглядом, непременно будет его, он будет здесь хозяином, но как это произойдет, он и не мог представить.

Может быть, он женится на дочери хозяйки (если у нее дочь), или же его невестой станет сама хозяйка, но это уже слишком, это уже не бартер, это какой-то крест. Она немолода, да и он уже не мальчик, но все же. Он не хотел об этом думать, но квартира… она будто бы шептала ему вместе со всей стертой и будущей пылью, и тараканы в подпольных мирах вторили квартирному шепоту: «я буду твоя, не сейчас, но буду, увидишь, а пока загляни в четвертую комнату, я тебе разрешаю».

Он закрыл крышку фортепиано и устремился в четвертую (последнюю комнату), он шел теперь не на цыпочках, а уверенно, как будто бы он уже давно здесь хозяин и это комната не чья-то, а его, его спальня. Открыв дверь, зайдя внутрь, он увидел перед собой открытое пространство (то, о котором мечтал), на невидимых тросах в гипотетическом центре висела двуспальная кровать, на которой в одеяльной спирали лежала женщина с распущенными волосами. Он подошел поближе, шаг потерял прежнюю уверенность, паркета не было (и тараканов), он шел по взбитому воздуху и с непривычки даже начал западать на одну ногу как клавиша. На кровати лежала хозяйка, она не спала, а глядела на квартиранта остановившемся взглядом. Он увидел, что левая часть ее лица скошена на бок, может быть, это инсульт или паралич, он не мог понять, ведь она ничего не говорила. Потом она потянулась руками в центр одеяльной спирали и, не отводя глаз от квартиранта, достала оттуда свою голову (без крови, боли, другая голова, но, по-видимому, здоровая, с уже знакомой ему прической, покровительственным взглядом). Хозяйка протянула ему голову, он, не испытывая к этому жесту ни капли брезгливости, спокойно взял голову в руки, и губы заговорили:

«От этого никто не застрахован. Такое может случиться и с тобой. Это распад. Мне удалось сделать копию моей головы. Это говорю я, а не голова, посмотри на меня».

Он перевел взгляд с головы на хозяйку, она сидела, согнув колени на кровати, ее полнота размылась, в ночной сорочке она казалась не обтекаемой, как прежде, а болезненно заостренной, измученной и уставшей.

«Ты видишь, мой рот перекошен, глаза неподвижно остекленели, я все чувствую, но не могу выразить, за меня говорит, думает, производит мысль вот эта голова, эта форма для моей жизни. Правда, она очаровательна?  Я говорю это без иронии. Я счастлива, что она у меня есть. Ты, конечно, удивлен и тебе кажется, что ты находишься глубоко-глубоко во сне, так и есть. Так бывает, что сны приоткрывают будущее, вот это именно тот случай. Пока тебе ничего не понять, но непременно нужно готовиться, что ты и делаешь. Эта квартира, моя-твоя квартира тебя приняла, а когда состоится ваша встреча это ведь и не так важно, главное, что она уже запланирована. Не нами».

Он слушал, слушал и понимал, что сейчас от него не ждут ни ответа, ни какой-нибудь адекватной реакции. Ему показалось, что в его голове — пудра, и ее так много, что нужно как можно скорее вытрясти ее из своей головы, но как? Он начал раскачивать голову как китайский болванчик, все сильнее и сильнее, и, если бы у нас была возможность заглянуть в его голову, мы бы увидели, как пудра после очередной встряски оседает на дне его неутоленной мысли подобно снегу в рождественском шаре. Метель утихла, пудра превратилась в пыль.

Солнце осветило Тверскую. Он лежал на диване и приходил в себя две минуты. Потом быстро собрал одеяло, простынь, наволочку, закрутив в спираль, на секунду остановился, увидел пыль, летящую через столб света, чихнул, хотя всеми силами старался этого не сделать, чтобы не разбудить хозяйку, она еще спала, было немыслимо ранее утро, самое время, чтобы покинуть квартиру, которая будет когда-то его собственностью, лишившись стен и став открытым, свободным пространством. Какие же условия для бартера выкатит ему жизнь, он и во сне не смог бы предположить, а я не могу этого сделать и наяву.